Павел Лугин с некоторой осторожностью вошел в женское отделение Дома призрения душевнобольных на Огородном шоссе. Дом этот был открыт по милости цесаревича Александра, человека глубоко верующего, отца последнего монарха Российской империи Николая Второго и брата великого князя Владимира Александровича, о чем капитан ничего и никогда не слышал. Дом называли теперь Гнездом, в память о некоем яром атеисте, герое революции Гнездовском, ненавидевшем всех царей вместе взятых и к данной больнице имевшем отношение только потому, что сам там лечился какое-то время, о чем капитан, впрочем, тоже ничего не знал. Но он уже бывал в этом отделении и помнил, чем кидается и как кусается контингент, весьма мало напоминающий страждущих душою фрейлин и дворянских дочерей, для которых когда-то этот дом был основан. Женщины, находившиеся здесь теперь, были не просто больными. Каждая из них совершила преступление, и выздоровление означало немедленный перевод в тюрьму – большинство, как ни странно, об этом пламенно мечтало.
В длинном коридоре пахло хлоркой от мокрого пола. Две пациентки в халатах цвета зеленки стояли у такой же зеленочной стены. Они сразу повернули головы, как вспугнутые ящерицы, и уставились на Лугина немигающими глазами. Он быстро прошел к лестнице, пробормотав: «Добрый день!» Женщины смотрели ему вслед, он услышал, как одна сказала:
– Так бы и съела красавчика!
– Это мент, дура, – прохрипела вторая и закашлялась.
На втором этаже Лугина ждали. Полный пожилой врач, с седыми кудряшками вокруг блестящей лысины, с широким мягким лицом, улыбаясь, протянул ему руку.
– Мир входящему в нашу немирную обитель, Павел Сергеич, хи-хи… Чайку? Кофейку? Коньячку, может быть?
– Я на машине, и времени мало. Как там с Гараевой, готово?
– Все давно готово, уважаемый следователь, вот, взгляните. Пожелаете сами с нею пообщаться?
Лугин брезгливо смахнул крошку со стула и уселся за огромный обшарпанный стол с разложенными на нем документами.
Бумаг было много, анализы, результаты тестов. Длинный текст заключения пестрел непонятными и, на взгляд капитана, бессмысленными терминами.
Подэкспертная неохотно отвечает на вопросы, контакт малопродуктивен, ответы носят случайный, иногда нелепый характер. Отношение к исследованию отрицательное («хватит, устала, надоело уже все»). Во время исследования пассивна, вяла, безразлична к критике и похвале, при указании на ошибки не старается их исправить. Эпизодически отмечаются сильные немотивированные вспышки раздражения. В эти моменты агрессивна. Критичность значительно снижена. Понятливость и сообразительность недостаточны, интеллектуальные возможности умеренно снижены, объем внимания сужен. Ассоциации в рисуночном тесте конкретны, но некоторые обращают на себя внимание необычностью (так, для того чтобы запомнить слово «страх», нарисовала подобие летучей мыши, назвав его «такая ворона с красными глазами, летает в небе и ест детей»).
Личностная сфера характеризуется примитивизмом и незрелостью, нарушением механизмов эмоционального реагирования. Параноидальные идеи локализованы, касаются только двух областей: «ворон-убийц» и «летающих собачек». Признаков психоза нет.
В конце подчеркнуто жирной красной линией: Посттравматическое расстройство, причиной которого, возможно, стало падение ребенка в воду на глазах подэкспертной. Столкнула ли она его сама или имел место неглект, ответить на основании проведенной экспертизы не представляется возможным.
– А поточнее нельзя? – раздражаясь, но стараясь говорить вежливо, спросил капитан. – Кто писал заключение? Почему подписи нет?
– Лиза Островская ее обследовала, Елизавета Юрьевна. Она сегодня приболела, вернется, подпишет…
– Хм… Из этих бумаг не ясно, соображала подследственная, что делает, когда ребенка посадила на край причала? Она повторяет, что ребенка схватили «две птицы, у которых были человеческие глаза». Если это были женщины, которым она передала или продала ребенка, была она вменяема или нет?
– Ну, уважаемый следователь, это от ее соображения не зависит. Промилле-то у нее было не слабенькое, хи-хи, и профессор бы не соображал. Как она вообще дотащилась туда с ребенком, загадка!
– Гараева уже на набережной выпила около двухсот миллилитров шестидесятиградусного рома.
– Ого! Интересно, где такой продают?
– Могу я сейчас поговорить с ней? – сухо спросил капитан, засовывая бумаги в портфель.
– Пожалуйста-пожалуйста, уважаемый Павел Сергеич, пригласим прямо сюда… располагайтесь. Чувствуйте себя как дома!
И еще раз хихикнув, врач выкатился в коридор. Вскоре два дюжих санитара привели подследственную. Темные короткие волосы, полная, лицо кажется нежно-детским, но привычный взгляд капитана сразу отметил опухшие глаза и желтоватую бледность. На лбу длинная тонкая ссадина, будто бритвой провели. Зрачки непроницаемые, гладкие и блестящие, как у куклы.
– Садитесь, Гараева. Опишите еще раз, как выглядели те женщины, которые, как вы утверждаете, схватили вашего ребенка.
В эмалевых зрачках мелькнул слабый голубой отблеск и погас. Она ответила тонким, девчоночьим голосом, с прокуренной хрипотцой:
– У птиц он, Тёмка, у ворон с глазами. Нашли их?
– Ищем, ищем. Но вы должны нам помочь. Расскажите, как они выглядели, большие они были?
– С овчарку. Крылья черные… с перепонками. Глаза… как стоп-сигналы… и ресницы накрашенные.
– По-русски говорили?
– Каркали они… и подвывали.
– Одеты во что были?
– В перья, сказала же!
– А чем они схватили ребенка?
– Лапами своими погаными. С маникюром когти… длинные, красные. Хватит уже. Устала я.
– Вы узнали бы их при встрече?
Подозреваемая молчала, уставив глянцевые зрачки куда-то в окно. Капитан повторил:
– Если увидите, узнаете?
Она медленно повернула голову и вдруг, зашипев, как кошка, вскочила. Реакция у капитана всегда была хорошей, а в этом отделении он и без того бывал настороже. Поэтому он легко удержал ее руки, не дав коснуться своего лица, кивнул санитарам, и они потащили больную прочь.