Это письмо, возможно, станет для Вас неожиданностью и удивит Вас. Великодушно прошу простить меня за причиненное беспокойство. Мое имя, скорее всего, стерлось из Вашей памяти. Прежде я служила учителем в маленькой начальной школе в городке ** в префектуре Яманаси. Может быть, теперь вспомните. За год до конца войны у нас произошел такой случай: ребята из нашей школы, целая группа, вдруг сразу потеряли сознание. Я тогда была у них руководителем практики по природоведению. Чтобы разобраться в этом происшествии, Вы вместе с другими сотрудниками Токийского университета и военными сразу же приехали к нам. Мы с Вами несколько раз встречались, беседовали.
Впоследствии, встречая Ваше имя в газетах и журналах, я всякий раз глубоко восхищалась Вашей деятельностью, вспоминала Вас и Вашу энергичную манеру разговаривать. Я имела честь познакомиться с некоторыми Вашими работами и была потрясена проницательностью и глубиной суждений. В этой жизни каждый человек ужасно одинок, но эти воспоминания мне дают нечто такое, что убеждает в правоте Вашего последовательного видения мира, которое состоит в том, что мы все связаны в единое целое. Я много раз испытывала это на себе. От всей души желаю Вам еще большей энергии.
После того случая я продолжала работать в той же школе, однако несколько лет назад неожиданно расстроилось здоровье. Меня надолго положили в больницу в городе Кофу, и, хорошенько все взвесив, я решила уволиться. Лечилась почти год – и в больнице, и амбулаторно. Полностью восстановилась, выписалась из больницы и устроилась в том же городке директором небольшого частного пансиона для школьников начальных классов. У меня теперь учатся дети моих бывших учеников. Может быть, это звучит банально, но время летит – не остановишь.
Война отняла у меня любимого мужа и отца, в послевоенном хаосе я потеряла еще и мать. Все время меня окружала какая-то суета, неразбериха, детей мы с мужем так и не завели. И я осталась совсем одна. Вот так и жила… не сказать, что счастливо. И все же за эти годы столько ребят выучила, они сделали мою жизнь содержательной. Я всегда благодарю бога за это. Если бы не моя профессия, я бы, наверное, не выдержала.
Я позволила себе обратиться к Вам потому, что у меня никак не выходит из головы то, что произошло тогда в горах осенью 1944-го. Незаметно прошло уже двадцать восемь лет, но все так живо стоит перед глазами, словно было вчера. Ни на день меня не отпускает. Это как тень – всегда рядом. Сколько я из-за этого ночей не спала! Да и во сне все время вижу эту картину.
Мне даже кажется: тот случай наложил отпечаток на всю мою жизнь. Всякий раз, встречаясь с кем-нибудь из той группы (половина из них так и живет в нашем городке, сейчас им уже по тридцать пять), я не могу не задать себе вопрос: как на них, да и на мне тоже, сказалось это происшествие. Оно обязательно должно было как-то повлиять – и на физическое, и на душевное состояние. Не могло не повлиять. Я это чувствую, но никак не могу понять, в чем конкретно выражается это влияние и насколько оно велико.
Как Вам хорошо известно, военные решили не предавать случившееся огласке. Когда кончилась война, американские военные власти провели свое расследование, тоже секретное. По правде говоря, военные – будь то американцы или японцы – действуют везде одинаково. Да и после оккупации и отмены цензуры в прессе на эту тему ничего не писали. Ведь уже несколько лет прошло, и тогда никто не умер.
Получилось, что почти никто об этом так и не узнал. Конечно, в войне столько было ужасного, о чем слышать не хочется, мы потеряли миллионы человеческих жизней, которым нет цены. А тут какие-то школьники в каких-то горах в обморок упали. Кого этим удивишь? В наших местах и то об этом случае мало кто помнит. А те, кто помнит, не очень хотят говорить. Городок маленький, и для тех, кого это происшествие затронуло, это не очень приятно. Поэтому, если наши люди стараются избегать разговоров на эту тему, это, наверное, свидетельство их порядочности.
Все забывается. И страшная война, и судьбы людей, в которых ничего не исправишь. Это уже далекое прошлое. Повседневность засасывает, и многие важные вещи, события уходят из памяти, отдаляются, как холодные старые звезды. Слишком о многом приходится думать каждый день, слишком много новой информации надо усваивать. Новый стиль жизни, новые знания, новая техника, новые слова… Но в то же время, сколько бы ни прошло времени, что бы ни случалось, есть что-то такое, о чем не забудешь никогда. Нестираемая память, то, что засело в человеке намертво. Для меня это – случай в лесу.
Вероятно, уже поздно. Что теперь говорить? Может быть, и так. Но есть одна вещь, связанная с этим случаем, которую мне хотелось бы Вам сообщить, пока жива.
Шла война, и на людей давил мощный идеологический пресс; говорить можно было далеко не обо всем. Когда мы с Вами встречались, рядом сидели военные, их присутствие откровенности явно не способствовало. И потом, я о Вас тогда почти ничего не знала, и мне, молодой женщине, раскрываться перед незнакомым мужчиной, конечно, не хотелось. Поэтому я кое-что утаила. Или, другими словами, на той официальной встрече я в своем рассказе намеренно допустила некоторые неточности. Для этого у меня были причины. То же самое я сказала после войны американцам, расследовавшим это происшествие. Повторила ложь, потому что была напугана и хотела произвести благоприятное впечатление. Возможно, это затруднило расследование и в той или иной мере исказило выводы, которые были сделаны. Да что говорить – наверняка так и получилось. Конечно, с моей стороны это непростительно. Эта мысль очень долго меня мучила.
Вот почему я и решилась обратиться к Вам с таким длинным письмом. Вы, наверное, очень заняты, и я доставляю Вам беспокойство. Если это так, не принимайте мое женское нытье всерьез. А письмо Вы можете выбросить. Я только хотела, пока это еще возможно, изложить всю правду в письменном виде, честно признаться, как все было, и передать, кому следует. Меня вылечили, но ведь болезнь может вернуться, и никто не знает, когда это случится. Буду очень рада, если Вы примете во внимание это обстоятельство.
В ночь перед тем, как отправиться с ребятами в горы, мне приснился мой муж. Перед самым рассветом. Его мобилизовали и отправили на фронт. Сон был необычайно четкий и чувственный. Бывают такие – когда не можешь разобраться, где сон, а где явь, не можешь провести границу.
Мы с мужем занимаемся любовью на скале, на самой вершине, плоской, как кухонная доска. Рядом поднимается в небо гора. Скала бледно-серого цвета. Площадка, где мы расположились, – метра три в ширину. Скользкая и мокрая. Небо затянуто тучами, готовыми в любую минуту обрушиться проливным дождем. Тихо, безветренно. Приближаются сумерки, птицы торопятся в свои гнезда. А мы любим друг друга под этим небом, не говоря ни слова. Мы только-только поженились, и теперь война разлучает нас. Я сгораю от неистового желания.
Любовная игра доставляет невыразимое блаженство. Мы все время изменяем позы, сливаемся в одно целое. Волны оргазма накатывают на меня одна за другой. Происходит что-то невероятное. Дело в том, что и муж, и я по натуре люди довольно сдержанные и никогда не экспериментировали в сексе с такой жадностью. Во всяком случае, мне ни разу не доводилось испытывать таких безумных приливов. Но во сне от нашей сдержанности не осталось и следа, мы совокуплялись как животные.
Я проснулась в тусклом свете наступавшего утра с очень странным чувством. Тело налилось тяжестью, не оставляло ощущение, что муж еще здесь, во мне. Сердце колотилось, как в лихорадке, дыхание сделалось прерывистым. Я вся промокла, как после настоящего секса. Казалось, все произошло не во сне, а наяву, так ясно и реально я это чувствовала. Стыдно сказать, но я занялась самоудовлетворением прямо в постели, чтобы как-то умерить свой разыгравшийся сексуальный аппетит.
В конце концов я села на велосипед и поехала в школу, а оттуда с ребятами двинулась к Рисовой Чашке. Впечатления от пригрезившегося не оставляли меня, даже когда мы уже шагали по горной дороге. Прикрыв глаза, я представляла, как муж извергается в меня, как по стенкам влагалища растекается его семя. Не помня себя, я крепко обняла мужа за спину, развела ноги как можно шире и обхватила ими его бедра. Я шла в гору, ведя за собой детей, и в то же время была в какой-то прострации. Может, то было продолжение все того же яркого сна.
Преодолев подъем, мы оказались в леске, куда и направлялись. Все уже нацелились на грибы, а у меня вдруг ни с того ни с сего начались месячные. Совершенно не вовремя. Очередной период кончился всего десять дней назад. До этого сбоев в циклах не было. Не иначе из-за этого сна в организме что-то разладилось, и вот результат. Естественно, я абсолютно не была к этому готова. А тут еще и место неподходящее – горы.
Сказав детям, чтобы они отдохнули немного, я уединилась в лесу. У меня было с собой несколько полотенец. Я вытерла кровь, сложила прокладку. Крови было много, я, конечно, страшно расстроилась, однако надеялась как-нибудь дотерпеть до школы. В голове была такая сумятица, что я никак не могла собраться с мыслями. Мучил стыд – за откровенный сон, за то, что мастурбировала и при детях дала волю эротическим фантазиям. Вообще-то я к таким вещам строго относилась.
Отправив ребят за грибами, я подумала, что надо поскорее закончить «урок» и вернуться пораньше. Добраться бы до школы. Я присела и стала внимательно наблюдать за детьми, считая по головам, чтобы никого не упустить из виду.
Прошло какое-то время, и я заметила одного мальчика, который, держа что-то в руках, направлялся ко мне. Его звали Наката. Да, именно Наката. Тот самый, кто потом не пришел в себя и долго пролежал в больнице. Он нес мое полотенце, перепачканное кровью. У меня перехватило дыхание. Не может быть! Я же выбросила его довольно далеко, в таком месте, куда дети не должны были добраться, а если бы и добрались, то не нашли бы. Естественно, ведь женщины стыдятся этого больше всего и стараются, чтобы такие вещи никому не попадались на глаза. Я ума не могла приложить, как Наката отыскал это полотенце.
И я набросилась на него, на этого мальчика, с кулаками. Схватила за плечи и надавала пощечин. Наверное, еще и кричала что-то при этом. В голове у меня помутилось, я совсем потеряла над собой контроль. Мне стало ужасно стыдно – по-моему, это был шок. Ведь до этого я никогда не поднимала руку на ребенка. Но в тот момент я была сама не своя.
Дети как один уставились на меня. Кто стоял, кто сидел – все как один повернулись в мою сторону. Все было у них перед глазами: бледная как полотно учительница, упавший на землю Наката, полотенце в крови. На какое-то время все точно замерли – не шевелились и молчали. Лица детей застыли бесстрастными бронзовыми масками. В лесу наступила тишина. Слышны были только голоса птиц. Я и сейчас живо представляю эту картину.
Прошло какое-то время. Не так много, наверное, хотя показалось, что минула целая вечность, задвинувшая меня куда-то на самый край вселенной. Наконец я пришла в себя. В окружающий мир вернулись краски. Спрятав за спину окровавленное полотенце, я бросилась к лежавшему на земле Накате, подняла, прижала к себе и стала приговаривать: «Прости! Пожалуйста, прости свою плохую учительницу!» Но мальчик, похоже, еще был в шоке. Он смотрел на меня пустыми, непонимающими глазами, и мои слова, скорее всего, до него не доходили. Не отпуская его, я обернулась к ребятам и сказала, чтобы они занялись грибами. Они сразу послушались, будто ровным счетом ничего не произошло, по-моему, так и не поняв, в чем дело. Все было слишком необычно и неожиданно.
Так я и стояла, окаменевшая, крепко притиснув к себе Накату. Хотелось умереть на этом самом месте, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Скоро сюда ворвется война, страшная и жестокая, погибнет множество людей. Я уже не понимала, правильно ли воспринимаю окружающее. То ли вижу перед собой? Те ли краски? Те ли птичьи голоса слышу?.. Я одна в лесу, в полной растерянности, истекающая кровью, в душе – гнев, страх, стыд. И я заплакала, тихо-тихо, еле слышно.
А потом на детей свалилось это.
Теперь Вы, конечно, понимаете, почему я не смогла рассказать военным все так откровенно. Была война, и мы все жили как предписывала «идея». Поэтому я и не сказала ничего о месячных и о том, как била по щекам Накату, когда тот нашел мое полотенце. Как я уже писала, я ужасно переживаю, что очень помешала Вашей работе, Вашим исследованиям. Теперь, рассказав все как было, я словно камень сняла с души.
Как ни странно, никто из моих учеников не запомнил ни злополучного полотенца, ни избиения Накаты. Безобразная сцена просто выпала у них из памяти. Я убедилась в этом позже, когда все кончилось, постаравшись намеками выяснить, что они помнят. Видимо, на ребят уже действовала сила, лишившая их сознания.
Мне, как классному руководителю, хочется поделиться с Вами впечатлениями о Накате. Я не знаю, что с ним стало. Мальчика отвезли в Токио, в военный госпиталь. От американского офицера, который беседовал со мной после войны, я слышала, что Наката довольно долго был в коме, но в конце концов пришел в себя. Никаких подробностей офицер не сообщил. Полагаю, Вам об этом известно больше, чем мне.
Наката был из эвакуированных. Таких детей в нашем классе оказалось пятеро. Из них он учился лучше всех, умный был мальчик. Симпатичный, всегда аккуратно одетый. Но очень тихий, нелюбопытный какой-то. На уроках руку никогда не поднимал, зато, когда вызывали, всегда отвечал правильно, рассуждал здраво. Легко усваивал новый материал – по всем предметам. В любом классе найдется такой ученик. Даже если с ним не заниматься, он сам будет все делать, перейдет в более сильную школу и в конечном итоге займет достойное место в обществе. Прирожденные способности.
Однако в этом мальчике кое-что меня, как учителя, беспокоило. Временами я замечала в нем безразличие, покорность. Он брался за любое дело, за самую сложную задачу, но, решив ее, почти не радовался. Я никогда не замечала, чтобы он сопел от натуги, переживал из-за ошибок. Не вздохнет, не улыбнется. Все делал с таким видом, словно хотел сказать: ну, надо – значит, надо. Так рабочий на заводе закручивает отверткой какие-нибудь винтики в деталях, которые двигаются по конвейеру.
Полагаю, все дело было в семье. Конечно, с жившими в Токио родителями Накаты я не была знакома, поэтому точно сказать не могу. Но за все время работы в школе я не раз встречалась с такими примерами. Когда взрослые, имея дело с одаренными детьми, ставят перед ними новые и новые цели. Нередко получается, что дети, чересчур озабоченные решением этих задач, постепенно теряют свойственную их возрасту свежесть ощущений, радость от достижения цели. Замыкаются в себе, перестают давать волю чувствам. И нужно потратить много времени и сил, чтобы отомкнуть детскую душу Детские души податливы, их легко можно согнуть. Но, раз согнувшись, они застывают, и распрямить их очень трудно. Часто даже невозможно. Хотя Вы же специалист в таких вопросах, и не мне Вам об этом рассказывать.
И вот еще что: глядя на мальчика, я не могла не заметить: на нем лежит тень, которую оставляет на человеке пережитое насилие. Не раз в выражении лица, в поступках Накаты читался мимолетный испуг – своего рода рефлекс на недобрую силу, действие которой он долго на себе испытывал. Что это было? Не знаю. Наката выучился себя контролировать и умело маскировал этот испуг. Однако ему не удавалось скрыть легкую судорогу, пробегавшую по его телу, когда что-то случалось. Думаю, он столкнулся с насилием в семье. Я поняла это, ежедневно общаясь с детьми.
В деревне грубость – в порядке вещей. Почти у всех наших школьников родители были крестьяне. Жили очень тяжело, едва сводили концы с концами. Работали с утра до вечера, уставали, конечно, и предпочитали пускать в ход кулаки, чем объясняться, если что не так. Это ни для кого не секрет. Дети к этому относились безучастно – ну, подвернулся под горячую руку, велика важность! – их это не травмировало. Но у Накаты отец был профессором в университете, да и мать – насколько я могла судить по ее письмам – была женщиной хорошо образованной. Короче, элитная городская семья. Так что если у них дома кто и распускал руки, то это было не то насилие, от которого каждый день страдали деревенские дети, а какое-то другое, более сложное и глубокое. Насилие, оставлявшее шрамы в душе ребенка.
Поэтому я ужасно переживаю из-за того, что набросилась тогда, в горах, на Накату, – пусть я и не сознавала, что творю, и глубоко раскаиваюсь в своем поступке. Ни в коем случае нельзя было этого делать. Ведь его вместе с другими детьми вывезли из Токио, почти насильно разлучив с родным домом. Мальчик очутился в незнакомой среде и уже готов был открыть мне свою душу.
А я его избила, и, может быть, навсегда погубила скрытые способности. Мне хотелось как-то исправить ошибку, но ничего не вышло. Накату в бессознательном состоянии перевезли в столицу, в госпиталь, и больше я его не видела. Ах, как жаль!.. Я до сих пор живо помню лицо Накаты, когда я его ударила. Очень испуганное и какое-то обреченное, оно по-прежнему у меня перед глазами.
Письмо и без того получилось слишком длинное, но в заключение позвольте сказать еще одну вещь. Моего мужа убили на Филиппинах перед самым концом войны. Надо сказать, сильного шока от этого известия я не испытала. Почувствовала только полное бессилие. Не отчаяние, не гнев, а именно бессилие. Не проронила ни слезинки. Почему? Потому что знала заранее: мой молодой муж с войны не вернется. Я поняла, что все предопределено. Это стало ясно, когда за год до его смерти мне приснился сон, в котором мы занимались любовью как сумасшедшие, когда у меня неожиданно начались месячные, когда в смятении я ударила Накату, когда мои ученики, непонятно почему, стали падать без сознания. Известие, что муж погиб, лишь подтвердило то, что мне уже было известно. В том лесу осталась часть моей души. Иначе и быть не могло: то, что произошло тогда, оказалось важнее всех других событий в моей жизни.
В завершение разрешите пожелать успеха в Вашей научной работе. Пожалуйста, берегите себя.