Как поплывет ковчег мой.. - читать онлайн

Неважно, что у тебя мало опыта. Неважно, что остальные не воспринимают тебя всерьез. Если у тебя есть характер, ты все равно побеждаешь.

Глава девятая. Самое важное в жизни

Между тем, практически незамеченным за тренировками, гонками, драками и первыми влюбленностями, завершилось мое школьное детство. Этот момент, переломный для многих, не вызвал особой бури в моей душе. Возможно, я к тому времени был уже взрослым, знал и понимал многое, что и не снилось моим бывшим одноклассникам, и цели свои в жизни определял довольно четко. В девятый класс я решил не идти – хотел продолжать тренироваться, а параллельно получить достойную профессию, которая могла бы, в случае чего, меня обеспечить.

Вариантов было несколько. Сначала я собирался пойти по стопам сестры и всерьез раздумывал о медицине, поэтому целых полгода ходил на подготовительные курсы при медучилище и даже сдал итоговый экзамен. Одновременно размышлял о карьере военного и собирался подавать документы в Суворовское. Были также мысли о том, чтобы стать дизайнером и модельером, артистом или, в крайнем случае, ювелиром, так как я умел неплохо рисовать. Думал я, разумеется, и о профессии тренера – после того, как увлекся парусным спортом. Но в итоге, посоветовавшись с семьей, пошел учиться на меховщика.

Прощание со средней школой вышло легким и даже весьма романтическим. Мы устроили пикник на берегу залива, пили шампанское и купались в чем мать родила. Именно в ту ночь многие впервые отважились объясниться друг другу в любви, хотя дальше поцелуев дело тогда, конечно, не дошло. Я тоже долго прощался с одной девушкой – оказалось, что она давно была в меня влюблена, но признаться не решалась. Это был удивительный вечер, полный откровений и надежд на будущее. Я понимал, что сегодня заканчивается один этап, и начинается совершенно другой, где каждый из нас пойдет своей дорогой, и что ничего с этим уже не поделаешь, да и делать, откровенно говоря, ничего не надо. Я смотрел на своих одноклассников и представлял, что с каждым из них будет потом.

В училище меня брать не захотели. Оказалось, что оно одно такое на весь Советский Союз, многие стремятся туда поступить, и мест, соответственно, нет. Я было растерялся, но тут за дело взялась моя мать, которая отправилась к директору, прихватив с собой свой орден матери-героини и ту, давнюю, статью в центральной газете. Вопрос был решен: меня не просто зачислили, но сразу определили в самую престижную группу, из которой брали на практику на меховую фабрику или в любое московское ателье.

Учился я с удовольствием. Мне нравилось постигать секреты кроя и выделки меха, распознавать шкуры разных животных и узнавать, как правильно с ними работать. Особенно я полюбил работать со скорняжным ножом – практически чувствовал себя как хирург во время операции. В будущем, уже готовя ужины своим сыновьям, я по-прежнему весьма ловко справлялся с нарезкой овощей, так что дети даже стали называть меня Папа Чеф. Иногда мы ездили на экскурсии на меховой комбинат, где нам показывали, как производят дорогие шубы, и даже пускали в святая святых – на склад, где хранились вещи из соболя и куницы, сшитые специально для советских знаменитостей. Видел я и манто стоимостью в сто тысяч долларов, предназначенное в подарок английской королеве.

Разумеется, спорт я не бросил. Ездил на соревнования, стал уже номером один в московской сборной. Зимой целый месяц провел на сборах в Сочи, где тренировался на базе Центра парусного спорта. Тогда я впервые в полной мере смог ощутил, что значит профессиональные тренировки. Каждое утро мы выходили на воду, а вечером пробегали по десять километров. Два-три раза в неделю занимались в зале биомеханики, посещали спортивного врача и массажиста. Иногда, чтобы снять накопленный стресс, парились в сауне. Мне нравилось все, но особенно – сам микроклимат спортивной тусовки и сногсшибательно красивые девушки из сборной. Кто мог представить, что со многими из этих людей меня еще не раз сведет жизнь: самая прелестная из всех девушек, на которую я заглядывался на вечеринках, спустя много лет будет показывать мне Монте Карло, а с одним парнем, единственным, кто, помимо меня самого, добежал до финиша во время пятнадцатикилометрового кросса в Сочи, мы не просто подружимся, но я еще стану его техническим тренером во время подготовки к Олимпиаде. Мне было пятнадцать, и я чувствовал, как вместе с мускулатурой растет моя выносливость и уверенность в себе. И еще у меня появился новый тренер – человек, много лет возглавлявший сборную страны.

Новый тренер оказался уникальным – и как эксперт, и как личность. Георгий Перельман (так его звали) был высок, статен, носил бороду и очки на самом кончике носа. Помню его огромный живот и набитую душистым английским табаком капитанскую трубку, с которой он не расставался ни на мгновение. Не раз, в воспитательных целях, демонстрировал он нам свой коронный трюк: подтягивался на перекладине в «уголке», посадив кого-нибудь себе на ноги и не выпуская неизменной трубки изо рта.

У него было очень серьезное спортивное прошлое. Он, несомненно, обладал авторитетом, знаниями, особой чуткостью к подопечным и отличным чувством юмора. Умел выслушать любого из нас, и на все вопросы отвечал очень обстоятельно. Был не только тренером, но еще и судьей, а потому хорошо разбирался в правилах соревнований. Много лет стоял во главе национальной сборной, но затем решил переключиться на сборную Москвы и возглавил Школу высшего спортивного мастерства, где сам же и вел несколько классов – «Лазер» и «Катамаран Торнадо». Именно этот человек разрабатывал новые технологии тренировок и первым начал внедрять по-настоящему научный подход к подготовке яхтсменов, ведению лодки, настройке мачты и парусов. У него был свой метод биомеханики для тренировок по физической подготовке, позволявший приобрести осанку, выносливость и силу, но избежать при этом травм. Он заботился о нашем здоровье, правильном спортивном питании и полноценном отдыхе, и, с не меньшим вниманием, занимался нашим воспитанием, приучая быть уравновешенными, сконцентрированными и настроенными на победу. ««В спорте все складывается из мелочей», – говорил он. – И когда сумеешь все свести в одно целое, тогда и становишься чемпионом». Георгий Борисович Перельман всегда был с нами – выезжал в акваторию на катере, независимо от того, занимались мы в Москве или в Сочи, и часто приглашал на тренировки лидеров сборной страны, многие из которых являлись призерами чемпионатов мира и Олимпийских игр.

Мне везло: судьба всегда сводила меня с правильными людьми, настоящими наставниками. Я учился у них многому. Моя привычка вести спортивный дневник и с его помощью анализировать свои действия, которую я не потерял и во взрослой жизни, – родом из того московского лета. Равно как и умение пользоваться столовыми приборами, отказ от газировки и пирожных. Георгий Борисович уверял, что все это еще не раз мне пригодится. Так и получилось.

Жизнь моя делилась примерно поровну между тренировками и учебой, так что не так уж много времени оставалось у меня на общение. Впрочем, на одной из вечеринок в училище я все же успел обратить внимание на девушку потрясающей красоты, а заодно приметил и парня по имени Амир, который тоже добивался ее благосклонности. Надо сказать, что парень этот сильно отличался от всех остальных – модной прической, наличием скейта, на котором он выделывал разные невероятные пируэты, а также эрудированностью и какой-то нездешней галантностью. Думал ли я тогда, что именно с ним меня надолго свяжет судьба, и что мы вскоре станем лучшими друзьями?

В целом же, процесс адаптации на новом месте шел по обычному сценарию: надо было занять свою нишу и добиться к себе уважения. Иногда ради этого приходилось нарушать спортивный режим. Помню, один раз пришлось залпом выпить стакан самогона, чтобы доказать всем, что я настоящий мужчина. После этого подвига я заснул в автобусе по дороге домой и проснулся только в депо. Отец, который впервые тогда увидел меня в таком состоянии, ничего не сказал в тот вечер, но наутро вызвал на серьезный мужской разговор. К счастью, он знал, что я совершенно равнодушен как к выпивке, так и к сигаретам, так что понял меня и простил.

В училище, неожиданно для себя, я всерьез увлекся астрономией. Солнце, звезды, фазы Луны, далекие галактики, расположение созвездий на небосклоне – все это было наполнено не только магией, но и практическим смыслом. Я представлял, как, если понадобится, смогу управлять своей лодкой темной ночью вдали от берега. И в классе, и на лекциях в планетарии, куда нас периодически водили, я задавал массу вопросов. Влекли меня и химия с ее опытами в лабораториях, и физика с ее законами, и история разных народов и государств.

А еще нас учили стрелять. Уроки начальной военной подготовки были в те времена обязательными. Мы должны были уметь за минуту разбирать и собирать автомат Калашникова, чистить его, смазывать, а также знать, как устроена армия, ориентироваться в родах войск, воинских званиях и отличиях. Сначала мы палили из духовых ружей, а потом начали ходить в тир, где стреляли мелкокалиберными пулями из настоящих винтовок. Мне так понравилось это занятие, что ко всем своим многочисленным хобби и увлечениям я, ни минуты не сомневаясь, добавил еще и стрельбу. Несколько раз я даже поучаствовал в первенствах среди профессиональных училищ Москвы, где конкурировал только с одним парнем – все с тем же Амиром, который и здесь пытался меня обойти.

Между тем, моя будущая профессия скорняка уже начинала приносить мне небольшой доход – во многом благодаря мужу моей старшей сестры Эдику, который во время моего очередного визита в Нальчик всего за пару недель научил меня кроить и шить меховые шапки, которые мы потом с большим успехом продавали на рынке.

Все каникулы я проводил на соревнованиях и сборах. Иногда приходилось выезжать и посреди учебного года. Не все учителя относились к этому благосклонно. К примеру, наш физрук, в обмен на пропущенные уроки, взял с меня слово, что я не только научусь бегать на лыжах, но и буду представлять училище на всех зимних стартах. Чтобы добавить мотивации, он выдал мне полный лыжный комплект. Деваться было некуда, и в результате каждое воскресенье я выходил на старт десятикилометровки, не чувствуя от мороза пальцев рук. Нравилось мне это или нет, но польза от лыж все же была. Вскоре я бегал как настоящий перворазрядник, а заодно совершенно не уставал и на воде, во время своих основных тренировок. Я мог провести на лодке несколько часов к ряду, а когда дул сильный ветер, надевал на себя десятикилограммовый утяжелитель и спокойно откренивал.

Жизнь нашей большой семьи тоже текла своим чередом. Мама к тому времени смирилась с моим увлечением парусным спортом и всеми сопутствующими ему опасностями и частными отлучками. Она поддерживала меня. Когда я звонил ей с очередных стартов, она в первую очередь спрашивала, какое место я занял, а потом уже справлялась о моем здоровье. В то время у меня почему-то были проблемы с дыханием – приходилось часто бывать у врача и делать всевозможные процедуры. Но, после того, как кто-то из тренеров посоветовал мне полоскать горло морской водой, все сняло как рукой.

На соревнования я выезжал примерно восемь раз в году, побывал уже практически на всех морях и заливах – в Сочи и Севастополе, Таллинне и Клайпеде, в Анапе, Туапсе, Таганроге, Никополе и, конечно же, в Ленинграде. У меня практически не было свободного времени, и, наверное, именно это спасало меня от ненужных увлечений и неправильных компаний. В то время как многие мои сверстники уже курили, пили водку и пробовали наркотики, я ходил под парусом, учился и помогал родителям.

В семье происходили разные изменения. Мой брат Саша вернулся из армии и жил с нами. Старший брат Коля женился и вскоре у них с Марией родился сын Семен. На свадьбе у него мы не были, но, когда родители увидели внука, Коле, конечно же, все простили. Семен проводил у нас дома все больше времени, а иногда и просто оставался жить, потому что и Коля, и его жена Мария работали очень много. К тому же, очень скоро в их семье стали появляться следующие малыши: сначала три дочки, а потом еще один сын. Племянники гостили у нас довольно часто.

Несколько раз Коля, у которого в то время уже была собственная машина, возил меня в аэропорт к раннему рейсу. Поскольку за всю мою жизнь меня никто никогда на тренировки и сборы не провожал, то для меня это превращалось в целое событие. Помню, как он держал в зубах папиросу и бережно вел сквозь дождь свои новые «Жигули». Машина в те годы считалась огромной роскошью, далеко не у всех была возможность купить ее. И у Коли, пока он занимался наукой, тоже не было. Но, так же как в свое время и отец, он был вынужден оставить профессию и искать работу, чтобы прокормить свою быстро растущую семью. Задействовав все мыслимые и немыслимые знакомства и связи, он, со своим высшим образованием, устроился работать официантом в ресторан «Прага». Место было завидное, ведь помимо обычных посетителей ресторана, брат мой обслуживал дипломатические приемы в Кремле. Разумеется, только лучшие могли на такое претендовать. Делегации разных стран, вся партийная элита СССР, зарплата, превышающая генеральский оклад… Одним словом, Коля мог позволить себе красивую жизнь.

Однако, как и полагается, красивой жизни сопутствовали большие проблемы: случалось, что клиенты оказывались настоящими бандитами. Начинались угрозы и разборки. Помню, один из таких посетителей забрал у брата золотое кольцо и начал вымогать крупную сумму денег. Мне было семнадцать, я еще не забыл времена, когда зачитывался романами Дюма, и тогда для меня наступил момент воплощения в жизнь мушкетерского принципа «один за всех и все за одного». Коля привез вымогателя к дому, мы подсели в машину, и вопрос с деньгами был решен очень быстро.

В следующий раз уже другой из моих старших братьев, Саша, попал в неприятную ситуацию. Сразу после армии он устроился работать ревизором и часто ездил в командировки по стране, проверяя текстильные фабрики. Но когда он был дома, мы гоняли в футбол или играли в шахматы с соседями во дворе. Однажды во двор явились местные хулиганы и начали оскорблять игроков, многие из которых были намного старше их. Саша вступился. После первых же хорошо отработанных боксерских ударов один из противников остался лежать на траве, остальные ретировались. Саша, который привык все доделывать до конца, доиграл свою шахматную партию и тоже ушел домой.

Я все эти ситуации переживал очень сильно. Нет, я не боялся. Я думал о силе нашего братства, которая явилась так зримо в те далекие полубандитские годы. Я ее чувствовал, эту силу. Тогда нас было четверо, сейчас осталось трое. И почему же, спрашиваю я себя уже теперь, все тот же Саша, оказавшись в беде, не призвал на помощь нас, а решил, что справится сам? Я не знаю ответа.

Но тогда он был еще с нами, и даже привел в дом молодую жену. Впрочем, брак этот довольно скоро распался, потому что Саша любил одну женщину, а женился на другой. Чуть позже вышла замуж и наша сестра Наташа – та самая, от которой мы с младшим Игорем иногда сбегали гулять. В день их свадьбы я участвовал в чемпионате Москвы, в ресторан влетел последним и за столом сидел взъерошенный и мокрый. Зятя нашего звали Арнольд, родом он был из нашего родного Нальчика. Он вошел в нашу семью легко, быстро со всеми нами сдружился и стал мне практически еще одним старшим братом.

Школьное детство заканчивается, но жизнь по-прежнему преподносит нам уроки, оценить которые сможем только мы сами, да и то лишь спустя многие годы.

Глава десятая. Ничто не приходит случайно

Спорт в те времена приносил мне только радость. Иногда бывало сложно (зачастую – даже очень сложно), однако из всех испытаний я, как правило, выходил победителем, приобретая не только звания и титулы, но и восторг победы над собой.

Я тренировался без остановки: летом неделями просиживал на базе в Подмосковье, зимой часто ездил к морю – туда, где было тепло и не было снега. Я выигрывал все подряд и редко выпадал из тройки лидеров. Тренеры не раз ставили надо мной эксперименты – проверяли, хороши ли новые паруса с точки зрения аэродинамики, и как влияют их лекала на общую скорость лодки. Одним словом, у меня все было в порядке, и это многим не нравилось. Случалось, меня провоцировали, конкуренты после финиша подавали протесты, чтобы лишить меня очередного чемпионства. Но я на это не слишком обижался – просто шел дальше своей дорогой. За неполных три года я собрал за плечами несколько сот стартов, большинство из которых были успешными. Однако бывали и провалы. Первый – на той самой дебютной гонке в Севастополе, где я пришел к финишу пятьдесят вторым. Не знаю, отчего, но я вспоминаю его до сих пор. Следующий случился значительно позже – на чемпионате России в Анапе.

Чемпионат этот оказался знаковым. В тот год, помимо самих парусных гонок, впервые было решено провести соревнования по многоборью. Предполагалось, что оба результата сложат и получат окончательную турнирную таблицу. Я был одновременно заявлен от сборной Москвы и от Всесоюзной Ассоциации нашего клуба.

Гонкам предшествовали двухнедельные сборы. За нами закрепили тренера из Украины, про которого говорили, что он бывший тренер сборной республики, один из лучших специалистов в СССР и, к тому же, великолепно разбирается именно в одиночных классах яхт. Считалось, что именно он лучше других сможет подготовить нас к предстоящему многоборью. У меня к тому времени было уже несколько тренеров, но на время чемпионата подчиняться я должен был именно ему.

Тренировки были жесткими. Каждый день, после обычной пробежки, мы еще пробегали три километра на скорость, подтягивались на перекладине, отжимались на брусьях, приседали по очереди на каждой ноге и качали пресс. Помимо этого, мы ежедневно выходили в море, где постоянно дул сильный порывистый ветер, и разгонялась крутая волна. Здесь надо сказать, что Анапа всегда отличалась сложными погодными условиями, и иногда задувало так, что на берег выбрасывало катранов – маленьких анапских акул.

Разумеется, нам велели хорошо высыпаться, но вместо этого мы по ночам отправлялись гулять по городу и знакомиться с местными девчонками. Так что к окончанию сборов усталость накопилась просто зверская, и в результате перед решающими стартами я не то, что не ощущал в себе легкости и прилива сил, но был совершенно измотан физически. К тому же, один из моих товарищей по сборной умудрился сломать себе обе ноги, свалившись с гостиничного балкона, что тоже не добавляло мне оптимизма перед стартом.

За несколько дней до первой гонки я возился с лодкой в яхт-клубе – проверял и полировал корпус, укреплял рангоут, многие детали которого сильно износились во время предварительных тренировок. Как назло, мне не хватало каких-то инструментов, и я огляделся по сторонам, надеясь найти помощь. Никого из знакомых рядом не оказалось, зато неподалеку я увидел девчонок из местного яхт-клуба. Девочки были как с обложки журнала – стройные блондинки в стильных гоночных комбинезонах, которые им просто дьявольски шли. Яхта их класса 470 тоже была снаряжена отлично. По всему выходило, что они здесь самые крутые.

С красивыми девушками я по-прежнему был довольно робок, а потому глупейшим образом растерялся. Вообще-то, в нашем виде спорта всегда было принято помогать друг другу, но здесь в ответ на свою просьбу я неожиданно получил поток насмешек и откровенного хамства. Не знаю, почему, но я стал извиняться, как сумасшедший. Девицы удалились, добавив напоследок, что, дескать, надо было думать раньше, а я пошел к своей лодке и принялся закручивать гайки руками. Я всегда просто балдел от красивых девчонок, но в тот раз должен был признать, что среди них попадаются форменные идиотки. Впрочем, история на этом не закончилась.

Спустя некоторое время в клубе стало людно. Среди общего шума ко мне подошел один знакомый яхтсмен из Эстонии Томас Сакс. Он держал в руках последний номер журнала «Катера и Яхты», с интервью, которое я дал пару месяцев назад, когда стал вторым на местном первенстве профсоюзов (получив из призового фонда целых пятьдесят рублей), и о котором уже совершенно забыл. Эстонец бросился меня поздравлять. Он говорил, что был моим соперником, и что, по справедливости, эта статья должна была бы быть про него, так как именно он занял тогда первое место. Мы хорошо посмеялись, похлопали друг друга по плечу и пожелали друг другу хороших стартов. И тут на сцене появляется одна из давешних девушек, дико извиняется за произошедшее и, в качестве компенсации, предлагает сходить куда-нибудь сегодня же вечером. Никуда я с ней, конечно, не пошел – только улыбнулся и занялся своей лодкой. На следующий день чемпионат начался.

Первый день был посвящен многоборью. Мы бежали на время три километра, подтягивались, приседали на одной ноге и держали статический пресс – то есть, демонстрировали все то, чему учил нас жесткий тренер из Украины. Бег на короткие дистанции никогда не был моей любимой дисциплиной, поэтому я финишировал где-то в середине списка, но во всем остальном преуспел. В результате, по итогам многоборья и перед началом основных соревнований, я занимал второе место.

Первые гонки прошли хорошо. Я шел третьим в общем зачете, и настроение у меня было боевое. На пятый день поднялся сильный ветер, но, несмотря на это, как и на то, что было практически объявлено штормовое предупреждение, гонку все равно решили провести. Половина флота рисковать не захотела и на старт не вышла. Среди тех, кто на воду все-таки спустился, был, разумеется, и я. Старт я взял хороший, шел под дистанции ровно, а после того, как на втором круге ветер еще усилился, и многие начали переворачиваться, и вовсе возглавил гонку. Я уже подходил полным курсом на нижний знак, из последних сил удерживая лодку в равновесии, как вдруг прямо навстречу мне вышла быстроходная яхта класса 470. По всем правилам, они должны были уступить мне дорогу, но явно не собирались это делать. Избегая столкновения, я сделал маневр и все же слегка зацепил чужую лодку корпусом. Она накренилась, черпнула воды, и тут я увидел тех самых блондинок из местного яхт-клуба. На дискуссии времени не было, я ринулся к финишу, но в результате добрался до него только третьим – неожиданный маневр отнял у меня драгоценные секунды. Кто победил? Мои коварные подружки.

Дальнейшее было кошмарным сном. Как только я практически без сил добрался до гостиницы, появился старший тренер и заявил, что на меня подан протест и поэтому меня срочно ожидают в судейской. Там к тому времени уже собрались все судьи, а также обе блондинки, как ни в чем не бывало. Оказалось, что я нарушил все правила, не избежал столкновения и, к тому же, нецензурно ругался на знаке. Ни один из судей, впрочем, подтвердить этого не смог, зато подтвердила одна из девушек.

Сначала я подумал, что это шутка. Но потом просто взбесился и довольно резко спросил, какой же должен быть слух, чтобы расслышать мой мат во время шторма. В ответ меня выставили в коридор, а немного погодя вызвали снова и сообщили, что я дисквалифицирован до конца соревнований. Более того, если я не осознаю всю глубину своего падения и не попрошу прощения, судьи будут ходатайствовать в Федерацию парусного спорта об отстранении меня от всех соревнований в течение последующих двух лет. Я был уничтожен. И, несмотря на то, что тренер мой все же мне внушил, что есть люди, которых обманывать нельзя, хоть они того и стоят, и убедил вернуться в проклятую комнату и принести свои извинения, чемпионат России в Анапе для меня закончился. Заявление в Федерацию составлять не стали – и на том спасибо.

Тренер долго потом со мной говорил. Я понял, что жизнь не всегда бывает справедлива, и что с женщинами (особенно с их самой коварной, русалочьей разновидностью), лучше не спорить. Что не всегда красота лица является доказательством красоты и щедрости душевной (а чаще всего все происходит ровно наоборот). Что надо быть сдержанным во что бы то ни стало – просто ради себя самого. Наблюдая за оставшимися гонками с берега, я с горечью думал, что мог бы сейчас стоять на пьедестале почета, а вместо этого стою здесь, на причале, и вообще чудом избежал отлучения от спорта на ближайшие годы. Спорт для меня тогда был главным делом в жизни, и думать так было очень страшно.

В Москве меня успокаивали отец и мой тренер Алексей. Говорили, что надо учиться держать удар, и что голова не болит только у того, у кого ее нет. Нужно взять себя в руки – повторяли они, и я изо всех сил пытался это сделать.

Ближе к зиме пришло время очередных сочинских сборов, но мне вместо этого предложили поехать на Домбай, чтобы отвлечься, успокоиться и прийти в себя. Надо ли говорить, как я обрадовался? Домбай был в те времена самым крутым горнолыжным курортом СССР – с лучшими трассами, бассейном и саунами. Родители мои тоже были в восторге, так что очень скоро я оказался в Карачаево-Черкесии, на горной поляне, откуда хорошо просматривались Эльбрус и Чегет, на родине своих предков.

Компания у нас была небольшая: Виктор (главный тренер СССР по виндсерфингу), я и еще четверо спортсменов, двое из которых оказались симпатичными девушками. Одна из них, Маша, была младше меня, другая, Валентина Краснова, – на пять лет старше. Как выяснилось, именно Валя, которая давно и успешно занималась горными лыжами, а также и стала призером Олимпиады в восьмидесятом году в классе виндгляйдер, организовала этот импровизированный зимний сбор. Все умели кататься, и у всех были свои лыжи. Я, конечно, тоже в детстве любил съезжать с крутых горок и даже подпрыгивал на трамплинах, но тут было совсем другое. Поэтому Валя и Маша взяли для меня лыжи в прокате и принялись обучать тонкостям мастерства. Пока все носились по длинным укатанным трассам, я осваивал технику катания плугом и учился правильно падать на маленьких горках для «чайников».

Зато, когда азы были освоены, меня уже было не остановить. Очень скоро я вышел на серьезные трассы, где съезжал вместе с остальными, едва поспевая за ними и поминутно рискуя свернуть себе шею. Через несколько дней полез на целину и не без успеха спускался и там, падая, крутя непроизвольные сальто, но затем поднимаясь вновь. Спустя неделю, не на шутку втянувшись в это интересное дело, я уже катался вместе со всеми среди камней, опасных отвесов и скал. Экстрим давал мне необходимую дозу адреналина, и я был счастлив. Не обошлось, конечно, без травм: во время одного из падений я ударился головой. Меня отвели в местный медпункт и наложили несколько швов. Однако через несколько дней я стащил с головы повязку и снова отправился в горы.

Опасностей, впрочем, хватало и без лыж. Например, мы несколько раз ходили в поход на Эльбрус. Помню, как мы блуждали по склону, среди заснеженных сосен, горных речек и скал, а один раз пришлось перебираться через язык сошедшей лавины. Это было очень опасно: мы карабкались по покрытому льдом участку горы, и под нами открывалась бездна. Еще мы катались верхом, и однажды мне доверили настоящего кавказского скакуна, который был слишком резвый и все норовил меня скинуть. К счастью, я быстро вспомнил навыки верховой езды, которые получил в манеже «Динамо», куда я ездил заниматься целый год, когда мне было лет десять.

Помимо походов и лыж, мы ходили в местный бар. Бар был маленький, домашний, оформленный в том неповторимом горном стиле, который так хорошо сочетает в себе дерево, камень и горящий камин. Валентина приглашала меня на все медленные танцы. Мне она очень нравилась, и я ей, судя по всему, тоже, но у нее был параллельный роман с нашим тренером, так что я старался все же держаться на дистанции. Одним словом, про Анапу я уже забыл, раны затянулись, и я дышал ровно.

Позже, уже будучи взрослым человеком, я бывал на многих горнолыжных курортах – в Испании, Франции, Швейцарии и Андорре, но нигде и никогда в жизни мне не было так спокойно, как тогда на Домбае. Две недели пролетели, как один день. Со свежими силами я вернулся в Москву, где продолжалась моя привычная жизнь, и где меня еще ждало множество приключений. К чести для себя, я переосмыслил ситуацию, и был даже благодарен негостеприимной Анапе – ведь не будь ее, не было бы и чудесного завершения этой истории.

В семнадцать я стал мастером спорта, а заодно получил профессию скорняка, закончив с отличием свое меховое училище. Красного диплома мне не дали, сославшись на частые пропуски. После училища я сразу же поступил на работу на меховой комбинат, а потом еще год доучивался в школе рабочей молодежи, чтобы получить аттестат о среднем образовании. В то время я уже зарабатывал неплохие деньги, да еще конвертировал в рубли свои талоны на питание, полагавшиеся мне от Министерства спорта Москвы. Именно тогда первый раз в своей жизни я купил себе модную одежду, выменяв на заработанные деньги немного чеков у своей сестры Лиды. Родители не баловали меня обновками – все деньги откладывались на приданное моих сестер, я же привычно донашивал вещи старших братьев. В общем, было понятно, что надеяться и в этом случае придется только на самого себя – зарабатывать столько, чтобы хватило и на одежду, и на помощь близким.

Ближе к восемнадцати я стал кандидатом в сборную СССР. Наш класс яхт «Луч» все же решено было переименовать в «Лазер», чтобы участвовать в международных соревнованиях. Несмотря на все достижения, тренеры советовали мне переключиться на катамаран «Торнадо», который больше подходил мне по росту, телосложению и аналитическому складу ума. Это уже было серьезно – катамараны превосходили «Луч» и по скорости, и по техническим характеристикам, и к тому же являлись олимпийским классом. Именно на «Торнадо» в те времена с успехом выступали советские спортсмены, у нас была хорошая школа и лучшие тренера. И еще мне снова досталась чемпионская лодка – до меня на ней гонялись известные яхтсмены.

Тем же летом 1986 года подошел мой призывной возраст, и я отправился в военкомат – проходить медкомиссию и заполнять разные анкеты.

Ничто в нашей жизни не происходит случайно. Я научился извлекать бесценный опыт из каждого падения и понимать разницу между ожиданиями и реальностью.

Глава одиннадцатая. Быстрые проводы

Дальнейшие события развивались стремительно, и, как бы я ни пытался до этого планировать свою жизнь, все равно в реальности все случилось иначе. Обычно мастера спорта проходили военную службу в ЦСКА ВФМ. Я к тому времени уже начал тренироваться в новом классе, «Торнадо», был кандидатом в сборную СССР, готовился к международным соревнованиям, а в недалеком будущем – и к чемпионату мира. Яхту мою перевезли в Сочи и даже подыскали опытного матроса-напарника. Предполагалось, что я приму присягу, а затем сразу же отправлюсь на сборы – готовиться к весенним гонкам.

Но тут произошел форс-мажор. Я подхватил какую-то вирусную инфекцию, провалялся несколько дней в лихорадке, и, поскольку температура ниже сорока одного градуса не опускалась, меня на «скорой» увезли в больницу. Десять дней меня пытались привести в чувство и кололи антибиотиками. И в течение этих десяти дней прошел срок, когда я должен был явиться в свою спортивную часть. Никто не знал, что делать. Тренер Алексей Андреевич даже приехал к нам домой, чтобы вместе со всей нашей семьей обдумать дальнейшие действия.

Позвонили старшему тренеру московской сборной. Он велел мне взять справку о госпитализации во время призыва и отправляться с ней в военкомат. Со своей стороны, Спорткомитет Москвы должен был отправить в военкомат ходатайство о зачислении меня в спортивную роту. Я так и сделал.

Военком посмотрел на мою справку и сказал, что послезавтра ждет меня с вещами на призывном пункте, и что, если я не приду, меня будет ждать уже не он, а очень большие проблемы, вплоть до ареста. Еще он добавил, что ему глубоко безразличны и судьба парусного спорта, и жалобы призывников, которые, вместо того, чтобы служить и защищать родину, пытаются отвертеться от этой почетной обязанности. И что ему лично очень надоело выслушивать выговоры из Министерства обороны по поводу таких призывников.

Домой я вернулся в шоке. Родители, услышав, что я ухожу в армию, тоже долго молчали. Это была не совсем приятная новость, и в течение нескольких часов меня старались не трогать. Моя мать даже в срочном порядке переговорила со своим двоюродным братом, который был в звании полковника и работал в Генштабе. Он предложил мне остаться в Москве и проходить службу при нем. Однако потом я вышел из комнаты и заявил, что буду служить, как все, и что неплохо было бы завтра собрать всю семью и друзей, чтобы попрощаться.

Я поговорил со старшим тренером, который уверял меня, что, конечно, в ЦСКА ВМФ я уже не попадаю, зато без всяких сомнений окажусь в спортивной роте на Северном флоте, но служить там буду не три года, а два, периодически выезжать на сборы и соревнования в составе сборной Москвы. Потом я встретился со своими друзьями, и целый вечер провел со школьной подругой. Она была прекрасна, как роза, со своей новой прической каре, я же возле нее был как битый рыцарь со склоненной головой. Катерина меня утешала и говорила, что в будущем мы непременно встретимся, а напоследок нежно обняла, впервые поцеловала и обещала, что будет писать.

На следующий день мы накрыли праздничный стол. Собралась вся семья и несколько друзей. Все поддерживали меня, как могли. Отец, подняв бокал, произнес главный тост. «Сын, – сказал он. – Каждый настоящий мужчина должен отслужить в армии установленный срок, чтобы научиться защищать свою родину и семью. И потому ты, как и я, и все твои старшие братья, поступаешь абсолютно правильно, и мы тебя любим, уважаем и будем с нетерпением ждать. Служи правильно, сын, ни перед кем не прогибайся и приходи домой живым и здоровым!»

Вот такие слова сказал мне отец, и у матери после них на глаза навернулись слезы, но она промолчала. Старшие же братья меня тоже всячески подбадривали и давали разные полезные советы. Вечер плавно перешел в ночь, а затем – в раннее московское утро, сквозь которое мы ехали в неизвестность на первом рейсовом автобусе.

Мой брат Саша играл и пел на гитаре так громко, что мне даже было неловко, а брат Коля подпевал:

Если, бывало, бывалых встречается несколько старых друзей,

всё, что нам дорого, припоминается, песня звучит веселей!

Выпьем за тех, то командовал ротами, кто замерзал на снегу,

кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу!

Выпьем за удаль ту, нашу кипучую, за богатырский народ,

выпьем за армию нашу могучую, выпьем за доблестный флот!

Выпьем за армию нашу могучую, выпьем за доблестный флот!..

Я слушал эти песни и опускал голову все ниже, не в силах осознать, куда я еду, и что меня там ждет. И в те кошмарные минуты главным для меня было то, что едем мы на этом автобусе все вместе, три моих брата и я. Строки той песни я буду помнить всю свою жизнь – просто потому, что их пел мой старший брат. Я сжигал мосты, оставлял за порогом свое прошлое и уходил в иное, неизведанное.

На призывном пункте было много народу: растерянные новобранцы, их друзья, невесты и матери. И все целовали друг друга, плакали и прощались очень жалобно. Я тоже обнял своих родных в последний раз. Все говорили, что любят меня, будут писать и ждать дома. Потом я взял свой походный рюкзак и быстро шагнул за порог, отделяющий свободу от армейской службы. Дверь за мной закрылась, и началась моя новая жизнь.

Первым делом, мы попали в руки офицеров, которые отвели нас в общую комнату, по размерам не уступавшую большому спортивному залу. Провели перекличку, чтобы убедиться, что явились все, а после известили, что теперь мы подчиняемся армейским правилам и уставу, так что, в случае неподчинения, автоматически переходим в разряд дезертиров и отправляемся на гауптвахту или в дисциплинарный батальон. Нам приказали сдать все спиртные напитки и посоветовали быстро доесть домашние пирожки.

Примерно через час в зал начали друг за другом заходить офицеры разных родов войск и громко зачитывали свои списки. Я пребывал как во сне, в полной растерянности и огромном напряжении. Мыслями я был совершенно в другом месте, и все спрашивал себя, что я здесь, собственно, делаю. И тут я услышал свою фамилию.

Выкрикнул ее офицер, одетый в парадную военно-морскую форму. Несмотря на весь свой испуг, я все же окинул его взглядом, быстро сообразил, что на военного тренера он не похож, и решил не отзываться. Интуиция говорила мне, что этот человек вряд ли приехал из спортивной роты, а служить три года на флоте я не хотел. Офицер подождал несколько минут, еще раз назвал мое имя, ответа не получил, после чего развернулся и вышел, всем своим видом демонстрируя огромное неудовольствие. Вслед за ним приходили другие и по одному уводили новобранцев, но мою фамилию больше не назвали.

К вечеру я остался совсем один. Дежурный капитан, увидев меня, очень удивился. Я слукавил и тут же сказал, что не слышал, как меня вызывали. Не знаю, поверил ли он мне, но выдержал долгую паузу, а потом пошел кому-то звонить, крутя циферблат на старом красном телефоне. Он долго говорил что-то в трубку и выслушивал ответы, после чего вернулся ко мне, покачивая головой. ««Ты, наверное, был в туалете», – сказал он. – Поэтому и не слышал, как тебя вызвали. Тот моряк не мог долго ждать, так что ушел и не стал разбираться, где ты. И, знаешь, может, тебе и повезло, что так получилось. А сейчас ложись спать».

Ночь я провел на сваленных на полу матах, укрывшись капитанской шинелью. Позже выяснилось, что моряк появлялся на призывном пункте очень редко и всегда забирал самых лучших для трехлетней службы на флоте. Избранники сначала учились в сержантской школе где-то на Севере и только потом отправлялись служить – на подлодках, эсминцах и военных кораблях. Ничего этого я тогда не знал, а просто ждал наступления утра, когда должна была решиться, наконец, моя участь.

Утром мне дали позвонить родителям, чтобы их успокоить, а немного погодя я услышал голоса, и комнату заполнили новобранцы, прибывшие со следующей партией. Меня подвели к какому-то столу и велели подождать. Прошло минут десять. И вдруг меня подхватывает под локоть незнакомый майор, отводит в сторону и начинает довольно вкрадчиво расспрашивать о семье, хобби и увлечениях. Ему надо было знать буквально все: как я учился в школе, чем занимался… Потом он берет карандаш, принимается выстукивать какие-то непонятные дроби и просит меня повторить. Видимо, я с этим справился, потому что майор с удовольствием заявляет, что сочетание хорошего слуха и выдающихся спортивных навыков встречается не так уж часто, и что я поэтому ему подхожу. После этого он быстро оформляет все документы и выводит меня мимо часовых прямо на улицу.

Как быстро все меняется в жизни. Еще несколько дней назад я думал о гонках и яхтах, а сейчас трясусь с незнакомым майором в кузове военного грузовика. Мелькает, как в бреду, железнодорожный вокзал. Мы садимся в поезд и еще несколько суток едем куда-то в сторону Украины.

Любые испытания идут нам на пользу. Их опыт бесценен. Я не знаю, кто управляет нашими судьбами, кто решает, что будет так, а не иначе. Но он делает это во благо.

Глава двенадцатая. Что бы ни случилось – не останавливайся

Так ехали мы с этим незнакомым майором в плацкартном вагоне, почти растворившись среди других пассажиров, болтающих, спящих, глядящих в окно с верхних полок и пьющих чай. Тихо звенели подстаканники с выбитыми на них кремлевскими башнями и обогнувшей уже земной шар и теперь уносящейся в неведомый космос советской ракетой, мелькали за окном безымянные полустанки, и как было не вспомнить мне наши долгие поездки с родителями в Кисловодск и Минводы? Провожатый мой всю дорогу молчал, перебирал какие-то бумаги, и только раз обмолвился о том, что едем мы в военную часть, расположенную в украинском городе Бердичев.

Прямо у платформы мы пересели в армейский уазик и уже через полчаса затормозили у КПП. По ту сторону шлагбаума располагался военный городок, где проходили обучение младшие офицеры разных родов войск: морской пехоты, ВВС и так далее, однако меня сразу определили в связной батальон. В казарме мой майор представил меня дежурному офицеру, вручил ему мои документы и удалился, пожелав хорошей службы. Больше я его никогда не видел.

Меня проводили к койке, показали тумбочку для хранения личных вещей, велели сдать чемодан и отправили на склад за военной формой. Не прошло и часа, как я сидел в парикмахерском кресле и с ужасом ощущал, как машинка, стрекоча, проходит по моей голове, оставляя ее совершенно лысой. У прапорщика, который надо мной колдовал, рука была набита хорошо, так что весь процесс превращения занял считанные минуты. Облачившись в форму и прикрыв лысую голову пилоткой, я пошел знакомиться с сослуживцами.

Москвичей, кроме меня, было двое, остальные съехались из разных городов и республик. Было видно, что многие, как и я, до армии занимались спортом, а некоторые даже успели поступить в институты. Выяснилось, что меня привезли в один из самых элитных учебных полков СССР, где обучают младший командный состав для последующего прохождения службы за границей, и что, если не повезет, то через полгода я могу оказаться, например, в зоне боевых действий в Афганистане.

Наутро началась служба. Нас подняли в шесть. Кое-как натянув гимнастерку, портянки и кирзовые сапоги, я побрел на зарядку. Мы бегали, подтягивались и отжимались. Затем потянулся непонятный день, который поначалу даже показался мне довольно простым. Однако дальше все пошло по нарастающей, так что к концу первого месяца я уже едва стоял на ногах. Мы вставали в шесть и ложились в десять (лишь в субботу нам давали поспать на час больше) и бесконечно зубрили устав караульной службы, готовясь к предстоящей присяге. Кроме этого, нам уже начали преподавать политэкономику, тактику ведения боя и азбуку Морзе, и мы много занимались физподготовкой, крутя разные пируэты на перекладине на спортивной площадке, бегали стометровку в кирзовых сапогах и по нескольку раз в день преодолевали полосу препятствий. Вечерами тренировки продолжались на турнике, установленном прямо в казарме: командир наш в прошлом был гимнаст, и мы развлекались тем, что на спор проделывали максимальное число подъемов с переворотом. В этом споре всем утер нос один из москвичей, который тоже занимался гимнастикой и потому сумел повторить трюк с переворотом сто пятьдесят раз. Так я входил в армейское братство, и у меня даже появились первые боевые друзья, с некоторыми из которыми я спустя много лет увижусь и на гражданке. Помню, был один парень из Волгограда, с которым мы всегда были вместе все те полгода, которые провели в учебке: ели порой из одной миски и прижимались друг к другу спинами, чтобы защититься во время потасовок и лютого мороза.

Мы бегали по полосе препятствий, ползали по-пластунски, устраивали марш-броски с полной выкладкой, учились владеть автоматом и штык-ножом. Раньше я не понимал лозунг батальона связи: «Те, кто мучается в грязь – это доблестная связь…», но теперь вкусил этой радости сполна. Нам командовали: «Вспышка слева! Вспышка справа!», и надо было быстро падать в грязь и ползти примерно метров пятьдесят, после чего подниматься и снова бежать в атаку. Мы разбирали и собирали оружие, чистили его и смазывали маслом, и ходили на стрельбище. По вечерам смотрели по телевизору новости, подшивали чистые воротнички и писали письма родным, друзьям и невестам. Едва добравшись до своих коек, мы падали и засыпали. Я видел во сне свои гонки под парусом, старты и сборы. Я был далеко.

Фактически, у меня тогда было две жизни: армейская днем и спортивная – ночью. Я все ждал, когда же, наконец, обещанное ходатайство из Спорткомитета будет рассмотрено, и меня отправят в спортивную часть. Но время шло, и я по-прежнему просыпался по команде «Рота подъем!» и отправлялся маршировать на плацу, тянуть носок, как положено, и петь военные песни.

Шли дни, сливались в нечто целое, бесконечное, без начала и границ, заполненное до отказа маршами, зубрежкой, командами «подъем» и «отбой». Умение быстро надеть гимнастерку и натянуть сапоги, а потом так же быстро проделать все в обратном порядке и уложить на табуретке форму считалось главным в нашей военной службе. Нас поднимали по тревоге. Старший сержант использовал старый, как мир, прием – зажигал спичку и давал нам ровно сорок секунд на сборы и последующее разоблачение. Рота, подъем – рота, отбой… и так по нескольку раз подряд, пока все действия не будут доведены до автоматизма. Вместо носков у нас были портянки, постели надо было выравнивать «по ниточке», начинать есть по команде и заканчивать – тоже по команде, раз в неделю строем ходить в баню. В любую погоду сапоги наши должны были быть начищены гуталином до блеска, а ремень – затянут.

Баня располагалась в центре города, в семи километрах от нашей части. Помню, как, маршируя по улицам, мы оглядывались по сторонам, выискивая глазами симпатичных местных девчонок. У нас в полку не было душа, туалет находился на улице, и туда мы тоже почему-то ходили строем, после подъема и перед сном.

Периодически случались наряды – на кухне, где приходилось чистить картошку, убирать со столов и мыть за всеми посуду, или на местной ферме, где мы ухаживали за свиньями. Но самый любимый наряд был в кочегарке. Там было тепло, мы закидывали уголь в топку, бегали в пекарню, таскали горячий хлеб, а потом жадно уплетали его, сидя у огня. Я не был особенно избалован едой, но никак не мог привыкнуть к рациону, состоящему из каш, супов и нескольких кусочков черного хлеба. Еще мы подметали двор и убирались в казарме, а один раз даже пришлось делать ремонт. Затирая голыми руками трещины в стене, я так повредил пальцы, что еще несколько дней не мог прикоснуться к одежде. Через месяц я уже был почти уверен, что никуда не уеду и служить останусь именно здесь.

На присягу приехал мой любимый отец. Мы торжественно поклялись защищать родину от врагов и быть патриотами, а предательство смывать кровью, а затем, впервые за все это время, нам дали увольнительную. Я не видел отца долго, и безумно по нему соскучился. Он привез мне домашнюю еду, приготовленную мамой, и письма от братьев. Все повторял, как они меня любят и ждут, подбадривал и уверял, что два года пролетят очень быстро. Он проделал весь этот путь из Москвы, чтобы побыть со мной лишь несколько часов и сделать снимок на память. Но я передать не могу, как это было для меня важно.

После присяги жизнь изменилась. Поскольку мы были уже не новобранцами, а будущими сержантами, то и спрос с нас был другой. К нашим обычным тренировкам добавились навыки рукопашного боя и несение караула на настоящем боевом посту – у складов с боеприпасами. Дедовщины у нас не было, но старослужащие сержанты все же нашли способ излить на нас свой дембельский пыл и довольно жестко, хотя и без рукоприкладства, гоняли нас по уставу, с удовольствием награждая нарядами вне очереди. Однажды я был в наряде двое суток подряд, так что под конец просто заснул стоя на тумбочке. Помню одного сержанта, который так нас извел, что перед дембелем мы решили ответить хоть чем-то и подложили ему в постель живого ужа. Выходка была детская, но эффект получился что надо: думаю, тот момент он запомнил на всю жизнь. Не знаю, о чем он думал тогда, но мы чувствовали себя отмщенными.

Несколько раз случались стычки с другими частями, но внутри все было спокойно, потому что «молодых» в нашей роте было не меньше сотни, и большинство из нас – спортсмены. Состав подобрался многонациональный, доминировали выходцы из Украины и азиатских республик, а мы, москвичи, вечно находились в меньшинстве и в оппозиции.

Встречались, конечно, персонажи просто удивительные. Был, к примеру, один парень из Средней Азии, отличный парень – компанейский и добрый. Но кто отбирал его для службы в батальоне связи и чем в этот момент руководствовался, оставалось для нас совершенной загадкой. Со слухом у него было совсем плохо. На занятиях азбукой Морзе он плыл и тонул, и даже после полугода ежедневных зубрежек и тренировок, вместо «Ти-таа-айдаа-анна», что означало букву «Т», он умудрялся произносить «Таа-ти-айд-ан…». По-русски он тоже практически не разговаривал, зато очень украшал наши суровые будни.

В свободное время я играл на гитаре, которую разрешили оставить одному новобранцу, и писал письма домой. Письма эти тогда были самым важным в моей жизни. Я читал строчки, написанные отцом или мамой, братьями, друзьями, и они давали мне ощущение защиты. Я понимал, что я не один, и что меня там, где-то далеко, любят и ждут. Один раз я отважился и даже написал письмо свой однокласснице, в которую некогда был влюблен. Она ответила мне, и прислала фотографию, на которой была еще красивее, чем прежде, но по-прежнему при этом не была моей девушкой. А еще я переписывался с Серегой – тем самым, который когда-то привел меня в яхт-клуб. Серега служил на Кубе, и от его фотографий мне становилось теплее, потому что снимался он на фоне неба, океана и пальм.

Ближе к Новому году погода ухудшилась, и вместо осенних дождей наступила зима, да еще очень холодная. Валил снег, температура опускалась до минус тридцати пяти, мы отмораживали уши и уже не чувствовали пальцев, но продолжали чистить снег и разгребать сугробы на плацу.

Иногда нас посылали в наряды на склады, где целыми днями надо было перетаскивать с места на место пятидесятикилограммовые ящики со снарядами, провизией и боевым снаряжением. Примерно в это же время я получил письмо от тренера. По его словам, спорткомитет Москвы обо мне не забыл и продолжал за меня бороться, но Министерство обороны отпускать меня из части не хотело, объясняя это тем, что на меня уже потрачены бюджетные деньги.

Я никогда не забуду ту зиму. В январе, несмотря на усилившиеся морозы, у нас начались учения. Иногда мы проводили в заснеженном поле несколько часов, иногда – несколько дней. Один раз нас троих отправили охранять запасную военную базу, где мы провели неделю без отопления и еды. Холодно было, как у ведьмы за пазухой. Перед сном мы разжигали армейскую печку «буржуйку» и ложились спать прямо в одежде, наваливая сверху по три одеяла. Утром тепло испарялось, изо рта валил пар, а температура в казарме опускалась ниже нуля.

Но и это, как оказалось, был не предел. В один прекрасный день нам предстоял марш-бросок из точки А в точку В, расположенные друг от друга на расстоянии семидесяти пяти километров. Мы вышли из казармы всей ротой, с полной выкладкой, рюкзаками и автоматами, и двинулись в путь. В день мы проходили по заснеженному лесу километров двадцать пять, потом ночевали в палатках и наутро шли дальше. В первый же день половина роты сошла с дистанции, так как сбила ноги в кровь. Их штабелями погрузили в грузовик и отправили в лазарет. На второй день пришлось идти по пояс в снегу, и откололось еще человек двадцать. К финишу мы пришли впятером. Ноги были отморожены и все в кровавых мозолях, мы буквально валились без сил. Спасло нас, наверное, только то, что в испытаниях мы сплотились и, как могли, помогали друг другу. Примечательно, что все мы были спортсменами: двое борцов, гимнаст, каратист и я, и проигрывать мы не привыкли.

Был еще один эпизод – в феврале, перед самым выпускным экзаменом. На этот раз мы всей дивизией участвовали в показательных учениях со стрельбами, маневрами и контрнаступлением. По-прежнему стояли морозы, и валил снег. Нашей задачей было провести разведку местности и обеспечить связь между генштабом и командными пунктами. Нас разделили на группы, к каждой из которой приставили своего командира. Каждой группе достался свой участок, по которому следовало проложить телефонный кабель. Предполагалось, что для выполнения задания нам будет достаточно пары часов, поэтому одеты мы все были только в сапоги и шинели, а молодой лейтенант, командовавший нами, и вовсе отправился в лес в фуражке.

Лейтенант этот, как позже выяснилось, только что закончил училище, карты читал не очень хорошо, так что сначала мы протянули весь кабель не в том направлении. Пришлось его скручивать и начинать все заново, и в итоге мы, вместо десяти километров, прошагали по полю и лесу в лютый мороз не меньше тридцати, и заняло это никак не пару часов, а почти сутки. За лейтенантом, который был страшно обморожен, приехала машина. Мы остались в лесу. Только крайняя степень отчаяния позволила нам запалить костер с одной спички. Какой-то местный житель дал нам хлебнуть по глотку спирта, после чего наступила ночь. Сказать, что это была самая страшная ночь в моей жизни – значит, не сказать ничего. Мы по очереди уходили в лес в поисках дров и поддерживали свой костер, как могли. Мороз стоял лютый. Скорчившись у огня в своей шинели и кирзовых сапогах, я поднимал голову и смотрел на черное небо, полное мерцающих звезд, и на заснеженные верхушки сосен, и думал: почему именно я? Зачем именно мне все эти испытания и что такого важного я должен из них вынести? И поминал недобрым словом и бестолкового лейтенанта, и всех командиров, которым, кажется, была совершенно безразлична наша судьба.

Забрали нас только под утро. Меня определили в помощники к заместителю командира полка – суровому майору, который руководил учениями из деревянного шатра. Несмотря на то, что в стенах шатра были щели толщиной в палец, его все же неплохо прогревала походная печка. Я пил крепкий чай, каждый час проверял состояние телефонной связи и скоро начал было думать, что мне повезло, и все самое страшное уже осталось позади. Однако той же ночью сигнал оборвался, поэтому я нацепил свой автомат, взял в руки фонарь и пошел в лес, чтобы найти место обрыва.

Конечно, я надеялся, что, обрыв где-то рядом, и что я вернусь быстро. Но я все лез и лез по сугробам, а обрыва все не было и не было. В лесу было темно, возились и выли какие-то звери, и мне пришлось собрать всю свою волю в кулак и не оглядываться. Спустя пару часов, обрыв был все же найден. Я соединил провода и двинулся обратно, держась за кабель, как за спасительную нить. До шатра я добрался лишь к утру, пройдя в общей сложности километров двадцать. Майор снова напоил меня чаем и приказал отдыхать целый день, что я и делал с большим удовольствием.

Следующие несколько дней все было спокойно, если не считать того, что мы с майором промерзли до костей в своем шатре, хотя и подкидывали без конца дрова в походную печку. К тому же, мы голодали. Дороги замело так, что машина с провизией не пришла. После долгого ожидания, мне, как младшему по званию, пришлось совершить еще одну вылазку через проклятый лес – на этот раз, за пайком.

Дошел я довольно быстро, но пайка мне не дали – сказали, что у них на складе все под расчет, и что машина с продуктами уже выехала в нашу сторону. По-прежнему голодный, обмороженный и злой, я отправился назад. Появление мое в шатре с пустыми руками было встречено таким матом, который мне в моей недолгой жизни слышать еще не доводилось. Майор страшно ругался и грозил своим подчиненным трибуналом, и одновременно извинялся передо мной и просил, чтобы я не сердился. Через пару часов машина таки пришла, мы наелись, а потом пили чай с сухарями и сахаром, и он мне много рассказывал о своей жизни.

С этими учениями заканчивалась и первый этап нашей службы. Приехала мама, и мне дали увольнительную на целых два дня. Мама поселилась в домике по соседству, откармливала меня, расспрашивала обо всем и буквально не сводила с меня глаз. Эти два дня пролетели мгновенно, но вместили в себя целую вечность. Я знал, что ближайшие полтора года проведу за границей и до самого дембеля не увижу своих родителей.

Скоро я сдал все экзамены, мне присвоили звание сержанта и диплом радиотелеграфиста первого класса. С распределением мне повезло – в то время, как половина роты уехала в Афганистан, меня направили в Венгрию, где в то время находилась дивизия Западной группы войск.

Голод, страх и неизвестность – лишь этапы большого пути. Что бы ни происходило вокруг, не останавливайся.

Глава тринадцатая. Секешфехервар

В Венгрию поехал я один. Время в пути пролетело незаметно, и его сильно скрасил стремительный роман с хорошенькой проводницей. Эта милая женщина с золотой фиксой во рту, хоть и несла всю дорогу несусветную чушь, но являлась для меня в те минуты единственной радостью. На границе я вышел из поезда, и меня еще несколько дней держали в перевалочном военном лагере, а потом, вместе с другими молодыми солдатами, отвезли в часть. Так я впервые в жизни оказался в Европе, в городе под названием Секешфехервар. Штаб нашей дивизии находился в самом центре Секешфехервара и сам, в свою очередь, представлял собой отдельный городок, с глухим забором, казармами, административными зданиями и бензоколонкой. Весь городок был секретным объектом, и потому в письмах домой я не указывал обратного адреса, а лишь ставил номер почтового ящика.

На территории штаба располагалась комендантская рота разведки, состоящая из пяти взводов. Офицеров здесь было примерно столько же, сколько солдат. Меня определили во взвод ПВО, сразу же выдали новую форму, погоны и хромовые сапоги, и повели знакомиться с командирами и личным составом. Выяснилось, что я буду нести боевое дежурство, подчиняться лично заместителю командира дивизии и жить по индивидуальному расписанию. Уже на следующий день я заступил на вахту, так толком и не разобравшись, кто же я такой.

Прошла неделя, и в казарме все узнали, что я, хоть и ношу сержантские погоны, но отслужил всего полгода. Таким образом, для местных дембелей мой статус был ясно определен, и очень скоро случился мой первый серьезный конфликт.

Однажды утром во время умывания я вдруг получил такой неожиданный и сильный удар по пояснице, что у меня перехватило дыхание, и зубная щетка отлетела в сторону. Я повернул голову и разглядел невысокого коренастого парня из старослужащих, который ждал, пока я отдышусь и развернусь к нему лицом, чтобы выслушать правила поведения молодых бойцов. Вместо этого я ударил его сам, и драка завязалась почти мгновенно. Парень этот явно был на гражданке боксером, и потому досталось мне от него сильно, но это было не главное. Главное – то, что я не позволил ему унизить себя. Разговор наш, разумеется, не был закончен.

Той же ночью меня и еще нескольких молодых солдат, разбудили и провели инструктаж. Нам объяснили, что здесь все живут не только по уставу, но и по законам дедовщины, так что мы обязаны подчиняться, стирать чужие носки, убираться и вообще делать все, что нам велят. Коренастый при этом очень пристально посмотрел на меня и спросил, все ли мне понятно. Я ответил, что правила уважаю, но стирать никому ничего не собираюсь, а подчиняться буду только своему непосредственному командиру.

Завязалась новая драка. Из десяти новобранцев лишь двое повели себя, как мужчины, а остальные на все соглашались и только слезно просили не бить их слишком сильно. Силы были явно неравны. У дембелей была особая манера наносить удары прямо в грудь, чтобы не оставлять синяков. Это называлось «выговор с занесением в грудную клетку». Несмотря на это, свой синяк под глазом я тоже получил.

Наутро на все вопросы командира я упрямо отвечал, что ударился о косяк в темноте. Конечно, никто мне не поверил. Зато после дежурства ко мне подошел один из вчерашних дембелей и сказал спасибо за то, что я их не сдал. Мне до его благодарностей не было никакого дела, но эпизод этот стал важным для моей адаптации на новом месте службы. Дедовщина в этой роте была страшная – даже хуже, чем внутри Союза. Но меня больше не доставали.

Каждую ночь, когда все крепко спали, я нес вахту и принимал зашифрованные кодировки в эфире служб ПВО. Школа радиста, пройденная в учебке, не прошла даром – даже в полусне, практически на автопилоте, я умудрялся записывать послания, идущие в эфире на большой скорости. Получив зашифрованную радиограмму, один из моих подчиненных выводил координаты на специальный планшет, напротив которого сидел дежурный офицер. Как только на экране появлялась цель, ее вели и проверяли на случай опасности. Если границам СССР что-то угрожало, давалась команда цель уничтожить. Помню, как однажды случился серьезный переполох: один молодой немец на своем самолете не просто пересек советскую границу, но и долетел до Москвы и приземлился прямо на Красной Площади. Не знаю, почему никто тогда не рискнул дать команду сбить его, но поплатился за всех министр обороны: Горбачев, который в те годы был президентом СССР, в тот же день отправил его в отставку. Наблюдая за тем, как разворачиваются события, я думал: какая удача, что парень этот решил пересечь не наш участок границы и не во время моего дежурства!

Я быстро учился, меня ценили, командир дивизии здоровался со мной лично. Мне уже присвоили звание гвардии старшего сержанта, уровень кандидата в мастера по азбуке Морзе (думал ли я о таком, когда завоевывал свои спортивные трофеи?), в подчинении у меня находилось несколько человек. Я начал курить.

Сигареты в роте были бесплатными. В казарме всегда стояло несколько ящиков «Северных» или «Гуцульских», самых дрянных, десятого класса, без фильтра. Казалось, нас специально к ним приучают, чтобы отвлечь от прочих мужских радостей. Раз в неделю мы получали увольнительные и ходили гулять в город – каждый раз все вместе. Не знаю, почему, но нам было запрещено выходить на улицу по одному. Секешфехервар оказался чудесным, очень красивым, зеленым, с замечательной архитектурой. Даже зимой здесь не было снега, только лили непрерывные холодные дожди. Витрины ломились от невиданных продуктов. Понятно, что все карманные деньги мы оставляли в местных магазинах. Мне как сержанту платили чуть больше, чем простому солдату – в пересчете на венгерские форинты, выходило целых пять рублей. Но в те времена мне и этого хватало.

В окружении всей этой европейской красоты во мне внезапно проснулась страсть к фотографии. Я искал интересные кадры, научился проявлять и печатать снимки, и мой армейский альбом быстро наполнялся фотографиями с друзьями на фоне улиц и скверов Секешфехервара. Отец, узнав о моем новом увлечении, сразу же выслал мне по почте фотоаппарат.

Помимо несения ночной боевой вахты, я, в качестве командира отделения, принимал участие во всех учениях. Во время серьезных маневров наша небольшая комендантская разведрота выходила первой и готовила локацию для всех остальных полков, а иногда – и для всей дивизии в целом. Учеба продолжалась. Мы много бегали, занимались рукопашным боем, кидали ножи и делали гимнастические упражнения. Я же, чтобы быть в еще лучшей форме, тренировался по ночам с небольшой гирей, качал руки и плечи. И нужно мне это было не только для каких-то гипотетических будущих сражений, но и для обыкновенных солдатских будней.

Прошло месяца четыре моей службы, и тема дедовщины, которая, казалось бы, была уже исчерпана, снова меня догнала. «Деды» накануне дембеля имели обыкновение напиваться и гнобить новобранцев. Ко мне не цеплялись, но иногда приходилось заступаться за молодых солдат, которые не могли за себя постоять.

Был у нас, к примеру, один несчастный парень, которому доставалось больше всех. Его постоянно били, забирали еду и тушили об него сигареты. Во время очередных учений, когда мы все спали в палатках в холодном дождливом лесу, он решил убежать. Но побег, чем бы он ни был оправдан, – это всегда дезертирство. И потому ему посоветовали написать рапорт командиру и рассказать об издевательствах в роте. Все быстро поставили свои подписи под текстом рапорта и принесли его мне. Я не хотел подписывать. Доносы, рапорты и всевозможные жалобные записки никогда не были моим амплуа. С другой стороны, дедовщина у нас, действительно, приняла к тому времени какие-то катастрофические масштабы, и я понимал, что с этим надо что-то делать. Я посмотрел в глаза этого парня и решился. Рапорт ушел к командиру.

Расплата наступила очень быстро. Причем, для всех. Сначала капитан лично пару раз заехал в челюсть самому буйному из дембелей, а потом совершенно официально пригрозил всем трибуналом вместо гражданки. Затем, после недельного затишья, у меня состоялся разговор с «дедами», который завершился, разумеется, еще одной потасовкой. Я пошел с кулаками на самого наглого и справился бы с ним без проблем, но тут появились его покровители. Меня свалили и принялись избивать, а тот, с кем я сцепился первым, пользовался моментом и все норовил ударить меня ногой. Спустя какое-то время, они удалились, оставив меня лежать на полу, но история на этом не закончилась. Отдышавшись, я ринулся во двор, догнал своего главного соперника и набросился на него с новой силой. Нас быстро разняли, но на следующее утро я не смог подняться с постели из-за страшной боли в спине. Кисть правой руки распухла.

Рентген, сделанный в тот же день, показал перелом и отбитую печень. В госпиталь приехал военный следователь и долго меня допрашивал, но я снова уперся и ничего рассказывать не стал. Ко мне в палату никого не пускали ровно неделю, но потом навестить меня явился весь мой взвод. «Деды» просили прощения, было видно, как они напуганы. В результате, в госпитале я провел три месяца. Перелом оказался сложным, спина заживала очень долго, и первое время я не мог встать без помощи медсестры. В письмах домой я о случившемся не распространялся, а, наоборот, сообщал, что служба идет хорошо.

Все эти три месяца я играл в шахматы и много читал. Поскольку свободного времени у меня теперь было хоть отбавляй, я стал изучать историю Древнего мира и всерьез увлекся этой темой. Здесь было, о чем подумать. Мир полон коварства, и в нем постоянно идет война, понял я. Не всем дано стать воинами, а потому бессмысленно призывать тех, кто не готов нести тяготы службы, но вместо этого может принести пользу в чем-то другом. И еще одно откровение тех дней: миром правят умные. Эта истина открылась мне после того, как я дочитал до последней строчки огромный роман «Фараон» Болеслава Пруса. Иногда в качестве дневального я дежурил в реанимации, где вдоволь насмотрелся на умирающих солдат и офицеров. Каждый из них оказался там по своим чрезвычайным причинам, но суть была одна.

В госпитале же я впервые в жизни по-настоящему влюбился – в медсестру, которая меня выхаживала. Мы танцевали с ней на новогоднем балу: она в белом халате, а я – в больничной пижаме и с гипсом на руке. Назло завистникам, без которых не обходится наша жизнь, эта Лена выбрала почему-то меня. Там, в госпитале, был один мерзкий тип, ростом под два метра и здоровый, как горилла. Он всячески пытался меня задеть и постоянно придирался. Но нам это не помешало, и под конец она даже полюбила меня – по крайней мере, мне так казалось.

В казарме после выписки меня ожидали разные сюрпризы. Меня торжественно вывели из ранга «салаг» и посвятили в «средний возраст». И у меня украли почти все личные вещи. Пропал фотоаппарат, подаренный отцом, кольца «под золото», которые я делал из обрезков медного крана, а также фотография моей одноклассницы, которая согревала меня в лютую зиму и напоминала о школьной юности. Позже выяснилось, что воришкой оказался тот самый несчастный парень, за которого я заступился и из-за которого провалялся больше трех месяцев на больничной койке. Мои вещи он продал местным жителям во время учений, а фотографию оставил себе. Тогда я впервые в жизни понял, как предают из-за нужды, и мне стало очень грустно и одиноко. Я не хотел больше служить рядом с ним и попросил командира перевести меня в другую часть. Он отправил меня в командировку в один из лучших полков ВВС, расположенный недалеко от Будапешта.

На новом месте я пробыл почти полгода. Поначалу все шло хорошо: я быстро освоился в полку, справлялся со своими обязанностями и даже учил других. В свободное время много занимался гимнастикой: осваивал сложные пируэты на брусьях и крутил «солнышко» на армейских ремнях. Каждый день ходил на тренировки по дзюдо, где познакомился с молодыми ребятами из Москвы. Я нес дежурство и много тренировался, бросил курить, выиграл соревнование по гиревому спорту, вспомнил и боевые искусства, отрабатывая приемы в спарринге с одним москвичом. Мне пообещали дать недельный отпуск, и я уже упаковывал свой чемодан, предвкушая поездку домой. Но тут наступили пасмурные деньки.

Моя вольготная жизнь многим не нравилась. Бесило их и то, что я, уже будучи в статусе дембеля, всегда стоял на стороне справедливости и не давал обижать новобранцев, несмотря на весь свой горький опыт. Меня стали провоцировать, бросая разные нелицеприятные слова в мой адрес, а один раз решили устроить «темную» моему земляку – тому самому, с которым я отрабатывал приемы рукопашного боя. В других обстоятельствах он бы за себя постоял, но ночью, в одиночку против целой толпы азиатов, шансов практически не было. Я решил за него вступиться.

Закрыв дверь в казарму и хорошенько подперев ее шваброй, я собирался объяснить главному из зачинщиков, кто здесь не прав. Но тот сразу достал нож. Духа ударить меня у него не хватило, а вот я, наоборот, не рассчитал свои силы и побил его довольно сильно, за что и был сразу отравлен к начальству. Следователь грозил мне дисциплинарным батальоном, но я не видел за собой никакой вины и считал, что сознаваться мне не в чем. Расследование растянулось на две недели. За это время в штабе дивизии узнали о моих подвигах и быстро вернули меня в старую часть. Дело замяли, но в отпуск меня уже не отпустили и не присвоили очередного воинского звания – старшины.

Я в очередной раз сменил погоны и продолжал нести свою вахту. Теперь я стал командиром целого отделения, за мной закрепили нескольких новобранцев, а также специально оборудованный военный ЗИЛ, напичканный аппаратурой. Двое моих подопечных оказались не так уж плохи. Один приехал из какой-то российской деревни и отличался своеобразным чувством юмора. На мой тестовый вопрос «Do you speak English?» он ответил что-то вроде «Дую дую, но х.…». Особым интеллектом он не блистал, зато руки у него были золотые, и мы с ним быстро сдружились. Другой тоже, вроде, был ничего, только на досуге любил покурить травку. Что до третьего, то здесь все было ровно наоборот. Несмотря на свое интеллигентское происхождение и начитанность, он оказался отпетым наркоманом. За несколько месяцев он успел обследовать местность и найти где-то цветы мака. Я не сразу понял, что с ним не так, а когда догадался, предупредил, что добром это не кончится. Один раз он чуть не умер от передоза, и спасли его только чудом.

Новый командир роты понимал, что надо как-то реагировать, но не придумал ничего лучше, как отправить нас всех на марш-бросок на десять километров и с полной выкладкой. По возвращению, парню устроили «темную», хотя лично я был против. Его подняли ночью, надели на голову наволочку и врезали каждый по разу. Удивительно, но это сработало: про опиум он забыл до конца службы.

Близился дембель, и это были, наверное, самые лучшие времена за последние два года. Я снова занимался спортом, играл с сослуживцами в футбол и волейбол. Вспомнил свои музыкальные навыки и начал играть в группе, осваивая на ходу другие музыкальные инструменты: бас-гитару, аккордеон и ударные. Свободные вечера мы проводили в актовом зале, разучивали песни про невест, матерей и «гражданку». Была у нас и еще одна отдушина – большой футбол. Шел Чемпионат Европы, и мы болели, как сумасшедшие, за сборную СССР, которая дошла-таки до финала, но в итоге все же проиграла голландцам. Временами случались и краткие романы с местными девчонками, которым почему-то так нравились российские солдаты, что они даже умудрялись пробираться по ночам к нам в казарму.

Перед самым отъездом домой я успел захватить международные учения под названием «Дружба-88», за которые меня даже отметили одноименной медалью и грамотой. Кроме СССР, в них участвовали войска Венгрии, Чехословакии и других стран. Это были серьезные учения, за маневрами наблюдали военачальники самого высокого ранга. Как водится, наша рота прибыла первой и очень хорошо подготовила все для размещения советских войск. У меня в подчинении было отделение из пяти человек, приставленных к заместителю штаба дивизии. Каждый взвод нашей роты выполнял определенную функцию по сбору разведданных и постоянному наблюдению. Несколько раз приходилось прокрадываться по ночам на объекты противника и приводить «языка». Во время захвата разрешалось применять навыки рукопашного боя и стрелять для острастки холостыми патронами.

Воевали мы хорошо, но еды, как всегда, не хватало. Когда провизия закончилась совсем, я, наученный горьким опытом, решил взять инициативу в свои руки и пошел договариваться с союзниками-мадьярами. Венгерский я к тому времени уже понимал неплохо, но официальные переговоры вести еще не приходилось. В результате, мы умудрились обменять на ящик тушенки несколько комплектов маскхалатов и теплых кальсон. Наевшись сами, мы решили накормить и командира, но молодой лейтенант, вместо того, чтобы принять наши дары, пригрозил подать на меня рапорт. Уж очень я не нравился нашему командиру, который только недавно сменил нашего бывшего взводного. Бывали у меня, конечно, различные конфликты с прапорщиками или сверхсрочниками, о голову одного из которых я даже гитару разбил, но с офицерами я все же старался не цепляться. А этому я явно не понравился своим происхождением, ведь я был из Москвы, а он – из Санкт-Петербурга. Такое постоянное противостояние. Этот питерский лейтенант любил на политзанятиях порассуждать о моей национальности, а один раз хотел при всех лишить меня сержантского звания и даже отправил подметать двор, хотя по уставу не имел никакого права этого делать, так что и сам чуть было ни лишился своих погон. Но тогда, впрочем, возмущался он недолго и уже той же ночью постучал в дверь машины, где я спал, и попросил пару банок контрабандной тушенки. На этой мажорной ноте учения закончились, и, как мне тогда казалось, закончились и все мои армейские приключения. Однако, еще один неприятный эпизод «на сладкое» мне все же достался.

С гауптвахты нашей части сбежали несколько молодых солдат, прихватив с собой автомат. Всю роту быстро подняли по тревоге и поставили в ружье. Это были уже не учения – нам выдали боевые патроны и приказали стрелять на поражение. Беглецов скоро нашли, и между нами произошла настоящая перестрелка, но, к счастью, все обошлось без последствий.

Я собирал чемодан и ждал самолет в Москву. Однако вылет мой задержался на целый месяц, так как многие из моих товарищей по призыву долечивались в госпиталях и психоневрологических клиниках. Не всем так повезло, как мне, и не все смогли выдержать жестокое испытание военной службой.

В итоге, лишь в ноябре, самым последним из всех дембелей, с аксельбантами и медалями на груди, и огромным жизненным опытом за плечами, я покидал свою военную часть. Я представлял, как однажды, в далеком будущем, вернусь сюда простым туристом и пройду по местам своей боевой славы. Мне дали хорошую характеристику для поступления в институт и направление в ряды КПСС. Но для меня все это было неважно. Я не видел родителей и братьев два года и думал только о том, как открою, наконец, дверь своей квартиры и обниму их всех. Я летел самолетом до Киева, а потом ехал поездом – до Москвы. Я возвращался другим человеком.

В Москве уже была зима, и шел снег. Я вышел из здания вокзала, вдохнул полной грудью родной морозный воздух и отправился ловить такси.

Армия – не лучшая школа жизни, но иногда приходится воевать. Выжить любой ценой – не цель. Гораздо важнее – остаться человеком.

Глава четырнадцатая. Притча длиною в жизнь

Но я еще не вернулся. Те полчаса, что я провел в такси, мчавшем по заснеженным московским улицам, мимо светофоров, перекрестков, пешеходов – все тех же, но все же уже навсегда и неуловимо изменившихся, мимо насквозь прозрачных зимних бульваров, ларьков с сигаретами, троллейбусов, серых сугробов – я был между двумя мирами, двумя своими жизнями, уже не там, но еще и не окончательно здесь. Я узнавал и не узнавал двор, где прошло мое детство, лестницу, подъезд. Незнакомый голос ответил мне из-за двери, у которой затормозил я и поставил, наконец, свой огромный армейский чемодан, но, когда она распахнулась, увидел я на пороге своего младшего брата, который оказался выше меня ростом. Не успел я произнести что-то вроде «гвардии старший сержант, отличник боевой и политической подготовки…», как он крепко обнял меня и крикнул куда-то в недра квартиры: «Братишка вернулся!». На крик из кухни выбежала мама. Я так часто представлял себе эту встречу с ней, что теперь все никак не мог поверить, что это не сон. Я не отпускал ее долго-долго, и она никак не могла на меня наглядеться и все плакала от счастья. Немного погодя приехал из своего магазинчика отец и тоже, чуть не плача, хлопал меня по плечу. Следом явилась одна из старших сестер, Лариса, а к вечеру стали собираться и все остальные.

Я привез всем подарки. Матери – красивый платок, отцу – рубашку, сувениры – братьям и сестрам. Повинуясь какому-то детскому порыву, накупил горы жвачки. Меня расспрашивали о Венгрии, о тамошних людях, рассказывали о переменах, случившихся в стране во время моего отсутствия: о перестройке, кооперативах, сухом законе и гласности. В шутку ругали племянника Семку, который, пока меня не было, выловил из пресловутого аквариума всех золотых рыбок. Смотрели мой армейский альбом. Отец опытным глазом разглядел на одном из снимков синяк под глазом и засмеялся: «Что, побили опять?».

Стол был заполнен маминой едой, вкус которой я почти забыл на армейских кашах, но который мгновенно вернул меня домой, в детство. Я взял гитару и пел что-то про армию, друзей и матерей. Это был самый теплый вечер за последние два года. Мне казалось, что с тех пор, когда я сидел вот так вместе со всеми за столом, прошла вечность. В сущности, так оно и было. Я ушел из дома мальчиком, а вернулся взрослым мужчиной.

Следующие два дня я отмокал в ванне и отъедался бутербродами со сливочным маслом. Младший брат Игорь был со мной практически неотлучно, хриплым взрослым басом рассказывая мне о своих занятиях восточными единоборствами под руководством моего хорошего друга и о том, что в честь моего возвращения его отпустили из училища и велели передавать мне привет. Затем приехал старший, Саша, привез полный комплект зимних вещей, включавший супермодную кожаную куртку, и выдал денег на первое время. Пока я служил в армии, Саша успел жениться еще раз, зарабатывал хорошо и жил теперь отдельно. Он был начальником цеха по производству товаров легкой промышленности, и под его началом работал еще и наш зять Арнольд. Одним словом, благодаря Саше, в новый этап своей жизни я вступал хорошо одетым и с карманными деньгами.

Новый этап предполагал новые отношения, о которых я тогда, конечно, еще не догадывался, и начался с приезда с Кубы моего давнего друга Сереги – того самого, с которым мы вместе ходили в яхт-клуб, и который слал мне фотографии на фоне океана и пальм. Служба на родине сигар и рома, разумеется, была экзотической, но проблем там, судя по всему, тоже хватало. Советская военная база на Кубе была последним рубежом у самых границ США, а с Америкой в те годы мы находились в состоянии холодной войны. Мы отмечали нашу встречу и пили водку, и Серега говорил о своем плавании на большом корабле: чтобы добраться домой, ему пришлось пересечь Атлантический океан, и на это потребовался целый месяц.

Я быстро сошелся с его компанией. Среди новых людей особо выделил Рафаила Бурова и Тараса Трофимова, которые были чуть старше меня, но это не помешало нам подружиться. Тарас был женат, у него была дочь, но жил он почему-то отдельно. У Рафы тоже была жена, и недавно родился сын, и потому он никогда не задерживался с нами и решительно уходил домой в самом начале вечера. Он был бывшим спортсменом, закончил знаменитое рязанское военное училище, но о своей дальнейшей службе особенно не распространялся. Но думаю, сплотили нас тогда общие понятия о дружбе, патриотизме и главных жизненных ценностях.

У нас обнаружилось много друзей, работавших в модных ресторанах и барах в центре Москвы, так что мы прекрасно проводили время. Я уже не был тем застенчивым юношей, который боялся сказать лишнее слово в присутствии красивой девчонки – теперь я быстро и вдохновенно знакомился и заполнял записную книжку новыми номерами телефонов. И однажды, в один из декабрьских вечеров, приключилась история, окончательно и бесповоротно разделившая мою жизнь на «до» и «после».

Началось с того, что Серега познакомился с очередной прекрасной девушкой – образованной, хорошо воспитанной и, разумеется, невероятно красивой. Девушка эта как-то сразу в него влюбилась и все пыталась затащить к себе в гости, чтобы представить своим родителям. Серега же, хоть и был не из робкого десятка, предстоящего знакомства очень боялся и потому слезно умолял меня пойти в гости вместе с ним. Я поначалу отказывался, но затем все же уступил. Мы купили цветы, шампанское и коробку шоколадных конфет, и отправились куда-то на юг Москвы, в один из тех районов, проживание в которых уже само по себе является статусом.

Квартира была замечательная. Совершенно потерявшись, мы, наверное, полчаса переминались на пороге, прежде чем сделать шаг в гостиную. Тут я должен сказать, что девушка моего друга была, конечно, очень хороша, но мать ее, назвавшаяся Анной, являла собой пример просто какой-то неземной красоты. Мы пили чай, и Серега Круглов, уже оправившийся от испуга, снова рассказывал про Кубу, про свое плаванье и про страшный шторм, я же предпочитал помалкивать, и лишь изредка, с переменным успехом, отвечал на какие-то вопросы. Мне нравилось смотреть на этих невероятных женщин, слушать их голоса, и, что уж совсем удивительно, я тоже постоянно ловил на себе пристальный взгляд матери Серегиной невесты. На прощанье она вкрадчиво пригласила меня непременно навестить ее еще раз – к примеру, завтра, когда она совершенно свободна.

Я не знал, что делать. Меня смущала разница в возрасте, равно как и то, что эта женщина – мать невесты моего друга. Все это было уже как-то слишком. Но я думал об этом всю дорогу домой, а потом еще целую ночь и в результате назавтра я снова стоял под знакомой дверью и жал на кнопку звонка.

Она меня ждала. Зажгла свечу и поставила два бокала. У нее были духи с теплым дорогим ароматом. Она рассказывала очень просто о том, как вышла замуж совсем юной, и родила дочь, а затем ее любимый муж уехал в командировку и больше уже к ней не вернулся. И что она из семьи дипломатов, знает несколько языков, и занималась музыкой и бальными танцами. Я о себе почти не говорил, только слушал, и слушал, а на вопрос о том, есть ли у меня невеста, тоже ничего не ответил, а вместо этого предложил сыграть на гитаре. Гитары в доме не оказалось, зато нашлось фортепиано. Этим инструментом я почти не владел. Меня хватило лишь на то, чтобы кое-как начать исполнение песни про то, как матери ждут сыновей дома, когда ее руки нежно легли ко мне на плечи. Мы провели эту ночь вместе.

Наутро я пил черный кофе, сваренный в настоящей арабской турке. Я, правда, был благодарен ей, о чем и сказал, среди ароматов и солнечных лучей, косо падающих из окна. И она ответила, что ни о чем не просит, но всегда будет меня ждать.

У меня были отношения с девушками, но тогда многое случилось в первый раз. Пожалуй, именно тогда я впервые познал то, что называется гармонией. И теперь могу признать, что искал повторения этой гармонии всю свою непростую взрослую жизнь.

Между тем, пришло время устраиваться на работу. В армии я подумывал, что, скорее всего, вернувшись на гражданку, выучу английский язык и пойду в плавание на каком-нибудь судне. Очень мне хотелось попутешествовать за границей, ведь я столько лет был связан с морем, ну и, кроме того, радиотелеграфисты на флоте всегда требовались – должность эта была весьма почетная и даже приравнивалась к высшему командному составу. Предлагали мне и вступить в ряды компартии, что, безусловно помогло бы мне в продвижении по карьерной лестнице, еще и платили бы лучше. Но потом я все-таки передумал, так как появилась возможность с помощью брата заниматься своим меховым делом. Да и родителям нужно было помогать, тем более отец занимался продажей головных уборов. Тут и пригодилась моя вовремя полученная специальность, и уже спустя месяц я стал сотрудником Мехового Дома моды «Зима». Параллельно, с помощью отличной характеристики из армии, записался на подготовительные курсы Института текстильной и легкой промышленности. Место моей работы находилось на другом конце Москвы – чтобы добраться туда без опозданий, приходилось вставать в шесть утра. Но мне все нравилось. Я работал под руководством матерых скорняков, осваивал искусство кроя, и очень скоро мне стали давать заказы на дорогие шубы. Практически каждый день я общался с заказчицами, а некоторых даже провожал до дома. Среди них встречались очень красивые женщины, с одной из которых у меня даже случился спонтанный роман.

У отца был патент на производство и продажу меховых изделий, и собственный магазинчик. Но я, немного поразмыслив, решил заняться бизнесом прямо у нас в квартире. В одной из четырех комнат я соорудил скорняжный стол, поставил болванки для шапок. Саша привез мне специальную швейную машинку, подбросил пару заказов и помогал с закупкой сырья. Иногда подключался и Коля, который в то время тоже горел желанием освоить эту профессию. Немного погодя к нам присоединился и Игорь.

Мы следили за модой, изучали рынок, вместе с модельерами разрабатывали лекала, подключали к работе специалистов по фурнитуре. Меховые шапки продавали в отцовском магазине, а шубы – в единственной на всю Москву комиссионке в Столешниковом переулке. В результате, спустя три-четыре месяца, наш семейных бизнес стал приносить неплохой доход: у себя в ателье я зарабатывал несколько сотен рублей в месяц, а на домашнем производстве – в десять раз больше. Все деньги мы отдавали матери. Себе я оставлял лишь необходимый минимум. Мама уже подыскивала мне невесту.

Она говорила, что надо выбрать достойную женщину, которую можно будет привести в нашу большую семью. К примеру, была одна дочка академика, студентка МГУ. Некоторое время я даже за ней ухаживал, но однажды увидел в обнимку с другим парнем и решил эту историю закончить. Как и официальные поиски невесты.

Жизнь шла своим чередом. Несколько раз ко мне домой приезжали бывшие сослуживцы, чтобы вспомнить наши армейские будни за рюмкой водки. Я работал, учился и нередко захаживал в гости к своим, как мне тогда казалось, верным друзьям или в местный бар под названием «Череп». На одной из таких вечеринок я познакомился с Натали, и долгое время думал, что это моя судьба.

Наташа была похожа на американскую актрису из шестидесятых. При этом оказалась обладательницей чудесного характера, блестящего ума и позитивного взгляда на жизнь. А еще – близкой подругой моей одноклассницы Катерины Смирновой, той самой, чья фотография, нынче безвозвратно утерянная, согревала меня страшной армейской зимой. Катрин к тому времени уже заканчивала МГИМО, стажировалась в какой-то капиталистической стране, Натали же была здесь, рядом, и очень мне нравилась. Она уже побывала замужем, недавно развелась, жила с мамой и однажды, после пары коктейлей, призналась, что еще в школе хотела познакомиться со мной через Катю, но так и не решилась. Вспоминать с ней детство и юность было как-то необыкновенно легко, мы засиделись допоздна, и когда я, как порядочный джентльмен, пошел ее провожать, Натали неожиданно спросила: «Какие женщины тебе нравятся?». «Те, которые меня понимают», – ответил я. И тогда она призналась мне в любви.

Роман наш был быстрым и страстным. Мы без конца гуляли по Москве, я водил ее по ресторанам, а она познакомила меня со всеми своими подругами. Я всерьез считал ее своей половиной. И тут, в один прекрасный день, она вдруг заявляет, что нам необходимо расстаться, потому что она слишком сильно в меня влюблена и боится привыкнуть. Сказать честно, это был удар. Она призналась, что не все мне рассказала о своей юности и о бывшем муже, говорила, что не хочет меня обманывать и впутывать в старые отношения, но все это уже не имело никакого значения. Мы встречались еще несколько раз, после чего все закончилось. Только теперь, научившись жить с неразделенной любовью, я стал лучше разбираться в женщинах – приходит время, когда нужно просто смиряться с неизбежным и двигаться дальше, к новой любви.

Потерпев фиаско в личной жизни, я с головой ушел в учебу. И надо же было такому случиться, что именно здесь меня поджидала действительно судьбоносная встреча. В январе на одной из лекций я столкнулся с Амиром. Этот парень, который вечность назад пытался ухаживать за моей девушкой и обойти меня в стрельбе, стоял напротив меня и даже не сразу меня узнал, но, когда все же узнал, заорал, как ненормальный, и бросился навстречу. У окружающих эта сцена вызвала легкий шок. Что они о нас знали? Мы обнялись, как обнимаются только близкие люди, и одновременно произнесли: «Брат, это ты?». Мы чуть не заплакали тогда, но даже не предполагали, что никогда больше не расстанемся и останемся друзьями на всю жизнь.

Позже, в институте, он всегда прикрывал меня и помогал мне с учебой, часто бывал у меня дома – так же, как и я у него, познакомившись со всей его замечательной семьей. Его воспитывали на тех же вечных ценностях, и потому он всегда был честен и предан нашей дружбе. Женщин он знал гораздо лучше, и меня научил многому. Он отслужил на Черноморском флоте в морской авиации, начал работать и поступил в институт. В то время, как я занимался скорняжным ремеслом, он привозил и продавал оптовые партии мелкого товара. И мать тоже хотела его поскорее женить, только никак не могла найти ему подходящую партию.

Дело шло к лету, приближались экзамены, но я все чаще думал о возвращении в яхт-клуб. Мне не хватало атмосферы гонок, и я вспоминал слова своего тренера о том, что парусный спорт – это на всю жизнь. И я отправился к Алексею Нечаеву.

Спорт в те годы был в упадке, никакого финансирования не было и в помине, поэтому мой самый лучший из всех тренеров работал в яхт-клубе при подмосковном пансионате и зарабатывал тем, что катал на яхтах и катерах скучающую публику. Тем не менее, он порекомендовал меня для участия в очередных соревнованиях, которые я завершил, как водится, в тройке сильнейших.

Не могу описать свои чувства в тот момент, когда я снова, спустя несколько лет, сел в свою лодку. Наверное, это сравнимо лишь со встречей с любимой женщиной после долгой разлуки. Я стал появляться в клубе все чаще, и даже встретил некоторых старых знакомых. С одним из них, Филиппом Деникиным, мы быстро сдружились, часто вместе гоняли в футбол и даже участвовали в гонках на крейсерских яхтах. Позже выяснилось, что мы занимаемся схожим ремеслом, так что, помимо яхт, у нас появились и общие интересы по работе. Частенько мы, вместе с его чудесной женой, ужинали в каком-нибудь московском ресторанчике – они вдвоем, и я с очередной возлюбленной.

Вступительные экзамены я сдал. В принципе, я был готов хорошо, но решил на всяких случай снова положиться на помощь семьи. В итоге, сочинение для меня написал мой брат Коля, а муж моей сестры Гильяд страховал по математике. Мой младший брат Игорь в тот же год поступил на очное отделение в другой институт и освободился таким образом от службы в армии, чему мои родители были несказанно рады, потому что считали, что свой долг родине наша семья уже отдала сполна.

Жизнь нашей семьи тоже шла своим ходом. Все мои братья и сестры давно повзрослели и жили отдельно. У Коли в те годы времени уже было четверо детей, ждали пятого, но начались проблемы с работой, так что главным добытчиком стала его жена Мария, которая работала в продуктовом магазине. Он искал себя – был директором рынка, изучал экономику, занимался наукой, хорошо разбирался в юриспруденции и писал рассказы. Он изучал природу экономических катаклизмов, и хотел посвятить этому всю свою жизнь, но тогда его время еще не пришло. Вместе с семьей, Коля жил в нашей старой хрущевке на Хорошевском шоссе. Лида с Гильятом, после трехлетней командировки в Египет, получили кооператив. Наташа с Арнольдом снимали жилье недалеко от моего Дома моды «Зима». Саша с супругой тоже жил в съёмной квартире, в районе метро «Динамо». Люда оставалась в Нальчике, и у нее было уже шестеро детей. У Лены было трое, и мы виделись с ними довольно часто, так как жили на соседней улице.

Словом, каждый из нас искал себя в жизни, но оставался при этом частью команды нашего большого корабля. Ведь что такое, в сущности, наша жизнь, как не бескрайнее море? И что такое наша семья, как не корабль, на котором мы пускаемся в плавание, не зная, что нас ждет? Сегодня за моим окном иные широты, и совсем другое солнце, ставшее теперь родным, освещает мои дни. Я стал другим, создал свою собственную философию и новую модель ведения бизнеса. Но оглядываясь назад, в те далекие, навсегда ушедшие годы моего детства и юности, я понимаю теперь, что все, что со мной происходило, имело свой безусловный смысл. Это было мое становление, фундамент, выбор правильного курса. То, что помогло мне впоследствии пережить сложные времена.

Мне исполнился двадцать один год. Я вступал во взрослую жизнь.

Жизнь – это не просто путь, не только годы и события, которые они в себя вмещают. Жизнь – это притча, которую мы можем сложить и передать потом своим детям.

Книга вторая

От отчаяния до восхождения

Свобода воли

Брату

Скажи-ка, брат, что делать мне? Душа болит и сердце ноет…

Ведь не подвластен я себе – одни и те же мысли ходят.

Скажи и то, кто знал из нас, как мир перевернулся?

Сегодня вместе мы с тобой, а завтра расстаемся с грустью…

Глава первая. Саша

Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что на самом деле у меня была не одна жизнь – их было три. Благословенное детство мое, со всеми его взлетами, падениями, борьбой, и спорт с его вечным преодолением себя, и даже армия – весь этот гигантский, как мне казалось, кусок времени, вместивший в себя двадцать один год и целую Вселенную, оказались, в сущности, лишь репетицией, подготовкой к тому, что ждало меня дальше. Тот этап, что последовал за всем этим, называю я своей первой жизнью. Продолжался он всего шесть или, если уж быть совсем точным, семь лет и начался с катастрофы.

Мой старший брат Александр. При рождении ему присвоили имя деда, который пережил революцию и страшные годы репрессий, последовавшие за ней. Это он перевез семью с Кавказа в Москву, построил дом, в котором родились мои братья, ушел на войну добровольцем и пропал без вести в 1941-м. Брат унаследовал от деда черты настоящего воина – может, именно поэтому он и стал в свое время отличным боксером. В свои четырнадцать он почти выиграл бой за звание чемпиона Москвы по боксу, уступив в финале сопернику лишь несколько очков. Когда из-за учебы он решил оставить спорт, тренеры несколько раз приезжали к нам домой и уговаривали его вернуться, говорили о прирожденном таланте.

Помню его постоянно увлеченным чем-то – хоккеем, шахматами, книгами, футболом, к которому у него был безусловный талант… Он виртуозно владел гитарой, прекрасно пел и был душой любой компании. Был отменным пловцом, и мог на спор переплыть Москва-реку. Дрался часто, но всегда за честь друзей или кого-то из членов семьи. Его обожала вся Хорошевка – район, где прошла наша совместная юность. Стоит ли говорить, как я им гордился, как старался быть похожим. Мне было лет восемь, но я был вхож в его взрослую компанию. Мотоциклы, гитара, пацанские песни… «Помню, в детстве, мальчик я босой /в лодке колыхался над волнами/ девочка с распущенной косой/ мои губы трогала губами…». Даже сейчас, перешагнув пятидесятилетний рубеж, я сохранил в памяти эти незамысловатые строчки.

Я часто думаю, как сложилась бы его жизнь, выбери он другой путь. Возможно, мы и сейчас встречались бы за разговорами по душам и бутылкой какого-нибудь испанского вина. Да что там – я и так часто говорю с ним, теперь один.

В общем, сложилось так, как сложилось. Саша закончил пушно-меховой техникум, получил специальность технолога и ушел служить на финскую границу. Времена были непонятные, конец восьмидесятых, конец коммунистической диктатуры и перестройка, которая всем светила, как прожектор, но мало кого в конечном счете согрела. Вокруг был хаос, все в одночасье развалилось, исчезло – мир нашего пионерского детства, кружки, увлечения, железный занавес, понятные правила игры. Как по команде, явились жулики всех мастей, строители финансовых пирамид, телевизионные целители и шарлатаны, дворовая шпана и братки на Мерседесах. Район, где мы жили тогда, считался хулиганским, здесь и в прежние времена лучше было не выходить вечером без ножа или кастета, а теперь и подавно. Накануне Сашиных проводов в армию несколько его друзей попались на ограблении магазина, один из них отсидел целых пять лет, хотя на дружбу это никак не повлияло. Саша поддерживал отношения и с ним, и с бывшими сослуживцами, с трепетом и любовью относился к родителям, сестрам, племянникам, дядьям и теткам. Он был лидером и вожаком.

Но в жизни все слишком непросто. Семья, которую мы привыкли считать своим самым надежным тылом, нередко ставила нас всех перед жестким выбором. Первым с этим столкнулся мой старший брат Николай, женившись на девушке не из нашего рода – решение это не было одобрено родителями и сестрами, и в результате на свадьбе из всех нас присутствовал только Саша. Следом за ним и сам Саша встретил женщину, которую позже называл любовью всей своей жизни, но семье она не подошла. Саша родителей обожал, расстраивать их не решился и со своей избранницей расстался, хотя и был с ней по-настоящему счастлив. В 1985 году, незадолго до моей службы в армии, Саша женился в первый раз, а спустя совсем немного времени – и во второй. И оба раза ему не повезло. Девушки были из хороших родов, воспитаны в кавказских традициях, однако брата не понимали и не поддерживали, были весьма ревнивы и в любой неясной ситуации собирали вещи и уезжали к родителям. Помню, когда я уже служил в Венгрии, он писал мне в одном из писем, что правильное воспитание – это, конечно, замечательно, но любовь, верность и взаимность во всем гораздо важнее. Без этого ничего не получится, писал мне Саша. О, как он был прав.

– Женись только на той, Руслан, которая тебя по-настоящему будет понимать и любить. И не обращай внимания на предрассудки – это все пустое, – говорил он мне значительно позже, одним очень долгим вечером, когда мы с ним сидели, курили и говорили по душам. – Только одна женщина могла дать мне это, но воспитание не позволило мне привести ее в семью. С другими же, вместо тепла, – лишь упреки, конфликты и ссоры. Смешно сказать, – он затянулся в очередной раз, – моя жена меня даже к тебе ревнует.

Я ничего не ответил ему, только кивнул. Это была правда. После моего возвращения из армии мы стали очень близки. Возможно, таким образом я пытался восполнить все те годы, когда, по причине малолетства, не мог в полной мере понять и оценить своего брата. Или просто нам оставалось слишком мало времени на общение в этой жизни, и судьба сама давала нам этот шанс. Так или иначе, мы были почти неразлучны.

Когда я уходил в армию, Саша работал инспектором-ревизором, мотался по всей стране, проверял текстильные фабрики. Ко времени моего возвращения, осенью 1988 года, уже руководил небольшим производством. Его никто не тянул, никто ему не помогал, но в свои двадцать девять, несмотря на творящийся вокруг хаос, он мог обеспечить себя, родителей и еще дать работу нашему зятю Арнольду, который всегда его искренне поддерживал. Он снимал квартиру в центре, купил машину, видеотехнику, одевался в дорогих магазинах. За ним всегда держали столик в одном из лучших столичных ресторанов. Он стал зрелым мужчиной, сильным, умным и сдержанным, и очень хотел детей.

Мы трое – Саша, я и самый старший, Николай, как-то удивительным образом срослись в тот последний год. Ужинали, много говорили, устраивали вылазки на природу, однажды вместе ездили в Ялту. Мы были не просто братья – мы были друзья. До сих пор не могу понять, как мы упустили его, почему ничто не насторожило нас в его деловых связях, новых знакомых? Помню, однажды мы оказались в роскошном особняке под Москвой, принадлежащем одному из Сашиных партнеров. «Откуда столько денег?» – сразу спросил я, и Саша ответил: «Лучше тебе этого вовсе не знать». Он ограждал меня, теперь я это понимаю, а я привык верить и больше вопросов не задавал.

Между тем, все шло своим чередом, я был занят девушками, сессиями в институте и работой. Наш семейный бизнес развивался, и я, не без помощи Саши, принимал в этом непосредственное участие. Вместе с родителями я ездил на Кавказ и оптом закупал шкурки нутрии, из которых по возвращении шил шапки, шубы и манто – все это пользовалось сумасшедшим успехом, разлеталось в московских комиссионках и на рынках. Зимы в Москве в те времена стояли холодные – не то, что сейчас. Куда это все подевалось – не знаю…

Я работал вдохновенно. Следил за коллекциями итальянских меховых домов, пытался адаптировать их к российским морозам, изобретал новые лекала. У меня было две помощницы – закройщицы Ольга и Юля. То, что мы не успевали сшить вместе днем, заканчивал по ночам я один, в нашем домашнем ателье. Так прошел год, снова наступила осень.

Никогда не забуду тот проклятый ноябрь 89-го года, тот промерзший насквозь сумрачный день, когда Саша внезапно приехал к нам домой. Последние месяцы он казался подавленным, его явно что-то мучило, какая-то проблема, какой-то неразрешимый вопрос. Вот и сейчас он долго разговаривал с родителями, пытался скрыть тревогу, но все равно она ощущалась всеми нами. Жена его в очередной раз уехала домой, оставив его в одиночестве, однако видно было, что дело здесь не в семейных размолвках. Впрочем, на все мои вопросы Саша отвечал лишь, что «главное в жизни – семья», а потом, после долгого молчания, вдруг добавил: «У меня в жизни обязательно все будет хорошо, я встречу женщину, которая меня поймет и родит мне детей». Разумеется, я тут же бросился уверять его, что все так и будет, на что Саша проговорил: «Посмотрим…», и это мне уже совсем не понравилось.

– Брат, я приеду к тебе завтра сразу после работы и пробуду с тобой несколько дней, как всегда – сказал я, глядя ему прямо в глаза. – И мы поговорим, и потом заедем за Колей, чтобы решить все с твоим тридцатилетием.

До юбилея оставалось несколько дней. Он снова помолчал, потом кивнул и добавил:

– Только приезжай не раньше семи – у меня важная встреча.

Не знаю отчего, но упоминание об этой таинственной встрече не понравилось мне еще больше. Мне казалось, что он не договаривает, что хочет поделиться со мной чем-то важным. Все бы отдал сейчас, чтобы вернуть этот момент. Почему я не заорал, не схватил его, не вытряс из него признание? Вместо этого я оставил его один на один с людьми, предавшими его. Получается, что в какой-то степени я тоже его тогда предал.

Весь следующий день я ходил сам не свой. Тугие узлы скручивались, запутывались в моей душе. Я с трудом дождался вечера и ринулся к Саше.

В квартире его горел свет – я увидел его еще со двора, машина была припаркована у подъезда, капот был холодный, и, помню, я еще подумал тогда: это хорошо – значит, он дома. Я вбежал на третий этаж и позвонил. Саша не откликнулся. Я звонил и стучал, и почти кричал уже: «Ну же! Открой, наконец, эту чертову дверь! »… В замочной скважине я видел ключ, вставленный с внутренней стороны.

Я спустился вниз и принялся названивать ему из телефонной будки по соседству. Вдруг он задремал, думал я, и вот сейчас я разбужу его. Я даже крикнул пару раз с улицы в сторону его окон в безумной надежде, что он меня услышит. Чувствуя, как проваливаюсь в смертельную тоску, я снова бросился к его двери. Ключа в замочной скважине не было. Мне никто не открыл. Меня била дрожь, сердце зашлось бешеным галопом, кровь стучала в висках.

Все из той же телефонной будки я обзвонил всех родных и знакомых, и потом просто стоял у его машины, стараясь не думать… просто не думать. Вдруг повалил снег, он шел все сильней, пока не превратился в настоящую пургу – первую в этом году, почему-то именно в этот день. Я промок до нитки, стоя под гигантскими снежными хлопьями, которые быстро заметали тротуары, карнизы, машины, скамейки…

Первым примчался брат Коля, затем появился Арнольд, и мы еще раз, теперь уже вместе, осмотрели все вокруг. В том, что произошло непоправимое, сомнений практически не оставалось. Я вызвал милицию, а потом сразу вместе с Арнольдом принялся выламывать ногами входную дверь Сашиной квартиры. Коля же кинулся на соседский балкон, так что мы все трое оказались внутри почти одновременно. Конечно, было уже поздно.

Я увидел Сашу, и можно было бы подумать, что он спит, если можно себе представить человека, спящего стоя на коленях с веревкой на шее. Веревка тянулась от потолочного крюка, и лицо брата выражало одновременно покой и ужас. Я слышал, как страшно кричит Коля, и сам застонал хрипло и безнадежно, как раненый зверь. Это был сон, сон…

Дальше начался какой-то сплошной кошмар, прибывшие оперативники осматривали квартиру, мы вынули Сашино тело из петли и положили его на диван. Ни у кого из нас не было слов, и мне казалось, что я медленно погружаюсь в безграничный океан скорби. Коля отчего-то повторил шёпотом несколько раз: «Отольются еще кошке мышкины слезы». Было ясно, что все неспроста.

По беспорядку в квартире, по разбросанным повсюду вещам и синякам, и гематомам на теле нашего брата было очевидно, что произошло убийство. Страшных гостей, с которыми у Саши была назначена та роковая встреча, было несколько, и они ему были знакомы. Он сам пустил их в дом, а потом случилось то, что случилось. Уже прибыла «скорая», чтобы везти Сашу в морг, криминалисты все бродили по квартире, снимали отпечатки и щелкали камерами. Опросили соседей, и они показали, что примерно час назад слышали шум передвигаемой мебели и звуки борьбы. Наконец, кто-то догадался позвонить родителям. Приехал отец, за ним – наш дядя Борис.

В первый и последний раз в жизни я видел отца таким. Он стоял на коленях перед носилками и, рыдая, повторял: «Саша, сынок, как же так??». Он громко спрашивал у Господа, почему он забрал его сына раньше, чем его самого. Даже когда уехала «скорая», к нему долго никто не решался подойти. Все это время дядя Борис, у которого в уголовном розыске были многочисленные знакомства, тихо разговаривал с оперуполномоченным, убеждая завести уголовное дело, привлечь лучших специалистов и разобраться во всем.

Как мы пережили эту ночь и последовавшие за ней черные дни, помню смутно. Отца тогда хватил первый удар, после которого он стал тяжело ходить и прихрамывать на левую ногу. Мать молилась и плакала. Телефон не умолкал, все высказывали соболезнования, сразу же стали приезжать родственники со всех концов страны. Вся семья была в глубоком трауре, мы еще не могли до конца понять, что случилось.

Я долго еще находился в полном отчаянии и прострации. Как будто со стороны наблюдал я за похоронами – казалось, что в гробу лежал не Саша, а кто-то другой, чужой. В тот же день я дал себе слово начать свое собственное расследование, разобраться во всем, найти убийц. Этот страшный день я не забуду никогда. Арнольду стало плохо на кладбище, а Коля вел себя так, будто его жизнь оборвалась вместе с жизнью брата, и еще много лет не мог себе простить, что не уберег его. Он же и посвятил Саше последние слова скорби и страдания, что навеки остались высеченными на его надгробной плите.

Сашу похоронили на Востряковском кладбище, в могиле, предназначавшейся когда-то для нашего деда Александра. Дед наш, как я уже рассказывал, пропал без вести в 1941-м под Москвой, его символическая могила, которая была устроена рядом с могилой бабушки Тамары, была пуста, но над ней уже стояла табличка: «Александр». Круг, таким образом, замкнулся. Саша ушел примерно в том же возрасте, что и дед, в честь которого его когда-то назвали.

– Руслан, – сказал он мне тем непоправимо далеким вечером, когда мы с ним сидели, и курили, и говорили обо всем, – Наши родители, братишка, заслуживают очень многого, а таких, как наша мать, в мире вообще единицы. В сущности, в жизни есть разные важные вещи, но на первом месте – семья.

Тридцать лет прошло с тех пор. И я как-то особенно никогда не распространялся о своей семье и о братьях – Саше, Коле и младшем, Игоре. Теперь, видимо, пришло время рассказать обо всем. Мы живем далеко друг от друга, но я могу снять трубку и позвонить Коле или Игорю. Не могу поговорить только с Сашей, и мне его не хватает. Не хватает его энергии, житейской мудрости, правильности во всем. Его плеча, подставленного для моральной поддержки, и совета, данного от всего сердца.

Я искал себя в этой жизни, окутанной вечными тайнами, в быстрой смене эпох. Был переполнен любовью или одержим страстью, наивен, глуп, заново влюблен. Мой старший брат стал моим ангелом-хранителем, всевидящим наблюдателем. Он ушел очень далеко, но остался навеки рядом.

Ценность жизни – не в счастливом конце, не в исполнении всех желаний, а в самом факте ее существования. Даже тот, кто ушел молодым – все равно был. Без нас нет воздуха для дыхания наших близких и энергии для продолжения рода.

Глава вторая. Конец восьмидесятых, депрессия

Все было как-то смешано в те годы, я смотрел на мир словно сквозь мутное стекло и впервые в жизни чувствовал себя беспомощным. Еще и двух лет не прошло с момента моего возвращения из армии, но вместо большой дружной семьи и ясных перспектив я видел теперь одни руины. Декорации сменились слишком быстро. Все погружалось в депрессию и хаос.

Тому, кто не жил в эти годы, трудно представить себе, что все это происходило на самом деле. Придет день, и мои сыновья, прочитав эти строки, скажут: «Да ладно! Вы что, правда так жили?». Признаться, я и сам иногда смотрю на свою юность отстраненно, как на давний тяжелый сон. И, несмотря на это, все было. Мы правда так жили.

Восьмидесятые заканчивались, начиналась новая страшная эпоха. Закрывались заводы и фабрики, зарплату задерживали или выдавали вместо нее товар (а что могли получить в качестве бартера учителя или врачи?), магазины стояли пустые, купить продукты можно было только по карточкам, внезапно по всей стране закончился бензин, и за ним выстраивались километровые очереди. У каждого выхода из метро, на каждой остановке стояли лоточники – продавали все: вещи, продукты, инструменты, книги. Началась страшная инфляция, одна власть сменялась другой, но настоящая сила в те годы была лишь за бандитскими группировками, так называемыми УПГ. Все, абсолютно все контролировалось этими накачанными ребятами в пресловутых малиновых пиджаках. Можно сколько угодно издеваться над этими пиджаками из сегодняшнего безопасного далека, но тогда ничего смешного в этом не было. Наоборот, было страшно. Любой финансовый спор в конце восьмидесятых решался с помощью раскаленного утюга или паяльника. Многие думали не о том, чтобы сохранить достоинство и деньги, а о том, чтобы просто выжить. Ни законов, ни государства, ни милиции больше не было. Мы носили за пазухой боевое оружие.