Вот уже скоро шесть лет с того момента, как я переехал в Москву. В Москве год – за два, а то и за три. За это время я успел сменить не один театр, из каждого я уходил сам, чем горжусь. Почему? Не знаю, но ведь гордиться в малых дозах – это полезно для организма. Я уходил оттуда, где мне переставало быть интересно. Интересно/неинтересно – два мерила моей жизни тогда и сегодня.
Был период, когда я не работал в театре, не играл новых ролей. Чтобы прокормиться, я занимался репетиторством. Я не искал эту работу сам, что-то приходило ко мне через моих друзей, которые советовали меня как умеющего работать с детьми чувака, что-то падало прямо с неба, и я до сих пор не могу понять, кто же меня порекомендовал этим довольно влиятельным людям.
Я учил их чадо музыке, вокалу, рассказывал, чем отличается чистая кварта от чистой квинты и почему они обе две такие чистые. Я придумывал песни, потому что мне было скучно петь заезженные детские хиты из книжек, написанных в середине девяностых. Помню одну из таких песен, которая родилась на коленке, перед уроком. «Привет, добрый мир! Я – маленький вампир. У вас в глазах испуг. Укушу кого-то вдруг». Они, мои ученики и ученицы, неоспоримо прекрасны, потому что они – дети, их разрушительная, порой экстремистская сила вызывает у нас, взрослых, снисходительную радость, умиление: цветы жизни, растите, ошибайтесь, разбивайте лбы и коленки, наполняйте знаниями об этом мире ваши стебельки, а мы будем ждать, когда все, что мы заложили в вас, даст свои щедрые плоды.
Маленькие вампиры моего сердца. Кто-то из них связал жизнь с музыкой, кто-то облегченно вздохнул, когда занятия наконец закончились и больше не продолжались. Обстоятельства сами складывались таким образом, что нам нужно было прекращать: то не было времени, то желания, то не было сил или финансовой возможности, и много других «не было».
Вчера сидел на лавке в районе метро «Трубная», ел шоколадно-банановый синнабон, параллельно листал книгу о цветоводстве в Питере, заляпал страницу шоколадным пальцем, пытался поправить ситуацию, сделал только хуже. Подумал, пусть будут теперь на странице мои папиллярные шоколадные линии. Если я не вернусь к этой книге, ее откроет моя дочь или сын и скажет: ну и свинья был мой папка. Пусть пройдут годы, пусть рождаются и растут дети. Мои, чужие, ваши, наши.
Вижу на детской площадке знакомое лицо. Не узнаю фигуру, вытянутую как струна, но лицо до боли знакомое. Моя ученица. Снимает с подружкой тик-ток и рассказывает о поп-ите. Я держусь и не покупаю себе поп-ит, хотя он, наверное, помог бы мне сейчас в моем нестабильном душевном состоянии. Поп-ит – не синнабон, он не превратится в подкожный жир. Он радужно-радушный, безопасный, открытый к моим и твоим нервякам. Я слышал, что изначально эта игрушка создавалась для детей с отставанием в развитии. Это многое проясняет.
Я мог бы окликнуть свою бывшую ученицу (а бывают ли бывшие), но я не был уверен, чистое ли у меня лицо после шоколадно-бананового синнабона, булка была офигительно вкусная, и здесь уже было не до чистоты, я был во власти липкой сладости. Я убрал книгу, собрал вещи с лавки и поплелся куда глаза глядят, уходил то ли от своей бывшей ученицы, то ли от тени прошлого, вдруг набежавшей на меня. Песню про вампира я как раз написал для нее, ей было шесть, в те времена тик-ток еще не был таким насущным и вездесущим, я думал, что мой кровавый хит зайдет ей на ура. Нет, она серьезно прослушала его в моем чуть аффектированном (всегда) исполнении, а потом так по-взрослому сказала: «Мама попросила меня потерпеть еще год, и потом я не буду заниматься музыкой». Больше я к ним не приходил, сослался на большую занятость в театре, которого у меня тогда и в помине не было. Год мучений, занятия два раза в неделю. Разве можно заставлять ребенка заниматься искусством через силу? Нет и еще раз нет. На самом деле я радуюсь за своих учеников, каждому и каждой я благодарен за опыт. Одна из моих учениц, которую я вел с трех лет, теперь живет в Испании, занимается моделингом и даже поет в свободное от подиума время. Я смотрю ее новые видео в Инстаграме и не узнаю повзрослевший голос, помню, что, когда мы занимались, она не выговаривала добрую половину букв, и меня это жутко веселило, сейчас думаю, как бы она отреагировала, увидев меня теперь. Засмущалась бы, наверное, раскраснелась. Хотя, нет, не думаю. Это мы, старая гвардия учителей, сентиментальны и памятливы. Я бы точно покраснел. И не от стыда, не от того, что она там, а я здесь, а от того, что своими глазами вижу дикий ход времени. Год – за два, а то и за три. Время стирает многое, слизывает, вот как я сейчас крем со своих пальцев, но оставляет что-то незапланированное, как пятно на книжке о цветах в Питере. И делает книжку запятнанной памятью, уникальной и только моей.
Недавно выложил свое фото, где я счастливый, удивительно моложавый, похожий на того, шестилетней давности, когда только-только приехал в Москву. Признаюсь, что даже увеличил фотку, чтобы лучше рассмотреть, каким это таким светящимся веществом наполнены глаза. Фотограф уловил сиюминутное счастье.
Оно возникает и в преподавании, когда ты давно отпустил своего ученика, а он идет своей дорогой, ты лишь указал ему путь, дал вектор, он мог свернуть, проявить своеволие, а нет, он идет туда, куда ты ему указал.
Одна из мам оставила под той счастливой фоткой коммент: «Спасибо вам за все! От Глеба привет».
Когда я приехал на первое занятие с Глебом, он сыграл мне на электронном фортепиано только что сочиненную мелодию. Когда наш часовой урок подходил к концу, он злился на время, что оно пролетело слишком быстро. Он ругался на свою голову, которая почему-то вдруг разболелась перед самым уроком и настойчиво мешает ему заниматься. Он любил играть в футбол и, разгоряченный от игры, прибежать домой и сыграть новую мелодию, которая родилась там, на футбольном поле, когда мяч летел в ворота противника. Сейчас Глеб успешно (= в удовольствие) учится в музыкальной школе, перейдет в третий класс.
Период преподавания спас меня от безденежья, он вытаскивал меня за волосы из болотца уныния. Маленькие вампиры высасывали мою кровь, но оставляли после себя что-то более важное.
Сейчас у меня нет учеников, я бегу от преподавательской деятельности, отказываюсь от предложений. Я знаю, что меня снова затянет как в воронку. Дети всегда существуют «на опережении», они – интуиты и чувствуют каждой клеткой послезавтрашний день, и необходима огромная сила для того, чтобы понять, чем они дышат сейчас, пускай это увлечение кажется проходящим, пустяковым, но нет, оно электризует их интерес, не дает им покоя. Из этой искры и надо раздувать пламя. Надувать щеки и дуть, дуть, дуть. Ты должен гореть вместе с ними. Только так, а не иначе. Твое пламя перекинется на ученика, ты останешься гореть, пока не превратишься в горсть благодарного пепла, а он, поддерживая твой-свой огонь, пойдет по дороге, которую ты ему указал. Или не пойдет.
Благодарный пепел не должен волноваться, дойдет ли ученик до цели или же свернет, он должен безмятежно развеяться над океаном жизни, или съесть бананово-шоколадный синнабон, или купить, наконец, этот поп-ит.
В последнее время, когда сижу на лавках в разных районах Москвы, ко мне всегда прилетает голубь, и мне кажется, что это один и тот же голубь. Он смотрит на меня так, как самый лучший ученик на земле.
Он готов ловить каждую мою крошку.