Глава 5

Я снова увидел Финна почти через месяц. Путем осторожных расспросов я собрал кое-какие сведения о мальчике, в одиночестве живущем на побережье, но, кажется, никого эта тема особенно не интересовала. Говорили, что он отчаянно беден, существует на пособие матери-пьянчужки, которая время от времени появляется и задает ему взбучку, а в их домишке воняет. Другими словами, до нищеты, страданий и несчастий моим современникам дела не было.

Это меня устраивало. Финн был моим капризом, и я ни с кем не хотел делиться.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Наверно, каприз не очень подходящее слово. Я не рассматривал Финна просто как прихоть. Я даже не очень хотел его видеть. Я мечтал быть Финном, избавиться от печальных вздохов моих учителей, от их достойнейшего суда над моей недостойной маленькой жизнью.

«Плохой спортсмен», – объявил мистер Паркхаус. «И ученик никуда не годный», – вторили учителя латыни, математики, французского, литературы и Закона Божьего.

Я не был готов примириться с участью, которую они предсказывали жалкому ученику: жалкая работа, жалкая жена, жалкая жизнь. По лицам учителей ясно читалось, что мой потолок – должность банковского клерка, который клерком и останется, или бухгалтера, не имеющего возможности свозить жену и детей за границу. Может, даже (о, ужас!) торгового агента где-нибудь в рекламе или страховании.

Вот что по-настоящему страшно – если во всех глазах читаешь одно и то же, начинаешь думать, что они правы. В конце концов, что я знаю? Я черпаю опыт из комиксов, детективов и хичкоковских фильмов с американскими актрисами-блондинками в главных ролях. Что еще? Пялюсь на учителей, в окно или на непристойные картинки в уборной. Вопреки идеально отточенному равнодушию, моя жизнь сводится к нескольким огорчительно мелким желаниям: дайте добавку, приличную одежду, а то все отвратительно чешется, а уж как сидит, я даже не говорю. А главное, оставьте меня в покое.

Через двадцать четыре дня после первой встречи с Финном я снова очутился на берегу во время отлива. Был не по сезону холодный октябрьский день. Мистер Паркхаус гнал стадо учеников мимо рыбацких лачуг, и я увидел дымок над домом Финна. Дым слегка клубился, как будто выписывал в ясном сером небе слова приветствия.

«Заходи, – звал он. – У нас тепло».

Бдительный, вездесущий Риз не отставал от меня ни на шаг. Моя невезуха всегда со мной.

– До скорого, – прошипел я и подтолкнул его в сторону наших бегунов.

Он колебался, пытался возражать, но все-таки побежал догонять класс и вскоре исчез из виду.

Я сидел и сидел (делая вид, что просто хочу отдышаться). Финн все не появлялся. Я обратился в камешек на пляже, невидимый и безжизненный. Отсчитывал секунды, погружался в бездну отчаяния. Чуть не заплакал. Интересно, как долго я смогу ждать? Было невыносимо думать, что я больше не попаду в эту уютную комнатку у моря.

Я замерз. Я дрожал в пропотевшей одежде. Нечего делать, я встал и, сдерживая дыхание, постучал в дверь. Раз. Два. Никакой реакции. И вдруг он появился – не из хижины, а из-за дюн. Ясный взгляд, грациозная походка, легкая улыбка, словно он и вправду рад меня видеть.

Облегчение было так велико, что я слова не мог вымолвить.

Он тоже молчал. Повернулся, по-хозяйски распахнул дверь и жестом пригласил меня войти. Он улыбался. Не слишком широко, не бойко, не вежливо, не насмешливо, не беззаботно. Не искательно и не обещающе. Не скупо и не беспечно. Короче, никогда раньше не видел я такой улыбки. Эта улыбка! Насквозь прожигает!

– Заходи, – сказал Финн.

После пробежки в доме оказалось даже слишком жарко. Я вспотел, особенно под мышками и в паху. Пока Финн заваривал чай, я болтал, мешая кое-какую правду о жизни в школе с откровенной ложью. О всегда важничающем, но таком ничтожном латинисте, который безжалостно нас колотит, а после уроков заставляет заниматься непристойностями. О крысах, которые ночуют в наших ботинках, так что каждое утро их приходится вытряхивать, а они визжат и сопротивляются. О еде – сероватом мясе и буром соусе, безвкусных синюшных пудингах, разваренных в кашу овощах (это, кстати, была правда).

– Это гнусно, – вздохнул я. – Нельзя так издеваться над людьми и над продуктами.

Финн рассмеялся, а я ликовал, и, как Шахерезада, отчаянно пытался удержать его внимание.

Он взболтнул чай в старом глиняном чайнике, налил в чашку и протянул мне. Черный, как в прошлый раз. Я пристроился на прежнее место, а он отодвинул от печки крашеное деревянное кресло и уселся. В первый раз за долгое время я расслабился. Хотя единственным проявлением его дружелюбия было то, что он меня не выставил сразу. И опять, как в прошлый раз, в этой теплой комнате меня захлестнуло страстное желание – сбежать от тупой жестокости своей жизни и остаться тут, у моря.

Стать Финном.

А если просто исчезнуть? Поищут без толку по болотам и спишут меня как мелкий эпизод в доселе безукоризненной истории достижений ничем не примечательной школы. Сообщат родителям, что я погиб – лодка неожиданно перевернулась или молния испепелила дотла. Домашние слегка всплакнут, но скоро меня забудут и продолжат жить своей жизнью. И всем заинтересованным сторонам станет лучше.

Особенно мне.

Одежда высыхала, чай согревал изнутри. Финн встал и подбросил дров в огонь. Глядя ему в спину, я осмелился повторить вопрос, на который он в прошлый раз не ответил:

– Ты живешь один?

Он опять промолчал. Но не сказал «нет», что, по-моему, означало «да».

– У всех есть родители, хотя бы один.

Я прикусил язык. Может быть, как раз у Финна и не было. Вдруг он самозародился или возник из моря, как Венера. Меня бы это не удивило.

– Ну а родные у тебя есть? – упорствовал я.

Он просто пожал плечами. Закрыл тему. Я не решился задать следующий вопрос: как ты ухитряешься жить один, такой блаженной жизнью, не замеченный местными властями, в стороне от бесконечных ограничений, отравляющих любое нормальное существование? Хотя все мы приучены гордиться, что живем в великой парламентской стране, но чиновники – опора демократии – просто зловещая банда, безымянная масса людей при должностях (полицейские, соцработники, регистраторы, преподаватели, члены городского совета), чья единственная цель – выстроить нашу жизнь в хорошенькую аккуратную линию от рождения до смерти. Несомненно, полицейское управление должно было получить информацию из какой-то социальной службы, и против имени Финна обязан был появиться огромный вопросительный знак с пометкой «Почему этот мальчик не в школе?».

Я огляделся вокруг. Этажерка, набитая книгами, картина в раме – изображение корабля, под окном топчан с тощим матраcом и линялым полосатым одеялом.

– Но как ты живешь?

Он смотрел непонимающе.

Разве не очевидно?

– Деньги. Еда.

– Я работаю на рынке. Таскаю ящики.

Я старался подавить раздражение.

– А как же школа?

Мое возмущение заставило Финна улыбнуться. Его улыбка!

– Я не хожу в школу.

– Не ходишь в школу?

– Никто не знает о моем существовании, – объяснил он снисходительно. – Мое рождение не регистрировали.

Ничего себе! Прекрасное начало жизни. Не только живет один, без родителей, и не ходит в школу, он вообще официально не существует. Я не верил своим ушам. Сельская дыра, конечно, но не настолько же. Немыслимо, чтобы в двадцатом веке, в современном государстве, заботящемся о благосостоянии граждан посредством безжалостного подчинения правилам и беззастенчивого использования служебного положения, мальчик мог просто вывалиться из жизни общества.

Завидовал ли я? Это слишком слабо сказано.

Я хотел уверить Финна (хотя ему вряд ли были нужны уверения), что я сделаю все возможное, дабы сохранить его рискованное существование в тайне. Я мало знал Финна, но хорошо понимал – он беспомощен перед властями, его легко разоблачить и схватить, пусть и с самыми лучшими намерениями. Совести у них нет, поместят в какой-нибудь мрачный детский дом, типа диккенсовского. Там Финна будут травить, унижать, насиловать и в конце концов найдут в унылой жалкой комнатушке в петле из простыни.

Я многого не знал, но это я знал точно.

Еще с десяток вопросов требовали ответа, но прежде, чем я открыл рот, вопрос задал Финн:

– Ты в школу вообще-то возвращаться собираешься?

Я понял намек и удалился.

Он закрыл за мной дверь. В последний раз мелькнуло его непроницаемое, невозмутимое лицо. Отлично.

Правило номер три: правила применимы не ко всем.

Риз ждал меня в спальне, страстно желая посекретничать. А я ему ничего такого не обещал.

– Ну что? – Он словно встал на задние лапки, глаза горят нездоровым огнем.

– Чего тебе?

На историю я уже почти опоздал.

– Ты говорил…

Вдруг до меня дошло.

– Я просто хотел отлить, Риз. А ты что подумал?

– А… что с тем парнем?

Мое сердце остановилось. Я собрал учебники и тетрадки, надел ботинки, не обращая на него внимания.

– Я его видел.

– Ну и молодец!

Я вышел из комнаты. Риз был жалок, как всегда. Тогда это меня не трогало, как и многие другие человеческие слабости.

Загрузка...