Все происходит не сразу. Никаких внезапных перемен.
Но, что удивительно, в ту первую неделю тренеру удается завладеть нашим вниманием. А это уже подвиг.
Мы разрешаем ей тренировать нас. Показываем все наши акробатические номера, звонко делаем клэпы[3], стараемся четко выполнять перевороты.
Потом демонстрируем наш самый знаменитый трюк, тот, которым закончился прошлый баскетбольный сезон: каскад кувырков и сальто, той-тачи[4] и грандиозная завершающая фигура: мы держим Бет, она сидит на шпагате, раскинув руки.
Тренерша, кажется, даже не смотрит в нашу сторону: стоит, опираясь ногой на пульсирующий бумбокс.
А потом спрашивает, чего мы еще умеем.
– Но этот номер всем так понравился, – щебечет Бринни Кокс. – Нас даже попросили повторить его на выпускной!
«Заткнись, Бринни», – думаем мы в унисон.
В ту же неделю мы понимаем, что тренер тверже и сметливее, чем мы ожидали. Она стоит перед нами, ее фигурка кажется легкой, но несгибаемой.
Мы не можем выбить ее из колеи, и мы удивлены.
Мы же кого угодно из колеи выбьем – не только Рыбину, но и учителей на замену, этих наивных дурачков; математиков в припорошенных перхотью пиджаках, школьных психологов с сухой пергаментной кожей. Сколько их было, несчастных – всех и не упомнишь.
Скажем прямо: мы – единственное, что есть живого в этой могиле с подвесными потолками и стеклянными стенами. Мы – единственное, что здесь движется, дышит, бьется.
И мы это знаем. И все остальные, глядя на нас, знают, что мы знаем.
«Вы только посмотрите на них», – вот что говорят о нас. В день матча мы рыщем по коридорам, как стая: колышем юбками, взмахиваем хвостами.
Кем они себя возомнили?
Но мы-то знаем, кем себя возомнили.
А тренерша, похоже, знает, кем возомнила себя. Ее невозмутимость и уверенность – как удар хлыста. Ее не тревожат наши выходки. Ей просто скучно на них смотреть. А мы понимаем, что такое скука.
Она не напрашивается и не заискивает, не пытается нас очаровать и – может быть, именно поэтому – ей так скоро удается завоевать нас. Мы вовсе не кажемся ей скучными, мы просто не нашли, чем ее заинтересовать.
Пока не нашли.
На второй день она щиплет Эмили за складку жира на животе.
Большеглазая и грудастая Эмили лениво потягивается и широко зевает. О, нам знакома эта ее привычка – она выводит из себя миссис Дитерли, а мистера Кэллахана заставляет краснеть и спешно закидывать ногу на ногу.
А тренер вдруг протягивает руку к полоске кожи под задравшейся майкой. Ухватив складку детского жирка, она крутит ее в пальцах. Сильно крутит. Так, что Эмили ойкает. Пищит, как резиновая игрушка.
– Убрать, – приказывает тренерша, поднимает голову и смотрит в изумленные глаза Эмили.
Убрать. И все.
«Убрать? Убрать?» – всхлипывает Эмили в раздевалке после тренировки. Бет закатывает глаза и в раздражении хрустит шейными позвонками.
– Ей же нельзя такое говорить, – воет Эмили.
Эмили, чьи буфера и крутые бедра – отрада для глаз парней, что с отвисшей челюстью провожают ее взглядом, когда она идет по коридору, и лезут отовсюду, лишь бы посмотреть, как подпрыгивает ее юбчонка.
Да и как же все то, чему нас учат постеры, социальная реклама, уроки «позитивного отношения к телу», лекции о том, как лопаются капилляры на лице и рвется пищевод у тех несчастных и внушаемых, кто, не в силах отказаться от пирожных, набивает желудок каждый вечер, зная, что потом можно просто сунуть два пальца в рот?
Из-за этого всего тренеру, конечно же, нельзя говорить ученицам – чувствительным к критике, неуверенным в себе и своем теле девочкам-подросткам – что нужно взять и убрать складочку детского жирка на талии. Или можно?
Оказывается, можно.
Тренеру можно все.
И вот после занятий Эмили склоняется над унитазом и умоляет меня пнуть ее в живот, чтобы выблевать все, что еще не вышло. Меня мутит от запаха чипсов и теста. Эмили состоит из пончиков, сырного порошка и мармеладок.
И да, я пинаю ее.
Она бы сделала для меня то же самое.
В среду Бринни Кокс заявляет, что хочет уйти из команды.
– Не могу я так, – скулит она перед нами с Бет. – Слышали, как я ударилась головой о мат, когда выполняла спуск[5]? Мне кажется, Минди нарочно меня сбросила. Базе[6] это раз плюнуть! У нее тело словно резиновое. Мы не готовились к стантам[7]!
– Именно поэтому мы готовимся к ним сейчас, – отвечаю я. Дай Бринни волю, и она бы только и делала, что махала помпонами, терлась попой о попу и звонко хлопала себя по ягодицам в перерыве между таймами, а может, и все оставшееся время.
Мы с Бет всегда загоняли Бринни больше других, потому что она нас бесила.
– Не нравятся мне ее лошадиные зубы и куриные ножки, – говорила Бет. – Глаза б мои ее не видели.
Как-то раз мы с Бет тренировали «двойной крючок»[8] и громко, на весь зал, обсуждали сестрицу Бринни. Та была слаба на передок – ее застукали с помощником завхоза. Бринни разрыдалась и убежала в душевую.
– Ну не знаю, – шепелявит Бринни, – у меня голова раскалывается.
– Если лопнул кровеносный сосуд, – отвечает Бет, – может случиться внутричерепное кровотечение.
– Мозг у тебя и так уже поврежден, – добавляю я, пристально глядя на нее. – Прости, но это так.
– А в данный момент кровь заполняет твою черепную коробку и сдавливает мозг, – продолжает Бет, – рано или поздно ты умрешь.
Бринни таращит глаза, они наливаются слезами, и я понимаю, что мы добились, чего хотели.
В пятницу тренер собирает специальное собрание.
Мы обмениваемся встревоженными сообщениями и перезваниваемся. Ходят слухи, что она хочет выгнать кого-то из команды; интересно, кого?
Но она просто объявляет:
– У вас больше не будет капитана.
Все смотрят на Бет.
Я знаю Бет со второго класса – с тех пор, как мы ночевали рядом в спальниках в летнем лагере для девочек; с тех пор, как побратались кровью. Я знаю Бет и могу понять, что кроется за каждым взмахом ее ресниц, за движениями ее пальцев. Есть вещи, которые она презирает – алгебру, пропуски на выход[9], свою мать, знаки «стоп». Это ледяное презрение – ее сила.
Однажды она окунула зубную щетку матери в унитаз; она называет отца «кротом», хотя никто не помнит, откуда взялось это прозвище; а еще она как-то раз назвала учительницу физкультуры «сукой», и когда та пожаловалась, никто не решился подтвердить, что все так и было.
Но есть кое-что, что о ней знают далеко не все.
Она любит ездить верхом, у нее есть тайная библиотека эротической литературы; ростом она от силы полтора метра, но таких сильных ног, как у нее, я больше ни у кого не видела.
А еще я знаю, что в восьмом классе… нет, летом после восьмого класса, на пьяной вечеринке, сложенные в неизменную капризную усмешку губки Бет ублажали Бена Траммела. Я видела. Бен лыбился, вцепившись ей в волосы, будто голыми руками поймал жирную форель. Позже об этом узнали все, но проболталась не я. В школе до сих пор об этом болтают. Я никогда не участвую в этих разговорах.
Я так и не узнала, зачем она это сделала или зачем делала потом, еще много раз. Я никогда ее не расспрашивала. У нас так не принято.
Мы не судим.
Главным и неизменным было то, что Бет всегда была нашим капитаном, моим капитаном: в подготовительной группе, в средней школе, на первом и втором курсах[10] и, наконец, сейчас, в Большой Лиге.
Бет всегда была капитаном, а я – ее дерзким лейтенантом. С того самого дня, как мы вместе пришли в команду, а до этого три недели тренировались делать кувырки у нее на заднем дворе.
Бет была прирожденным капитаном, и мы никогда не думали, что может быть по-другому.
Иногда мне кажется, что лишь ради этого Бет ходила в школу, общалась с нами, общалась с миром вообще.
– Не вижу необходимости в капитане. Вам это не слишком помогло, – чеканит тренер, бросая на Бет короткий взгляд. – Но все равно, спасибо за работу, Кэссиди.
Сдай значок и пистолет.
Все вдруг озаботились тем, надежно ли держатся в кроссовках антимозольные подушечки, а Рири прямо изогнулась вся, таращится на Бет, чтобы видеть ее реакцию.
Но Бет не реагирует.
Ей как будто все равно.
Она не удосуживается даже зевнуть.
– А я думала, жди беды, – шепчет мне на ухо Эмили, приседая и подпрыгивая в раздевалке после тренировки. – Как в тот раз. Когда она рассердилась на парня, который заменял у нас математика, и поцарапала ему машину ключами.
Зная Бет, могу предположить, что ее истинную реакцию мы увидим не сразу.
– И как же мы теперь будем выступать? – недоумевает Эмили, тяжело дыша. Она делает выпады, приводя свое тело в нужную форму, убирая жирок. – Что это такое вообще – команда поддержки без капитана?
Скоро мы узнаем, что это такое. По сути, это означает, что нам больше не придется тратить время на болтовню о лимонадных диетах и о том, кто сделал аборт на летних каникулах.
Новый тренер не намерена это терпеть. Она велит нам собраться.
К концу первой недели ее правления мы понимаем, что наши ноги болтаются, как макаронины, мышцы вялы, движения небрежны. Тренерша сравнивает нас с гигантскими надувными фигурами, которые запускают над городом на парадах. И она права.
Она отправляет нас бегать по трибунам.
Знали бы вы, какой это ад! Топать вверх и вниз по ступеням под трели ее беспощадного свистка. Двадцать одна высокая ступенька и сорок три поменьше. И еще раз. И еще раз. И еще.
На следующий день наши лодыжки стонут.
Стонут наши спины.
Стонет все.
Мы называем трибуны «лестницей в ад». А Бет говорит, что ни к чему так драматизировать.
Однако к субботней тренировке мы – по крайней мере, некоторые – начинаем с предвкушением ждать этой боли, ведь она кажется такой настоящей.
И мы знаем, что это не смертельно, что скоро станет лучше, ведь мы тертые калачи.