ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Шестое августа 1938 года. Пароход «Самос» совершает свой обычный рейс: Пиреи – Александруполь – Кавала – Фессалоники. Ему предстоит пройти множество островов и зайти во множество портов. Одним из его пассажиров являюсь я.

Мы вышли из Кавалы и, преодолевая последний отрезок нашего пути, направились к Фессалоникам. Вскоре вдалеке показалась конусообразная громада Афона.

Навалившись на борт на самом носу корабля, я весь прикипел к ней взглядом, наблюдая, как во всем своем величии она выплывает из моря. Она настолько потянула меня к себе, что я невольно стал искать способ помочь кораблю ускорить свой ход. Вскоре мы подошли ближе. Один за другим стали появляться монастыри – неприступные крепости, построенные, чтобы быть многовековым свидетельством веры и стремления человека к Богу.

С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет, живописные рассказы двух афонских подвижников, иеромонахов Паисия и Хрисанфа, составили в моей душе образ Святой Горы как такого места, которое, находясь на земле, достигает неба. Пламенная любовь к этому святому месту подтолкнула меня к решению уйти туда и поселиться там навсегда. Я принял это решение сам, никому ничего не сказав.

Мы пристали в Дафни [2]. Несколько лодок на веслах приблизилось к кораблю, чтобы забрать пассажиров. Едва моя нога коснулась суши, как первой моей заботой стало преклонить позади какого-то старого здания колени и с благоговением облобызать эту святую землю. И я выполнил свой обет, данный когда-то: «Если Божия Матерь удостоит меня когда-нибудь попасть на Святую Гору, то первое, что я сделаю, – это облобызаю ее землю».

Первым делом я отправился в Карею [3] – столицу Святой Горы, где мне нужно было получить диамонитирион [4] – документ, обязательный для всех паломников. По пути я не мог насмотреться на необъятные густые леса, источники с кристально чистой водой. Мною овладела какая-то торопливость, любопытство увидеть, услышать, узнать как можно больше об этом святом месте, которое так волновало, так притягивало меня с детских лет.

Монахи, которые встречались мне по пути, с котомками за плечами и четками в руках, оживляли во мне рассказы, услышанные с ранних лет.

Карея утопала в зелени. Стояла августовская жара, однако душистый ветерок повсюду разносил прохладу. Вечером я остановился в одной гостинице. Это был мой первый вечер на Святой Горе.

Утром я опять пешком пошел в Дафни. Там толпилось множество рыбаков, монахов, жандармов [5], рабочих. Наибольшее впечатление на меня произвел вид дяди Георгия – офицера с длинной белой бородой и двуглавым орлом, украшавшим его головной убор [6]. Движение и жизнь в Дафни вызвали во мне какое-то скорбное чувство, причину которого я не мог определить. В толпе я заметил монаха с радостным лицом и благородной внешностью. Он подошел ко мне и с большой добротой в голосе сказал:

– Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Хотя я и решил не открывать цель своего путешествия – однако так и не смог утаить ее. Я рассказал ему, что у меня есть план пойти в Кавсокаливу [7]. Один мой друг пострижен там в монахи, и теперь я хочу навестить его. Услышав это, он обрадовался и сказал, что он сам из Кавсокаливского скита и живет в келии святого Мефодия. Этого монаха, как я узнал позже, звали отец Мефодий.

Вскоре мы отплыли с ним на катере, который шел до скита святой Анны. Все время, пока мы плыли, я то любовался природными красотами, то с любопытством рассматривал пассажиров – монахов, рабочих, паломников. Мое особое внимание привлекли лица нескольких подвижников, которые всю дорогу оставались молчаливыми, из чего было видно, что и во время путешествия эти монахи устремлены к самопознанию и самосовершенствованию. Первым показался монастырь святого Григория. Сколько я о нем слышал! Это была одна из лучших киновий, и монахи здесь жили строгой жизнью. Вскоре мы повернули влево, и высоко в горах открылось громадное, гигантское строение Симонопетра. Не успел еще я прийти в себя от изумления, как внезапно показался монастырь святого Дионисия. Я невольно заволновался: здесь хранятся десница Иоанна Предтечи, а также мощи святого Нифона, патриарха Константинопольского, который был также в монастыре пастухом [8].

– Боже мой, – говорил я себе, – где я?! Неужели все это происходит наяву?!

Увидев монастырь святого Дионисия и припомнив все, что слышал о нем, я почувствовал в себе нечто такое…

Возле каждого монастыря кто-то сходил на берег. Если это был монах, я пытался определить, был ли он одним из тех, о ком я слышал столько добрых слов.

После монастыря святого Дионисия, у подножия самой высокой вершины Афона [9], показался монастырь святого Павла. С моря виднелись величественные здания, похожие на старую венецианскую крепость. В этом монастыре, как многоценное сокровище, хранятся Дары, которые волхвы преподнесли новорожденному Господу.

Вскоре мы увидели Новый Скит [10] – красивый монашеский городок с живописными домиками и прекрасными садами. Оставив его позади, приблизительно через десять минут мы достигли конечного пункта нашего путешествия – скита святой Анны. Я с жадностью всматривался в него. Мой взгляд пробегал от самых нижних до самых верхних его строений. Был ли он на самом деле таким, как мне его описывали отец Паисий и отец Хрисанф, которые сами были отсюда?

На пристани скита несколько платанов создавали густую тень. Я тоже спрятался под их защиту. Немного поодаль какой-то монах с легкостью копал что-то в песке и гальке. Затем он взял старую консервную банку и нагнулся, чтобы набрать воды. Я подошел к нему посмотреть, что он делает, и попросил дать и мне попробовать воды. Это была, наверное, самая вкусная вода, какую я когда-либо в своей жизни пил. Немного поодаль, примерно в ста метрах от моря, бил прохладный источник.

Оказавшись в Святой Анне, я в сопровождении одного монаха отправился посетить каливу святого Иоанна Предтечи. Мне хотелось встретиться со старцем Азарией и двумя его послушниками, Иоанном и Аверкием, которые были родными братьями. Вместе с моим спутником мы поднялись по тропинке, на которую кое-где попадала тень огромных дубов. Монах во время всего нашего пути не произнес ни слова. За спиной котомка, в одной руке посох, а в другой – потертые четки. Он шел впереди, а я – следом за ним. Уста его все время шевелились – конечно, он читал «молитву» [11]. Видя его сосредоточенность, я не хотел мешать ему, хотя и горел желанием побольше порасспрашивать его обо всем.

Я был в Святой Анне! Это казалось сном и неправдой. Мы свернули на маленькую тропку, миновали густые заросли, в которых было разлито благоухание миртового дерева и виноградника. Прошли мимо высоких кустов фасоли и оказались перед дверью, какие бывают в сельских домах. Мы поднялись на две-три ступени и потянули за шнурок, к концу которого была привязана какая-то катушка. Послышался звон колокольчика.

Вскоре дверь отворилась и появился средних лет монах, одетый в старый подрясник, босой, в сильно изношенной скуфье. Его лицо сияло радостной детской простотой. Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ты, наверное, Георгий?

– Да. Откуда вы меня знаете?

– Я узнал тебя по тому, как мне описал тебя мой брат, отец Иоанн.

Познакомившись, мы поблагодарили моего проводника, которого я, сколько прожил на Святой Горе, больше ни разу не видел. А мне очень хотелось бы его повидать. Его вид выдавал в нем очень собранного монаха.

Мы вошли в старое и скромное строение, где, скорее всего, первым помещением была церковь келии. Отец Аверкий – так звали монаха, который меня встретил, – открыл мне дверь храма, чтобы я приложился к иконам. Церковь была в честь Иоанна Крестителя. Я с великим благоговением приложился ко всем иконам иконостаса.

Я впервые был в церкви афонской каливы. Мое внимание привлекли аналой, которым служила первая стасидия в правой части храма, светильник, старые византийские иконы, стасидия с двойным сиденьем. Ладан, воск и масло создавали внутри особый аромат.

Велика была моя радость. Передо мной стоял отец Аверкий, о котором я столько всего слышал от его брата. Самым впечатляющим было то, что он пришел на Афон в возрасте девяти лет! С тех пор он ни разу не возвращался в мирскую суету…

После храма мы пошли в простой и бедный архондарик. Отец Аверкий удалился, чтобы принести мне традиционное афонское угощение: лукум, кофе и раки [12]. В это же время я услышал шаги на лестнице и подумал, что это отец Иоанн. Я был прав, услышав мой голос, он спустился, чтобы поприветствовать меня. В руках у него был букет цветов.

– Святая Гора встречает тебя своими прекрасными цветами, – сказал он мне.

Такой неожиданный прием поразил меня. Я подумал, что хороший монах кроме всего прочего имеет еще и благородную душу.

Через некоторое время появился незабываемый преподобный старец Азария. Ему было более семидесяти пяти лет, однако он выглядел моложе и вел себя, как маленький ребенок. Такие люди уже получили вход в Царство Небесное, согласно словам Господа: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» [13].

Мы обменялись со старцем Азарией парой слов, и он позвонил в колокольчик, чтобы начинали читать девятый час и вечерню.

Я сидел в стасидии и считал себя по-настоящему счастливым. Моя юношеская душа была переполнена счастьем. Простое нерастянутое пение, благоговейные позы отцов – все создало во мне такое настроение, что я сказал себе: «Чего большего и лучшего может ожидать душа от такого преподобнического окружения?»

После вечерни был предложен ужин: небольшое количество простой, но хорошо приготовленной пищи и великолепнейшие персики из монастырского сада. Старец Азария, как мне сказали его послушники, занимался садоводством и рыбной ловлей.

Когда закончилось и повечерие, мы сделали друг другу поклоны и взяли у старца благословение. Ночью я не мог дождаться, хотя и был очень уставшим с дороги, когда зазвонят в колокольчик, чтобы опять быть в церкви с ее тусклым светом лампадок, со светильником, который освещал священные книги и фигуры трех отцов, чье присутствие распространяло повсюду покой и внутреннюю радость…

Это была первая утреня, которую я слушал на Святой Горе. Поэтому она осталась для меня незабываемой. И сейчас, через целых сорок один год, когда я пишу эти строки, мне опять хотелось бы пережить то свое душевное состояние.

После утрени мы пили кофе, а затем отец Аверкий позвал меня с собой, чтобы показать свой сад: персиковые деревья, отягощенные плодами, и многое другое, что росло у них в саду. Во всем были порядок и гармония, равно как в умах и душах отцов. Мы нарвали немного персиков и возвратились в келию.

Я побывал в художественной мастерской и осмотрел всю каливу, которая была похожа на старый ухоженный сельский дом.

Я сидел на балконе, когда услышал позади себя шаги. Оборачиваюсь и вижу старца Азарию, который идет с рыбацким снаряжением и корзиной, полной живой рыбы. Он только что вытащил сеть, закинутую с вечера.

Я прожил здесь пять-шесть дней – с чувством воодушевления, радости и душевной наполненности. За это время мы вместе с отцом Иоанном успели посетить кириакон.

Дикеем скита в то время был отец Харлампий из келии святого Модеста.

В храме, который был весь украшен византийскими иконами, царили порядок и чистота. С глубоким волнением я поклонился мощам святой Анны и ее чудотворной иконе, шепотом поблагодарил ее за то, что она удостоила меня посетить это святое место, которое я полюбил еще до того, как увидел.

Кириакон находится приблизительно в центре скита, и отсюда можно увидеть все пятьдесят четыре скитские каливы. Сознание фиксировало увиденные картины садов, скитских калив с деревьями и источниками возле них, но больше всего меня поразили абсолютная тишина и покой. Столько людей живет в этом селении, а при этом не слышно ни звука. Никакого шума, никакого беспокойства. Покой есть лучший спутник монашеской жизни.

После кириакона мы посетили каливу братьев Карцонеев. В ней я встретил настоящее монашеское великодушие. Нас приняли с радостью и непосредственностью. Здесь жили четыре брата по плоти: иеромонахи отец Гавриил – старец келии, отец Серафим, отец Дионисий и монах Хризостом. Они попали на Гору еще в детстве. Их привел сюда их отец и посвятил Божией Матери. Старик Карцонас был одним из самых видных градоначальников Мессинии [14] – в своей фустанелле [15] и с патронташем. Благородство происхождения проступало в их чертах до конца их жизни. Все они были иконописцами, и при этом искусными иконописцами.

Когда мы уходили, они попрощались с нами с большой любовью, которая осталась для меня незабываемой. До самой своей смерти они остались верными тем обетам, которые были даны ими во время пострига. Хотя к ним приходило множество посетителей, они ни в чем не изменяли принципам святогорской жизни. Да упокоит их Бог, а с нами – да будут их молитвы.