Город был спрятан в лесу, как остров в океане. Улицы карабкались вверх и спускались вниз, упирались в поляны и опушки. Высокая трава росла во дворах, березы и осины поднимались до крыш сложенных из серо-бурых бетонных плит домов. Дома были некрасивые, похожие на клетки неопрятных зверей. Дороги напоминали лоскутные одеяла, ларьки, рекламные доски, столбы, провода, заборы строились и подвешивались наспех, криво. Каждую весну и осень дороги покрывались ямами, провода падали, трубы лопались. Их латали и бинтовали на скорую руку. Лес не отступал, корнями и побегами, ручейками и росой проникал в людские гнезда, следил за городом, терпеливо ожидая, когда упадут карточные стены, и тогда деревья и камни, вода и трава сомкнутся над ними, и тишина и покой воцарятся навеки…
Но пока город был жив, и сердце его – военный завод – глухо и тяжело стучало, и дымные тучи закрывали небо свинцовым щитом. Для завода был построен город, и ради него он жил. Работа на заводе была нелегкой, платили за нее мало, но люди не роптали. Вечером поднимались по грязным лестницам в тесные квартиры с низкими потолками, где в замызганных кухнях стояли крытые клеенками столы, а на них банки с «грибами», похожими на дохлых медуз. Кислый мутный напиток из «грибов» считали полезным для здоровья, как и воду из-под крана, настоянную на мельхиоровых ложках, которые называли серебряными. Ели пироги с картошкой, селедку, по праздникам – пельмени, пили дешевую водку. Пили много, пили все – и мужчины, и женщины, и старики, и подростки. Детям наливали стопку – для крепости. Напившись, орали песни, ругались, дрались, плясали.
Горожанам их жизнь нравилась, другой они не знали. Праздников было много – ноябрьские, новогодние, февральские, мартовские, майские… А летом был отпуск и отдых-работа на своем садо-огороде, клочке земли с дощатой хибаркой, где можно спать на набитом сеном мешке, а утром умываться из ковшика дождевой водой. Садо-огороды гнездились тесно, десятками, их разделяли узкие канавки, и сосед хорошо знал, что растет на участке соседа. У родителей Лизы тоже был маленький садо-огород, мать посадила там яблоню, а отец сажал каждый год картошку, морковь и огурцы. Когда их не стало, Лиза подарила участок другу отца. В прошлом году старик приезжал в Петербург и привез Лизе яблоки с маминой яблони. Они пахли детством. Лиза проплакала тогда всю ночь.
В городе сохранился только один старинный дом, деревянный, двухэтажный, построенный еще до революции для главного инженера оружейного завода. На первом этаже дома сделали книжный магазин, а второй оставили балетной школе. Вверх вела скрипучая лестница с темными дубовыми ступенями. Лиза пробиралась по ней в зал и пряталась в углу за стульями. В классах топили высокие изразцовые печи, пахло мелом, воском и старым деревом. Одна стена зала была зеркальной, и в темном стекле отражались девочки в белых юбках. Лиза смотрела на девочек, летавших как ласточки и изгибавшихся как лебеди, и думала: как хорошо было бы всегда жить в театре, среди музыки и огней…
Семья Лизы жила на Малиновой горе, городской окраине. У Лизы никогда не было своей комнаты, она спала на раскладушке в проходной «большой». У нее не было ни книг, ни игрушек. Она рисовала кукол на кусочках картона и потом вырезала их ножницами. По ночам укутывалась с головой в одеяло и мечтала о замке с зеркалами, коврами и дубовыми лестницами. Она видела этот замок в своих снах и ощущала его запахи – олифы, воска и старого дерева. На самом верху, в башне, была ее спальня с резной кроватью и круглой мраморной ванной, в воде плавали розовые лепестки. Синеглазый принц сбрасывал шляпу, склонялся к ней, от его светлых волос пахло молоком и сухой травой…
Мать работала фельдшером в заводском медпункте. Она страдала от астмы, ходила медленно, кашляла. Глаза ее часто слезились, и даже когда она улыбалась, морщины складывались в болезненную гримасу. Мать уважала отца и боялась его, хотя он ни разу не поднял на нее руку. После того как отец обварился расплавленным железом, ему пришлось уйти из цеха в сторожа. По воскресеньям он подрабатывал на базаре – продавал самодельные папиросы. Приносил домой тяжелую банку с монетами, пересчитывал их и потом укладывал в старый фанерный чемодан в кладовке, вход в которую Лизе и матери был строго запрещен. Отец с ними мало разговаривал, казалось, просто не замечал. Только иногда, выпив браги или самогонки, он хитро прищуривался и спрашивал у дочери:
– Рассказать тебе сказку про звезду Алмазку?
– Да, папа, – каждый раз отвечала она, но отец усмехался и замолкал.