Теперь я официально безработная. Кредиторы наседали все сильнее, и компания, в которой я работала, была вынуждена объявить себя банкротом. Я благодарна им за то, что они заплатили нам за этот месяц, но ума не приложу, откуда возьму деньги в следующем.
День я провела в центре занятости, вечер – на indeed.com, а когда было уже за полночь и пилот снова пошел на взлет, я прыгнула в машину и помчалась к родителям. Еще одной ночи околофутбольных радостей я бы точно не выдержала.
Проникать в отчий дом в предрассветный час – особое удовольствие. В этом есть что-то запретное, а еще тогда появляется пара лишних часов насладиться домом, прежде чем придется с ними здороваться.
Пусть я в контрах со своим семейством, но этот дом люблю. Он принадлежал бабуле, а после ее смерти перешел к маме, и мы сюда переехали. Это было до того, как папа стал суперзнаменитым, тогда родители еще души не чаяли друг в друге. День переезда запечатлен на фотографиях, и отец смотрит на маму и на дом такими глазами, точно не в состоянии поверить своему счастью.
Больше всего я люблю свою спальню. Она находится под самой крышей, куда ведет узкая винтовая лесенка со старой выцветшей ковровой дорожкой. Кажется, здесь уйма тайных проходов и атмосфера романов Агаты Кристи. Перила покрашены свинцовой краской – ее, наверное, миллион слоев. Эта часть дома – полностью моя, ближайшее к ней помещение папа претенциозно зовет библиотекой. На самом деле это старая столовая, уставленная книгами, которые он отродясь не читал – их корешков касались только мы с бабулей.
Первое, что бросается в глаза, когда открываешь дверь в мою комнату, – это приклеенные на липучке афиши эпохальных постановок. Фиона Шоу в роли Ричарда II, Юри Ярвет – король Лир, «Сон в летнюю ночь» Питера Брука, Джон Гилгуд в роли Просперо. Глядя на них, я всякий раз улыбаюсь. До того как выйти замуж и переехать в этот дом, бабуля работала в костюмерном цехе «Королевской шекспировской труппы». «Буря», поставленная в Стратфорде-на-Эйвоне в 1957 году, стала ее последним спектаклем, поэтому плакат с Гилгудом был особенно дорог ее сердцу, а значит, и моему. Я до сих пор не съездила туда, но однажды обязательно там побываю.
Я подумывала забрать афиши с собой, но пока у меня нет постоянного жилья, пусть повисят тут. Они греют мне душу, когда я вынуждена бывать здесь, благодаря им частичка бабули живет в этом доме, где следы ее пребывания в основном стерты, заменены гладкими поверхностями и символами папиного успеха. Афиши, висящие на стене в моей комнате, кажутся нашим с ней продолжением. В этом есть что-то особенное, существующее только для нас.
В моей комнате есть тайны – явные, типа знаков «пацифик» и «анархия», нарисованных баллончиком на внутренней дверце шкафа. Мой старый одноглазый мишка по-прежнему прячется между матрасом и основанием кровати, после того как мама отдала его моей сестре, а я выкрала обратно и вытерпела неделю поношений и смертельных обид. Еще есть кеды, в которых я в младшей школе победила в беге с яйцом на ложке, а потом отказалась их выбросить. Это мое единственное спортивное достижение.
Этой ночью мне приснилось, что я нашла жестяную банку с заначкой, которую потеряла еще в подростковом возрасте. Не иначе как включился какой-то магическо-психический механизм. И сегодня, проснувшись, я нашла ее именно там, где увидела во сне – в кедах. Ну, разве это не чудо? Я потеряла ее пятнадцать лет назад, и сколько слез было пролито, когда я перерывала комнату вверх дном.
Я бросила курить давным-давно, когда родилась Марша, редкие вечеринки и моменты слабоволия не в счет, но сегодня мамин день рождения и наши первые совместные посиделки после публикаций в желтой прессе, так что, пожалуй, сегодняшний день подпадает под оба критерия.
Я на цыпочках крадусь вниз по лестнице, картинно расставив руки и растопырив пальцы, и через парадную дверь пробираюсь в сад. Главное – миновать кухню. Родители не ждут меня раньше полудня. Вот одно из преимуществ, когда с тобой не связывают больших ожиданий.
Я устраиваюсь на низко висящей изогнутой ветке любимого дерева – старой сосне, которая много лет была моим убежищем. В детстве я играла здесь в «Питера Пэна», «Ветер в ивах» и в «Царство фей», а потом стала Ариэль, и тогда сосна была Просперо, или я была Банко, а сосна – Макбетом.
Но сейчас я скорее кошу под подростка – на мне пижама, которую я носила в шестнадцать лет. С тех пор я слегка раздалась, сиськи торчат из майки, шорты обтягивают задницу, так что почки того гляди вывалятся наружу. Эта умопомрачительная красота дополняется древним клетчатым одеялом, в которое я кутаюсь. Оно в нашем доме, наверное, с прабабушкиных времен. Возможно, в нем еще живет вирус оспы.
Скрутив косячок, я запаливаю его и откидываюсь на ствол. Затягиваюсь – и меня накрывает знакомой волной.
Мысли плывут во вчерашний день. Шансы на то, что я смогу вернуть долг Шардоне, очень невелики. Можно начинать паниковать? Благодаря находке, которая в данный момент поступает мне в рот, а оттуда – в легкие, паника может погодить до завтра.
– Все смолишь? – раздается позади меня низкий мужской голос.
В нем есть что-то знакомое и в то же время неуместное. Я оборачиваюсь – одеяло сползает, открывая миру Снупи, болтающего с Чарли Брауном.
Что за фигня?
– Рори?
– Привет, как поживаешь? Не ожидал увидеть тебя сегодня, но тут на меня пахнуло, и я понял, что ты дома. Предположил, что это не Роуз.
Он улыбается – я вспоминаю, когда видела его в последний раз, и у меня сжимается сердце.
– Ага, приехала на день рождения.
Я машу косячком в его сторону.
– Вижу, ты в порядке.
Он мотает головой, темно-рыжие волосы стали длиннее. В восемнадцать лет он зачесывал их назад и делал вид, что кудрей не существует, а теперь они вон как отросли. Ему идет. В нем всегда было что-то озорное, но только капельку. Он охотно делал то, что ему говорили, никогда не шел вразнос. Впрочем, Рори был неплохим парнем. Насколько помнится, меня озадачивала его подруга Джессика. Она была из тех женщин, которые всегда кажутся в гармонии с собой. Мне о таком можно только мечтать. Как такое вообще возможно? Просыпаться утром и не париться вопросом о собственной адекватности.
– А у кого день рождения? Точно, что не у тебя. Ты же родилась весной – в марте, да?
Вопрос Рори прерывает поток моих мыслей. И как он это помнит?
А я помню, как он рыдал. Это мне запомнилось навсегда.
– Ага. День рождения у мамы.
– Твой папа сказал, что будет дома с семьей, но он не сказал, что у твоей мамы день рождения. Как она?
– Ей тяжело. Но из них двоих ей лучше.
Рори иронично улыбается. Давным-давно он видел моих родителей в разгар баталии. Если он помнит мой день рождения, то вряд ли забыл, как они скандалили на подъездной дорожке, когда он однажды подвез меня в конце семестра. Тогда мама запулила отцу в голову теннисной ракеткой. Красивая иллюстрация на тему несостоятельности среднего класса.
– А папа тебе зачем?
– По делу.
Рори не выказывает желания уйти, поэтому я продолжаю допрос:
– Ты шеф-повар? Или из СМИ?
Оба варианта будут неожиданностью.
– Ни то, ни другое. Я занимаюсь управлением репутацией.
Он прислоняется к ветке и улыбается мне. Нередко о юношах говорят «возмужал», и это определенно относится к Рори Уолтерсу, но если он имеет дело с папой, то это характеризует его не лучшим образом.
– «Сокровище на свете разве есть ценней, чем незапятнанная честь?»[5], – цитирую я.
– Что?
– Да так. Значит, управление репутацией? Не знала, что такое существует.
О том, что в этом чувствуется что-то скользкое, я молчу.
– Ну да. Я в этой сфере давно, а сейчас она сильно развилась.
– С папой тебе придется непросто.
– Я понял. Но если он прислушается к рекомендациям, мы восстановим его имидж.
Я издаю смешок. Потом встаю, выпускаю дым вниз и плотнее заворачиваюсь в одеяло. Вид у меня не ахти, и почему-то меня это заботит.
– Тогда пойдем, дойду с тобой до двери, но ты уж позвони и притворись, что меня не видел, ладно? Тогда у меня будет еще пара часов спокойной жизни.
Он снова улыбается и кивает. А я впервые за время нашего знакомства замечаю, какие у него зеленые глаза.
Я не ожидал сегодня встретить Белл. Мы с ней давно не виделись. В университете она производила забавное впечатление: держалась дичком и надменно, а на вечеринках – в тех редких случаях, когда бывала, – могла веселиться и блистать интеллектом.
Тогда она меня восхищала – в ней было все то, что отсутствовало в моей жизни. Но при всей своей привилегированности она всегда казалась мне насторожившимся лисенком, которому все приелось.
Она не поддавалась классификации. Я обожал классифицировать и оценивать людей – кто они и из какого разряда. Это придавало жизни упорядоченность. А в Белл было что-то не поддающееся определению. Я понимал, что даже если мне удастся втиснуть ее в коробочку с надписью «Бедная девочка из богатой семьи», она будет отчаянно рваться наружу, сминая все на своем пути, протестуя и крича, что все не настолько примитивно.
Мы слушали один лекционный курс по истории английской литературы, и наши пути многократно пересекались. Она жила в одном общежитии с Джессикой, у них была общая кухня, а в остальном они были разные. Я неоднократно подвозил ее домой: ее родители жили возле Бристоля, а мои – в самом городе, и по окончании семестра это вошло в привычку. Я вел машину, а она жаловалась на то, что придется общаться с предками, на все лады расхваливала или поносила своего последнего бойфренда, паниковала из-за курсовой, а позже – из-за дипломной работы. Несмотря на все сомнения, голова у нее работала отлично, гораздо быстрее моей.
Я часто задавался вопросом, как сложилась ее жизнь, и когда агент ее отца обратился ко мне, любопытство проснулось снова. Чем она занимается? Кем стала? Изменилась ли? Курить косяк перед отчим домом, кутаясь в старушечье одеяло, из-под которого выглядывает детская пижамка, – это было очень в духе Белл, которую я помнил.
Я обрадовался встрече с ней, но эта радость отдавала горечью. Мне представлялось, что она путешествует по миру, завоевывает сердца и умы, раздвигает границы и делает открытия, а она, как выясняется, дует траву в родительском саду. Но кто я такой, чтобы судить? И из того, что она приехала домой на день рождения мамы, вовсе не следует, что она ничего не добилась в жизни, что она несчастлива и неудачница. Судить и классифицировать – этим я занимался в прошлом. Тот Рори, который считал, что, делая правильный выбор и поступая правильно, ты застрахован от ошибки.
Мне следовало брать пример с Белл.
Я выжидаю пять минут, чтобы она поднялась к себе, и нажимаю на звонок.
– Здравствуйте, здравствуйте!
Ник Уайльд распахивает дверь настежь и делает широкий жест, приглашая меня внутрь. Физиономия багровая, фирменные светлые волосы торчат во все стороны. В руке – большой бокал красного вина.
А времени – одиннадцать утра.
Класс.
Я следую за ним в огромную кухню. Дом старый и громоздкий, местами запущенный, но с приметами благосостояния, накапливаемого поколениями, а кухня – образчик инвестирования и модернизации. Агрегаты обтекаемой формы под стать НАСА, пронзительно яркий свет и мягкое пламя в каменной топке камина, огромный деревянный стол, за которым вполне могла бы разместиться вся Тайная вечеря, и еще место осталось бы.
Синди, мать Белл, сидит за столом, и при виде меня ее лицо сразу принимает радушное выражение. Это чистой воды актерство. Которое, подобно неровностям, сколам и пятнам на кухонном столе, оттачивается поколениями.
Ник два часа разглагольствует о своей непричастности к тому, что его репутация сильно подмочена. За это время он почти прикончил бутылку, нашинковал овощи и нарезал мясо с толстыми мраморными прожилками.
– Оставайтесь на обед.
– Да, пожалуйста, оставайтесь, – эхом вторит Синди.
– Вы же знаете женщин – они взбалмошные, истеричные, ради внимания и тем более ради денег скажут что угодно.
Он продолжает изворачиваться, а я бросаю взгляд на его жену – она встала и наливает в кружку кипяток из крана. Пальцы стиснули ручку кружки, плечи напряжены, во всей фигуре чувствуется скованность, которая никак не согласуется с раскованной манерой мужа.
– Да будь я хоть архиепископ Кентерберийский, газетчики, мать их, и тогда бы напечатали гору вранья и выложили в гребаный Инстаграм[6], – добавляет он.
– Женщин было много, – говорю я.
Ник вскидывает бровь, и я практически слышу, как он выпускает когти. Льва потревожили в логове.
– У многих женщин есть проблемы. Не будьте вы так наивны. Вы же не первый день живете и знаете.
Я выдерживаю его взгляд.
Мне случалось иметь дело с неприятными клиентами, когда нивелирование негатива служит общему благу. Это компании, которым приспичило срочно «озелениться», и они делают многомиллионные вливания в экологические проекты, чтобы компенсировать предыдущие косяки. Это селебрити, которые, по моему убеждению, искренне хотели загладить свою вину. Но с теми, кто явно манипулировал общественным мнением и не имел намерения изменить свое поведение, я отказывался работать.
Ник – из последних. Для него существуют только собственные аппетиты. По телефону он сказал, что раскаивается, что это все из-за алкоголя. Что с выпивкой он завязывает, и семья его поддерживает. А фактически, пока готовил салаты и мариновал мясо, он в одиночку выпил почти целую бутылку и винил женщин во всех грехах мира.
На обед оставаться явно не стоит.
Я начинаю обдумывать вежливый отказ, и тут вспоминаю про Белл. У нее глаза янтарного цвета. Этот человек – не остров, как и все мы, она – часть его архипелага. Когда поднимутся воды и погребут его под собой, она тоже пойдет ко дну. Я не хочу лежать ночью без сна, представляя, как ее накрывает волной.
Так некомфортно за обедом я себя чувствую впервые. Белл сидит напротив меня, съежившись, как рак-отшельник, спрятавшийся в чужой раковине. Родители бьют ее по самолюбию с завидным упорством – то и дело перебивают на полуслове.
А еще хуже то, что здесь Роуз, и ее они превозносят до небес. Если и были вопросы насчет того, кто в семье любимица, то они отпадают через пять секунд после ее появления с огромным букетом зимних роз.
– Роуз замужем за Джеком Шарпом, ну, вы в курсе, он член кабинета, и это в двадцать семь лет. Они оба такие умные. Она еще в школе училась, а ею уже интересовались из Центра правительственной связи, а потом снова, когда была в университете. У нее отличная голова, и она использует ее с толком. Они – золотая пара в мире политики. Ты – идеальная жена политика, да, дорогая?
Гордость за младшую дочь у Ника хлещет через край.
– Но у меня, Рори, была ужасная дислексия. Не знаю, что бы со мной было, если бы не Белл. Без ее помощи я бы не окончила школу, это было ужасно.
Роуз улыбается мне, и я не верю ей ни на секунду.
– У тебя все было бы замечательно. А Белл ходила в школу из-под палки, так что я не понимаю, чем она тебе помогла. Это ведь не она вышла замуж за успешного политика и поднялась по социальной лестнице.
Обе сестры сбегают из-за стола при первой же возможности. Роуз прыгает в машину еще до того, как успевают убрать все тарелки. Я тоже не намерен задерживаться, но, выходя из туалета, останавливаюсь – я слышу, как Белл кого-то окликает.
Я толкаю соседнюю дверь, думая, что оклик адресован мне. И понимаю, что принял желаемое за действительное. Белл сидит ко мне спиной, подогнув ноги и повернув к себе ноутбук. Часть дверного проема, где стою я, не попадает в объектив камеры. На экране – знакомое лицо. Неужели Луиза Фишер? Она машет Белл. Мне тоже хочется помахать и крикнуть «Привет!».
– Ты как? Достали тебя, да?
Немецкий акцент не исчез. Интересно, уехала ли она в Берлин после университета.
– У нас были гости, так что они слегка попридержали лошадок.
Попридержали лошадок? Это они еще прилично себя вели? А меня обезличили до «гостей». Белл Уайльд в своем репертуаре.
– Слушай, я сразу к делу, э-э, ненавижу об этом просить и обещала себе, что больше никогда не буду, но, о, черт… э-э…
Белл подносит руку к глазам, потирает пальцами лоб, локоть согнут под прямым углом, и у меня сразу всплывает в памяти, как она делала так, когда писала диплом.
– Тебе нужны деньги на Рождество?
– Да. Нет. Деньги нужны. Но не на Рождество. В этом году ты, как и все прочие, получишь снеговика из соленого теста. Увы, не на Рождество. Я должна Шардоне, до сих пор не отдала ей и… – Она понижает голос до шепота, и я вытягиваю шею. – Меня… нас всех… э-э … уволили. Они надеялись дотянуть до Рождества, но…
Я знаю, что должен уйти. Это следовало сделать три секунды спустя после того, как я открыл дверь, но я застрял. Ноги приросли к месту.
– О, черт, Белл. Мне жаль. Но, по крайней мере, в этот раз ты не виновата, и это хорошо.
– Ну, знаешь…
– Ладно, это было бестактно. Но за тобой такое водится.
– Да. Не отрицаю. Но теперь я хорошая девочка, хотя и глупая. Перед обедом я сказала Роуз, что потеряла работу – мне это еще аукнется. Послушай, я ненавижу просить… ты знаешь, как я ненавижу просить… но суть в том, что у меня больше нет работы, а Шардоне напомнила, что я одалживала у нее на покупку того костюма.
– Я до сих пор не понимаю, почему ты тогда не обратилась ко мне.
– Потому что не хотела опять у тебя просить. Ты всегда так щедра со мной, я бы скорее выдавила себе глаза, чем попросила у тебя. Ирония, да?
– «Король Лир».
– Неплохо я тебя натаскала.
– А если серьезно, то ты знаешь, что я не откажу. И потом, как правило, родители готовы прийти на помощь детям. Но это не твой случай. Сколько тебе нужно?
Я навостряю уши. Раньше мне не приходило в голову, что у таких, как Белл, родившихся в богатых семьях, бывают проблемы с деньгами. Но после сегодняшнего представления, пожалуй, удивляться не стоит. Они ей вздохнуть не дают и деньгами, ясное дело, не осыпают. А стены дома Роуз, вероятно, обклеили пятидесятифунтовыми купюрами.
– Э-э… Я должна Шардоне двести пятьдесят фунтов.
Это огромная сумма, когда ты на мели – я еще помню это время, – но для Ника Уайльда это пустяк. Нужно уходить. Это неправильно. Я иду по коридору и снова замираю.
– Вы же знаете женщин, – произносит Синди, копируя интонации мужа. – Какое же ты дерьмо!
Голос становится громче, злее, она набрасывается на него, бьет в грудь кулаком, потом другим. Он отбивается, она замахивается снова, и он хватает ее за запястья.
Я делаю шаг.
Он опускает руки, и я останавливаюсь. Пока они меня не заметили.
– Давай не забывать, что и ты не без греха, – шипит он.
После чего разворачивается и уходит в кухню с таким видом, точно подобные вспышки – явление повседневное.
Синди наклоняется и глубоко дышит. Она так героически держала лицо за обедом, что с моей стороны будет жестоко обнаружить свое присутствие – это станет очередным ударом по ее самолюбию. В то же время мне хочется подойти к ней, утешить и сказать, чтобы бежала из этого дома. Я делаю шаг, но тут она выпрямляется, приосанивается, встряхивает волосами и направляется назад в кухню. Я устремляюсь вниз по узкому коридору, где на стенах висят фотографии счастливого семейства. Обожающие друг друга Ник и Синди, Роуз, парящая над головой Ника. Я разглядываю снимки, и тут до меня доходит, что Белл всегда с натужной улыбкой где-то на периферии или на заднем плане.
Я на цыпочках возвращаюсь в туалет и даю хозяевам пять минут, чтобы «вернуть лицо», после чего намерен попрощаться. Я снова иду по коридору и предупредительно кашляю в тот момент, когда Луиза говорит:
– Перевела. Но при одном условии.
Мои добрые намерения летят к чертям. Я хочу услышать, что за условие.
– Все что угодно. Стриптиз на столе хоть сейчас.
– Я помню про твои таланты, но сейчас речь не об этом. Я хочу, чтобы ты не суетилась, и перевела тебе сумму и за следующий месяц аренды…
– Погоди, это слишком много. Я найду другую работу. Я обещаю. Какая-нибудь сезонная подработка обязательно найдется. – Она издает глухой смешок. – Эти деньги я тебе переведу обратно, так и знай.
– Послушай, я насмотрелась на то, как ты едва сводишь концы с концами и работаешь за гроши черт-те сколько, чтобы оплачивать аренду и держаться на плаву.
– Так большинство живет. А такая работа дает мне возможность заниматься…
– Заткнись, ради бога. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы следующий месяц ты поработала на меня. Я серьезно. У нас с Реми дела идут хорошо. Мы только что заключили контракт на огромную сумму с крупным супермаркетом, так что все отлично. Следующий месяц употреби на то, чтобы придумать способ монетизировать свой шекспировский сайт. Теперь это твоя основная работа …
Луиза продолжает говорить, но я уже не слушаю. Слова о сайте застревают у меня в мозгу. Я совсем забыл про это. Белл была одержима Шекспиром. Одержима.
Я припоминаю, как однажды, много лет назад, мы засиделись до четырех утра у нее на кухне в общежитии – пили, и она убеждала меня, что Гамлет совсем не скучный, а еще мы говорили об изданиях фолио и кварто, но что именно, я не помню. Неужели она по-прежнему этим занимается? Меня это радует, хотя я сам не понимаю почему. Я снова прислушиваюсь к тому, что говорит Луиза:
– Ты создала потрясающую вещь – то, что поможет очень многим. Принеси это в мир, найди способ зарабатывать с помощью своей уникальной способности.
У меня начинает оформляться идея. Если у Белл есть просветительский проект, который нуждается в качественном инвестировании, это поможет решить проблему, которую я пытаюсь распутать всю неделю.