«Эмблемы» Чезаре Рипы, в конце XVI века комментирующего «фигуры», которые могут вдохновить художника, демонстрируют, что органические признаки усталости с наступлением Нового времени не изменились. Символ усталости – «очень худая, легко одетая женщина с открытой шеей»221. Она «худая», потому что потеряла свои жидкости (гуморы), «легко одетая» – потому что ей жарко. Движения и испарения удваивают эффект: обезвоживание наступает вследствие «слишком усердно выполняемой работы или от жары»222. В центре образа – «бегство» вещества, а также кардинал Мазарини, который, как принято считать, изнуряет народ, «высасывая из него кровь вплоть до мозга костей»223.
Усталость по-прежнему не изучается систематически, как ситуация глобальная, общая, охватывающая все сферы. Зато появляется любознательность. Предметы, принимаемые в расчет, становятся разнообразнее: множатся действия, множатся проявления. Придумываются выражения, появляются разнообразные «расходы» – на войну, на город, на королевский двор, на управление, на путешествия, на игру… Мир Нового времени усложняется, разнообразию деятельности уделяется больше внимания – и области усталости диверсифицируются. Поле усталости расширяется и вместе с тем фрагментируется.
В Новое время, в XVI и XVII веках, возникает множество разновидностей усталости, хотя их описание остается прежним. Появляются нюансы: ступень между выносимым и невыносимым, стадия между тем, что можно делать, и тем, что нельзя. Испытания становятся утонченнее, различия нарастают: появляются новые «шкалы» для определения цены вопроса.
Развивается любознательность. Например, тщательно описаны крайности. С XVI века акцент делается на словах «изнурение» или «изнурять», что наводит на мысль о «полнейшем обессиливании»224. Или вот случай измученного тяготами жизни, плохо питавшегося из страха «растолстеть» и умершего в одиночестве и смятении Леона Бутийе де Шавиньи, попавшего под знамена принца Конде во время Фронды, участвовавшего в боях, пострадавшего от предательства и от угроз со стороны Мазарини:
Уже давно невероятное напряжение умственных и физических сил, наблюдавшееся с тех пор, как он примкнул к партии [Конде], странным образом воспалило и иссушило его, чему, помимо прочего, способствовал его стиль жизни225.
Еще один классический пример физического изнурения – каторжный труд на галерах; это мучительное наказание применялось начиная с XVI века, что вспоминал Вьейвиль во время нападения на Вильфранш в 1543 году. Командующий флотом д’Ангьен, которому угрожал итальянский адмирал Дориа, приближавшийся сбоку, внезапно решил выйти из порта. Это был тяжелый эпизод, смена курса столь решительная, что многие каторжники, сидевшие на веслах, «падали без чувств»226 и их тотчас же заменяли моряки. Д’Ангьен, потрясенный случившимся, выделил гребцам на одиннадцати галерах «две тысячи экю и по пятьсот экю – морякам»227. Финал этого эпизода был так трагичен, что впервые в истории подобную ситуацию сочли достойной славы.
Делался акцент и на различиях в усталости мужчин и женщин: считалось, что женщины, полные разных жидкостей (гуморов), больше подвержены усталости, нежели мужчины. Это главное, постоянное различие, касающееся всех сфер жизни, вплоть до беременности. Считалось, что женщины, беременные мальчиками, устают меньше, чем те, что носят под сердцем девочек: «они веселее и румянее, потому что мальчики более горячи, и женщины перенимают от них это тепло»228.
Главная же новизна лежит в другой плоскости и относится к состояниям, которые прежде не замечались. Эти состояния в особенности затрагивают представителей высших сфер и касаются чего-то такого, о чем раньше речь не шла. «Ощущения» становятся богаче: скрытые признаки, недомогания, которым трудно дать определение, смутная тревога и сомнения, подчас приносящие необъяснимое удовольствие, вроде «нежной томности»229, в которой купается персонаж Антуана Фюретьера, или вызывающие более четкие чувства – разного рода оттенки дискомфорта, о которых упоминает мадам де Ментенон, приехавшая из Фонтенбло в Версаль и утверждавшая, что стала испытывать какое-то особенное утомление: «С тех пор как я покинула Фонтенбло, я пребываю в некой томности; там я больше отдыхала, и это сказывается на моем здоровье»230. Новое слово «томность» появляется в литературе привилегированной публики и наводит на мысли о трудноопределимой, но всеобъемлющей слабости, такой, какую Эспри Флешье, с трудом подбирая слова, упорно приписывает королевской дочери на протяжении нескольких лет, предшествовавших ее смерти в 1690 году:
Поначалу кажется, что эта слабость скорее вызывает неудобства, нежели представляет собой опасность: эти боли непонятны и потому вызывают сожаление, хотя, возможно, и незаслуженное… ментальные проблемы присовокупляются к телесным, и лечение, направленное на поддержание природных сил, лишь изматывает их231.
Это состояние может сопровождаться и более конкретными нарушениями, среди прочего – бессонницей, из‐за которой душа Геза де Бальзака была «томной», а тело «слабым»232; или «печалями», чрезмерным беспокойством, вызывавшими у мадам де Ментенон «воспаления»: «жизнь, которая велась там [в Версале], убивала ее»233; или же слезами, сильно влиявшими на физическое состояние мадам де Монморанси: «постоянные рыдания до такой степени иссушили ее мозг и обнажили нервы, что она совсем ссутулилась и стала страдать от одышки»234.
Появляются и другие слова и выражения, определяющие эту новую «относительную» усталость: «приливы», «недомогания», «вялость». На это в середине XVII века жаловался Гез де Бальзак, уверявший, что его внимание рассеяно: «Хоть я почти никогда не сплю, я почти всегда пребываю в состоянии вялости»235. В письмах, словарях, романах стало встречаться слово «недомогание»; это «недомогание» имело различные степени интенсивности: «Проживание на окраине города вызывает сильное недомогание», необходимость в чем-то себя ограничивать стала причиной «легкого недомогания»236. Впервые, пусть субъективно и неявно, стали определяться оттенки и степени усталости.
Новшеству в виде градации «состояний» соответствует еще одно новшество – градация сил, «первые ласточки» сравнения ресурсов и возможностей.
В XVI веке были уточнены качества, которыми должны обладать самые подходящие, наиболее способные противостоять тяготам службы военные:
Признаками, по которым можно определить наиболее подходящих для этой профессии, являются следующие: настороженный и живой взгляд, прямо посаженная голова, крепкий желудок, широкие плечи, длинные руки, сильные пальцы, небольшой живот, сильные бедра, длинные ноги, сухие ступни; этими качествами хорошо бы обладать любому человеку, они позволяют быть ловким и сильным, что непременно требуется хорошему солдату; в то же время не следует отказываться от тех, кто не обладает всем вышеперечисленным, они могут оказаться хороши в другом. В особенности же надо следить за тем, чтобы для новобранцев были созданы условия, отвечающие их качествам, и не принимать их недостатки за достоинства237.
Фермер из обширного труда Оливье де Серра238 «Сельскохозяйственный театр» (Théâtre d’agriculture) (1600) также оценивал выносливость своих «слуг». Труд работника должен быть эффективным, но, кроме того, обязанности следует распределять правильно: «Самые крепкие должны выполнять самую тяжелую работу, а более слабым следует поручать задачи, для выполнения которых нужна не столько физическая сила, сколько приборы и техника»239. В средневековых монастырях за этим следили: одним братьям поручалась работа с книгами, другим же – полевые работы240. Составлялись и систематизировались «рейтинги» работ, каждому поручалось дело, которое соответствовало его энергии и силам. Работы делились на «большие», «малые» и «средние», «малые» интуитивно поручались наиболее слабым, «большие» – тем, кто посильнее; «средние» работы, находившиеся на стыке «больших» и «малых», считались предпочтительнее всего. К тому же в общих чертах возникала специализация, уточнение задач, в результате чего работники разбивались на категории: «крупные мужчины подходят для пахоты», для работы со скотом, для переноски тяжестей; «те, кто помельче» хороши для работы на виноградниках, «для посадки деревьев», «в садоводстве, в пчеловодстве, в животноводстве»; «средние», как правило, подходили для «любых работ»241. На строительстве домов и шахт, как видно из предписания Максимилиана от 1517 года, начинается распределение рабочих по категориям «в зависимости от их возраста, навыков, физических сил»242. Вероятно, никаких расчетов еще не делалось, но уже существовало стремление хотя бы предварительно, в общих чертах оценить возможности и выносливость работников.
Аналогичными соображениями руководствовались при вербовке в армию. Это подтверждает капитан Пьемонтского полка Жузеп Торрильон де Прадес, оспаривая решение отца, который в 1686 году поставил собственному сыну «слишком слабых» солдат: «Напрасно я писал вам, что нужны лишь высокие мужчины, – это не помогло; из восьми человек, что вы мне прислали, подошли лишь Байар и Л’Эвейе, и еще один, которого по дороге нашел мой подчиненный; остальные же оказались карликами; лучше уж было вообще ничего не предпринимать, потому что нанимать таких – все равно что бросать деньги на ветер»243. В Великий век среди военных по этому поводу велись оживленные споры. Для многих подразделений требовался минимальный рост: например, для гвардии пять футов четыре дюйма (1,626 метра)244. Существовали нюансы. Вобан выступал скорее за «маленький» рост, даже если доминировал образ «высокого» военного: «Энергия, сила и храбрость чаще встречаются у мужчин ниже среднего роста»245. Таким образом, тела различались по силе, выносливости, способности противостоять усталости. В конце XVII века были сложности: мужчин не хватало, в армии был недобор. Король приказал тогда «не измерять солдат»246. Лувуа запретил отказываться брать в армию мужчин, «по возрасту и силе подходящих для службы», которые при этом «несколькими дюймами ниже ростом, чем остальные»247. При этом существуют идеальные каноны внешности, и с XVI века складывается интуитивно надуманная «модель» того, какими должны быть живость, крепость, размах рук, рост.
Пример галер более показателен. Здесь дело касается хода судна, его скорости и маневренности. В XVII веке разрабатывается более детальная классификация, акцент делается на «современном» флоте. Жан Мартей, гугенот, попавший на галеры «по вопросам религии», описывает, как все происходило с момента посадки на судно: «Нас заставили раздеться догола и осмотрели все части тела. Нас ощупывали повсюду, прямо как жирных быков на ярмарке, а потом разделили на две группы – на тех, кто посильнее, и на тех, кто послабее»248. «Лучших» гребцов сажали либо в первый ряд, задающий ритм, либо на крайние весла, чтобы выравнивать движения весел. Были еще и более мелкие различия, в зависимости от удаленности от борта и широты движения веслом. Одновременно оцениваются разные вещи: возраст, рост, «комплекция». Наконец, дифференцируются страдания: Жан-Батист Кольбер, государственный секретарь по морским делам, рекомендовал в 1688 году «сажать гугенотов на галеры, идущие в Алжир»249 – там условия самые тяжелые.
При изучении такого явления, как усталость, нельзя абстрагироваться от социальной жизни. Шарль Луазо, говоря о «сословиях» и «санах» в момент становления классического общества, косвенным образом показывает, как мало всех интересовали проблемы простого народа:
Есть профессии, которые зиждутся на затратах физических сил, а не на торговом обороте или мыслительных усилиях, это самые презренные занятия. И тем более те, кто не имеет ни профессии, ни товаров, которыми можно было бы торговать, кто зарабатывает себе на жизнь, работая руками, те, кого мы называем поденщиками – грузчики, подмастерья на стройке и другие, – являются самыми презренными из бедняков. Потому что нет ничего хуже, чем работать без выходных250.
В рассказах о повседневной жизни подробностей таких работ практически не найти. Им суждено было оставаться «невидимыми». Эту работу выполняла «самая презренная часть „третьего сословия“ <…> те, кто не имел отношения к богатству королевства»251. Лафонтен писал о «стонущем и сгорбленном»252 дровосеке и в то же время о «поющем с утра до вечера» сапожнике, «видеть которого – настоящее чудо»253, или о «завязшем в болоте возчике», первейший совет которому – «на Бога надейся, а сам не плошай»254. Антуан Фюретьер высмеивал «человека низкого звания», «заросшего бородой и потемневшего от загара»255, питающегося лишь «водой и тумаками»256. То, что крестьяне тоже люди, забыто, и упоминание о них Лабрюйера – случай исключительный257, а постоянная усталость рабочих и простолюдинов, как правило, не комментируется. Различные наблюдатели и путешественники не обращают на них внимания. Жозеф Дюшен, врач Генриха IV, считал, что «усилия», совершаемые землепашцами, лишь «укрепляют их мускулатуру и нервы»258; Леон Годфруа, путешествуя в 1646 году по Гаскони и Беарну, замечал у попадавшихся на его пути крестьян лишь «загорелые почти дочерна» лица, что «бросало тень на народ» Арманьяка259. Франсуа де Гренай в 1643 году пересек Аквитанию и увидел «плодороднейшую долину»260, но не заметил ни малейших признаков тяжелого труда или прилагаемых усилий.
Еще Фрэнсис Бэкон, сравнивая с медицинской точки зрения «типы жизни» – от военных до религиозных деятелей, от бюрократов до землепашцев, пришел к выводу, что «сельская жизнь» наиболее бедна, но в то же время наиболее здорова: «Потому что помимо того, что они постоянно пребывают на свежем воздухе, они все время находятся в движении; им чужда праздность, тревоги и зависть, они питаются мясом, которое им не приходится покупать»261. Об их работе Бэкон не упоминал и не замечал никаких страданий и боли, возникающих при ее выполнении.
Помимо относительной индифферентности к усталости самых обездоленных, хотя и признается существование различий в ее интенсивности, в Новое время появляются и обсуждаются типы усталости, ее разновидности, свойства, становящиеся разнообразнее с развитием экономики и в зависимости от выполняемых задач и окружения: в городах и при дворе, в торговле и в армии.
Страдание – не последнее дело, когда речь заходит о наказании или репрессиях. Например, существует очевидная связь между назначенным наказанием и ожидаемым изнеможением, причиной которого станет это наказание, когда осужденного отправляют на галеры. 22 января 1513 года Людовик XII выдвигает «комплекс телесных наказаний, вынесенных в герцогстве Бретань»262. Насилие – суть повседневной жизни каторжников, поэтому их изнурение – главное в подобных приговорах. Эдикт Карла IX 1564 года распространяет этот комплекс на все королевство, до того как в XVII веке более детально разрабатывается связь между тяжестью преступления и длительностью наказания, а также различия между галерами и прочими наказаниями. Гребля на галерах пришла на смену средневековому паломничеству263, применяемому в качестве наказания, другого, но неумолимого и жестокого. Вот как эту работу описывают свидетели: «Стоя заносишь весло назад, опираешься на него, погружая в воду, потом садишься на скамейку и с силой двигаешь весло вперед»264. Другие описывают различные вариации этого процесса, тяжелое преодоление волн, когда приходится удваивать скорость движений, и бдительность ненавистных «тюремщиков»: «Иногда каторжник гребет таким образом по десять-двенадцать часов без малейшего перерыва. Надзиратель или кто-то из моряков в таких случаях вкладывают несчастным в рот по кусочку хлеба, смоченного в вине, чтобы они не падали в обморок»265. Отношение к судьбе группы гребцов в целом было безразличным – вот как об этом говорит Мартей: «Если раб падает без чувств на весло (такие случаи нередки), его секут, пока он не умрет, а потом его попросту швыряют в море»266. Изнурение каторжников неописуемо, но соответствует порядкам, царившим в XVII веке: гребцов сковывали кандалами по трое и приковывали к скамье, от которой они не могли отойти ни днем ни ночью; кормили их раз в два дня; пожираемые паразитами, они спали здесь же, не имея возможности вытянуться»267. Парадоксально на этом фоне мнение Бернардино Рамаццини о профессиональных заболеваниях, высказанное в 1700 году: он видел в труде гребцов на галерах, которым угрожал «град ударов», «преимущества», заключавшиеся в том, что часть усилий они совершали сидя: «их желудки при этом поддерживаются, тогда как у рабочих, которые выполняют работу стоя, этот орган находится в подвешенном состоянии»268. Ну что же, и опытные врачи порой заблуждаются.
Как бы то ни было, считалось, что физическое изнеможение пропорционально «пороку» осужденного. Боль, от которой перехватывало дыхание, была показательной карой: в первую очередь традиционно наказывалось тело, его «заслуженные» страдания были очевидны. На те же мысли наводит Общая больница, куда «помещались для исправления юноши и девицы, не достигшие двадцатипятилетнего возраста», среди прочих те, кто «плохо обращался с отцом или матерью», и девицы, чье поведение было «развратным». Предполагалось, что исправительные работы должны были вызывать крайнюю усталость: «Их заставят работать подолгу и выполнять самые тяжелые работы, какие только найдутся в тех местах, где они будут содержаться»269. Таким образом, речь идет о своеобразной усталости, которую, вероятно, трудно оценить, но логика которой направлена на «крайнее» подавление и наказание.
Усталость в Новое время можно разбить на категории и по многим другим видам деятельности, и каждая категория, как представляется, может дать новый опыт, каждая из них как будто связана с изменившимся миром. Бой, сражение – один из этих параметров, поскольку в связи с изменениями в обществе меняется практика военных действий. В XVI веке армия становится профессиональной. Служба в армии длится дольше. Профессия складывается, усложняется, требует привычки к долгим переходам, к неустроенному солдатскому быту, к климатическим условиям новых регионов: «XVI век отмечен важным поворотом в военной мысли Западной Европы… Именно тогда современные понятия „солдат“, „тренировка“, „дисциплина“ становятся важнее таких слов, как „рыцарство“, „звание“, „честь“»270. Армия отныне действует на постоянной основе. Набор ведется все время. Важнейший принцип таков: «Солдат прекращает служить лишь тогда, когда он больше не в состоянии этого делать или в нем нет необходимости»271. «Длительность службы» становится «неопределенной»272. Помимо собственно ратного дела это стимулирует непрекращающуюся бурную деятельность, касающуюся жизни в лагерях, перемещений, стражи, патрулирования. Цель этого – «избежать рассредоточения войск, поддерживать их в тонусе постоянными тренировками»273. Вот как о подобных вещах вспоминал Жозеф Севен де Кенси: «В этом лагере мы изнемогали от усталости. Не было дня, когда бы мы не несли службу»274. Тренировки военных становятся зрелищем, проходят на больших пространствах. Повторяются движения. Изображаются бои. На тренировках присутствует двор. В Компьене в 1660‐х годах это вызвало неожиданное утомление: «Надо было ежедневно ходить в лагерь, и [придворные] в большей степени уставали, нежели получали удовольствие»275.
Появляется множество предписаний и регламентов, в которых уточняются «порядок и дисциплина, которые отныне, по желанию Его Величества, должны соблюдаться кавалерией в городах, где будут размещаться гарнизоны»276; уточняются задачи и функции офицеров277; разрабатываются тренировки для обеспечения «военного развития», отрабатываются «марши», «движение в колонне», «шаги» (шаг Лувуа)278; разрабатываются необходимые «фортификационные меры»279, а также санкции, применяемые к дезертирам280.
Появляется и сразу же закрепляется в языке новая формулировка – «усталость от войны» или «усталость от армии», причем имеется в виду не изнуренность боем. Это выражение мы встречаем у Жана де Сувиньи: в 1614 году он таким образом показывает удивление своего дядюшки, узнавшего от двенадцатилетнего племянника, что он хочет вступить в Пентьеврский полк лучников: «Он поинтересовался, есть ли у меня склонность и достаточно мужества и сил, чтобы выносить тяготы войны»281. Журнал «Галантный Меркурий» (Mercure galant) также использует этот термин в 1672 году, описывая удивление посетителя, который зашел в комнату солдата и обнаружил, что речь идет о женщине: «Она была совсем молодая, но в то же время крупная, и у нее хватало сил, чтобы переносить армейские тяготы»282. То же выражение употребляет Фрэнсис Бэкон, в начале XVII века задаваясь вопросом о «солдатской жизни» и показывая, что она парадоксальным образом может продлить жизнь – что случается с «теми, для кого с начала жизни работа входит в привычку; на склоне их дней горечь усталости они вспоминают с нежностью»283.
Дело в том, что новая чувствительность, по-новому оценивая среду, относится так же ко всему, что окружает, к условиям повседневной жизни: к ночлегу, к обмундированию, к провианту, к отдыху. Все это – благоприятствующие или изматывающие факторы, не имеющие отношения лишь к физическим усилиям или ведению боя. Франсуа де Сепо одним из первых в 1552 году наравне с марш-бросками указывает на плохие условия для сна и отсутствие возможности переодеться как на причину нарастающей усталости. «Мы шли таким образом двенадцать дней, и лишь немногие из нас спали в постелях, которые за ними носили. Остальные спали не раздеваясь»284. Шекспировский герой Отелло говорит о тех же невзгодах венецианским военачальникам, пытаясь убедить их в том, что все эти трудности преодолимы:
В XVII веке усталость становится все разнообразнее, и герцог Мэнский, узаконенный сын Людовика XIV, «сопровождая» армию из похода во Фландрию, связывает усталость с невозможностью поменять белье – «трудность», триумфальное «преодоление» которой молодой герцог описал в письме к вырастившей его мадам де Ментенон: «Мадам, я почувствовал тяготы войны, потому что уже три дня и две ночи не менял рубашку»287.
Возникает новая всеобщая военная неутомимость – не только способность сражаться с врагом, как было в Средние века, но и умение противостоять всевозможным трудностям жизни в полку или в военных лагерях, и более всего здесь интересна фигура офицера. Подробное описание Луи-Франсуа де Буффлера, оставленное Сен-Симоном, – красноречивое свидетельство того, что в XVII веке участие в войне переворачивает все представления об усталости воинов, как солдат, так и их начальников:
К нему был доступ в любое время дня и ночи, он заботился обо всех, думал о том, чтобы, насколько возможно, не утомлять окружающих и не подвергать их ненужной опасности. Он уставал за всех, был повсюду, сам за всем следил, отдавал распоряжения и постоянно рисковал собой. Во время наступления он спал не раздеваясь и оставался в окопе до сигнала о сдаче. Невозможно понять, как человек его возраста, которого изрядно потрепали войны, мог совершать подобную физическую и умственную работу, никогда не теряя хладнокровия и не выходя из себя. Ему ставили в упрек, что он слишком рисковал собой; он делал это, чтобы все видеть собственными глазами и постепенно добиваться своего; таким образом он подавал пример другим, а также убеждался в том, что все идет как следует288.
Усталость обрела новые формы, или же, в связи с появлением новых задач, которые предстояло выполнять, ей стали уделять больше внимания и лучше ее описывать.
Так, например, в некоторых случаях начинает приниматься в расчет особая «изнуренность». Появляется новый взгляд на усталость, испытываемую представителями некоторых редких профессий. Заболевший или раненый солдат «продолжает получать жалованье»289, а вышедшим в отставку военным или морякам по предписанию от 1670 года выплачивают по два экю в месяц290. Королевский Дом инвалидов, открытый 1 октября 1674 года, предназначается для «солдат, изнуренных и получивших увечья в боях за короля»291. Не секрет, однако, что это многоцелевое учреждение было создано и для того, чтобы обездоленные солдаты не скитались по площадям, мостам и улицам и никого не раздражали своим присутствием.
Еще одним объектом, вызывающим озабоченность, становятся города, к которым также начинают относиться по-новому. С конца XVI века идет традиционная полемика о неспокойных городах и безмятежной жизни в сельской местности, в этой полемике появляются новые аспекты. Обнаруживается усталость. Появляются новые причины для волнений, новые очаги возбуждения и напряжения. Город внезапно разросся, его роль стала заметнее. Сместились полюса власти – торговой, гражданской, административной, к ней присоединилась «элита окружающих городов и весей», «помещичьи сборщики налогов и судьи»292. В городах ширились ряды лавочников, практикующих лекарей, парламентариев, стряпчих, конторских служащих. Сельскохозяйственный труд рационализируется, и мелкие земледельцы и скотоводы теряют работу; «улицы городов заполняются доселе невиданным количеством бродяг»293. Городские стены ограничивают пространство, «нарастает»294 скученность, собираются разномастные толпы, и «до сих пор островки „старого Парижа“ представляют собой впечатляющий пример тому»295. Существует множество свидетельств того, что Париж задыхается, он заполонен, «народу в нем, как пчел в улье»296.
Отовсюду звучат жалобы, усиливается ожесточение. Прежде всего проблему представляет собой постоянный шум, делающий невозможным нормальный сон людей. Вот как сатирически описывает это Буало в 1666 году:
Шум как фактор усталости, новая реальность городской жизни, вызывает критические замечания: «Извозчики так грубы, у них луженые глотки, их кнуты постоянно щелкают, и из‐за всего этого кажется, будто фурии решили превратить Париж в ад»299. В непрекращающемся шуме отдохнуть становится невозможно. Гравюра Никола Герара «Загроможденный Париж» (конец XVII века) сопровождается стихами, усиливающими ощущение тревоги, вызванной как опасностями городской жизни, так и смертельной усталостью:
В Париже об одном предупреждает гам:
Дорогу! Берегись! Проедут по ногам!300
Более замаскированы новые «жалобы»; им пока с трудом находят название, но связаны они с тяготами бумажной бюрократической работы – разнообразными постановлениями и обширной перепиской. Речь идет о малозаметной до поры до времени усталости стряпчих, администраторов, конторских служащих, торговцев, нотаблей: ежедневно нарастает ком проблем, и им приходится их решать. Появляется все больше признаков того, что зарождается мир адвокатов, чиновников, парламентариев – мир кабинетной работы; напряжение и усталость этого сословия долго не признавались, но внезапно они стали заметны, и, не подбирая формулировок, заговорили о них скорее в терминах физических, нежели моральных. Вот как Генрих IV обратился к главе своего правительства Сюлли в 1591 году: «Во всех новостях, приходящих из Манта, говорится, что вы смертельно устали и похудели от работы»301. То же самое находим у Сен-Симона, который несколько десятилетий спустя описывает несчастье Мишеля Шамийара, утомленного работой в министерствах. Наступивший гуморальный хаос взял верх над психологическими проблемами, в нем все кипело, он иссох:
У Шамийара, измученного работой одновременно в Военном министерстве и в Министерстве финансов, не хватало времени ни на еду, ни на сон. <…> Он возвел необходимость в ранг добродетели, но в конце концов не выдержал: его бросало в жар, он падал в обморок, мучился головной болью, у него нарушилось пищеварение, он похудел на глазах. Тем не менее работу нельзя было останавливать, а без него все застопорилось бы302.
Впрочем, Езекиель Спангейм описывает «усталость, вызванную занимаемым высоким положением» и внезапное головокружение Людовика XIV в момент, когда он становится королем, в терминах тела: «Полная величия внешность и телосложение, способное выдержать тяготы и груз столь высокого положения»303. Точно так же за несколько десятилетий до того Ришелье заявлял о сопротивлении «тяжести» административных обязанностей, появившихся с наступлением XVII века. Это весьма любопытный, неявный, в высшей степени физический, даже почти экзотический, но преданно описанный Жилем Менажем способ «оживить» животное начало, провоцируя динамизм и подвижность:
Он порой находил время, чтобы снять напряжение, всегда сопровождающее работу министра. Больше всего он любил упражняться после еды, но он не хотел, чтобы его заставали врасплох при этом занятии. <…> Ему нравилось прыгать в высоту вдоль стены большой галереи Пале-Рояля304.
Угроза усталости, появившаяся в классическую эпоху, кажется престижной и часто выставляется напоказ, демонстрируются выносливость и «работоспособность». Вот портрет нового персонажа, кичащегося своим «изнеможением», остроумно созданный Лабрюйером:
Вам смешны попытки помечтать в карете или, возможно, отдохнуть в дороге? Скорее возьмите в руки книгу или деловые бумаги, читайте, приветствуйте путешественников, едущих в каретах вам навстречу, лишь легким кивком головы; так они сочтут вас очень занятым и скажут: «Вот трудолюбивый, неутомимый человек; он читает и работает даже в дороге». Знайте, что самый неизвестный адвокат должен казаться заваленным делами, хмурить брови и о чем угодно задумываться очень глубоко и уметь отказываться от еды и питья…305
Таким образом, в городе эпохи классицизма появляются как усталость, так и неутомимость.
Двор – еще одна сфера, где в классическую эпоху складывается особый тип усталости. Новизна зависит в первую очередь от широчайших социальных перемен: концентрация власти, усиление государства, исчезновение локальных вотчин, средневековых баронств, прекращение военных конфликтов между ними. Вместе с этим складывается доселе небывалое общество, в центре которого находится суверен; появляются новые ритуалы. Устанавливается «порядок», декретированный династией Валуа в конце XVI века, согласно которому «король желает царствовать при дворе»306. Этикет закрепляет ранги, церемониал фиксирует пространство и время. Отсюда – ощущение распорядка, сложного и в то же время навязанного, повседневной дисциплины, определяющей любые действия и поведение каждого человека. К тому же должна была очень обостриться чувствительность, чтобы всё, чему прежде, вероятнее всего, внимания не уделяли, превращалось в усталость.
В XVII веке появилось выражение, используемое самими действующими лицами, – «придворная усталость». Маркиза де Ментенон, вспоминая «распухшие ноги» мадемуазель де Жарнак, из‐за которых той «трудно было привыкнуть к придворной усталости»307, превратила это выражение в лейтмотив. Оживленный тон мадам де Моншеврёй демонстрирует, что она «прекрасно переносит усталость»308, а болезнь маршальши де Рошфор говорит о том, что «она не привыкла к усталости»309. Сама маркиза до такой степени «удручена заботами, визитами, подготовкой к путешествиям»310, что видит во всем этом «настоящую пытку»311, вплоть до того, что находит «утомительным» птичий вольер в Фонтенбло, «в котором со вчерашнего дня стоит шум, какого никогда не было»312. Так же удручают различные церемонии, когда нужно очень подолгу стоять, поиски «буфета, на который можно было бы опереться», чтобы «немного отдохнуть»313. Это «стояние на ногах» Жан-Франсуа Сольнон называет «ужасной судьбой придворных»314. А в случае с кардиналом Куаленом можно говорить о полнейшем изнурении: «этот несчастный человек был очень тучным и сильно потел; когда он стоял в прихожей, одетый в мантию, пот тек с него ручьем, в результате чего на паркете вокруг его ног образовывалась лужа»315.
Однако правила превыше всего; следует «быть усердным и усидчивым»316, терпеливым, показывать свою «постоянную незаменимость»317, иначе говоря, противостоять «скуке и томности»318. Красноречивый пример постижения действующими лицами эпохи новоявленной и совершенно особой «придворной усталости» – маркиз Дантен, «законный сын» мадам де Монтеспан, часто упоминаемый в мемуарах Сен-Симона:
Его крепкое тело отвечало духу. И хотя он мало-помалу растолстел, он был неутомим. Брутальный по своему темпераменту, он был нежен и вежлив, приветлив, спешил всем нравиться и все приносил в жертву самолюбию и богатству. <…> Это был один из самых умелых и утонченных придворных своего времени, который в то же время проявлял непостижимое усердие. Он без устали старался одновременно быть повсюду, проявлял неслыханное усердие и заботу, что бросалось в глаза всем, был гибок, ловок, неумеренно льстив; от его внимания ничто не ускользало, он был бесконечно угодлив, на протяжении двадцати лет для него не было невозможного, ничто его не отталкивало, и все ради знакомства с людьми, которых со свойственной гасконцу наглостью он при первой возможности мог опорочить.
Он был в высшей степени услужлив по отношению к детям своей матери, с бесконечным терпением сносил грубые отказы и умел невероятно искусно скрывать нанесенные жизнью оскорбления319.
В те времена для того, чтобы заполучить и приумножить привилегии, плелись закулисные интриги, часто незначительные до смехотворности, но весьма действенные и ценимые. Множество примеров тому находим у Жана-Франсуа Сольнона: «право ехать в карете [а не идти пешком] в резиденцию короля и право на подушечку в Церкви представляют собой почести, оказываемые в Лувре»320. «Право табурета», возможность сидеть в присутствии монарха, также является в высшей степени важной привилегией, которую имеют герцогини; этих дам «называют „сидящими дамами“ или попросту „табуретами“»321. При этом качество сиденья было различно: внуки и внучки Франции (то есть внуки и внучки короля) имели право на стул со спинкой, принцы крови (то есть те, кто потенциально мог унаследовать престол) – на кресло322. Это право оспаривалось, случались ошибки, которые сразу же исправлялись. Вот как вспоминает аудиенцию у королевы мадам де Севинье: «Собралось множество герцогинь, среди прочих прекрасная молодая Вантадур. В течение какого-то времени ей не приносили этот божественный табурет. Я повернулась к гроссмейстеру и сказала: „Что же? Пусть ей его принесут. Это право дорого ей обходится“. Он со мной согласился»323. Или другой пример: «права на табурет» нет, но в то же время оно «согласовано»: это случалось, когда королева позволяла многим дамам сесть «без церемоний», хотя не должна была этого делать. Принцы и герцоги «в большом количестве» недовольно реагируют на подобное и, по общему решению, «от имени знати просят отменить эти табуреты»324. С этого момента «усталость» декларирует и усиливает иерархию и ее особенности.
В диверсификации усталости, начавшейся в Новое время, заметно более пристальное внимание к сознанию, совести, более интимной стороне жизни. Появляется глубина, вспоминается состояние души, усталость «мысли». Декарт сигнализирует об «усталости духа»325, свойственной духовным лицам, людям, склонным к размышлениям, писателям, ученым. Он пытается объективировать «работу» души, обращаясь к аспектам поведения, которым прежде уделялось недостаточно внимания. Речь идет не просто об удручении, в которое приводит обилие дел, не только о принуждении со стороны руководства и неприятии его решений, но об умственной работе – счете, мыслительных усилиях, интенсивных и длительных раздумьях. Еще в XV веке Марсилио Фичино и Кристина Пизанская писали об изнуренности, вызванной подобными занятиями – письмом или «размышлениями», и в их текстах прослеживается мысль о том, что такая работа изматывает физически: «Написав „Книгу о Граде женском“… я мечтала о праздности и отдыхе, как человек, закончивший такой большой труд, все мое тело было изнурено столь длительной и непрерывной работой»326. Декарт указывает на более скрытый факт, признавая, что «человек не может длительное время концентрировать внимание на одном и том же»327, клеймя опасность «слишком прилежного учения»328, подчеркивая, как сильно «ослабляют тело и утомляют ум слишком серьезные занятия»329. Говоря о «метафизических принципах» и повышенном внимании к ним, он делает вывод: «Я нахожу, что частые раздумья очень вредны»330. Таким образом, впервые была обозначена, описана, уточнена, сфокусирована «умственная усталость», пусть это всего лишь слова и точный смысл и характеристики этой усталости остаются в тени. Ее «внутренние» симптомы скорее измышлены, нежели взяты из жизни, в большей мере предполагаемы, чем развиты. Однако они начинаются с «чувства», особого ощущения упадка ментальной силы и ее остроты, с утверждения из «Универсального словаря» (Dictionnaire universel) Антуана Фюретьера, сделанного в 1690 году, согласно которому «ум устает ничуть не меньше тела»331. В свою очередь Жан-Батист Тьер в «Трактате об играх» (1686) называет игру в шахматы «слишком серьезной», она «утомляет ум не меньше, чем какое-либо важное дело»332. В правилах средневековых монастырей не упоминались, зато встречались в установлениях конгрегаций классической эпохи «перерывы в работе, чтобы дать отдохнуть уму»333; объяснения настолько же очевидные, насколько и не развернутые: «Человек слаб, и поэтому его ум, как и тело, не может быть постоянно одинаково занят»334.
Отсюда сразу же вытекает еще одна усталость, в равной мере мало комментированная: чувство «усталости от…» или «утомления от…». Появляется новая и медленно осваиваемая психологическая «территория». Поначалу это грусть, грусть Антонио из «Венецианского купца», сопоставимая с каким-то внутренним изнурением, с каким-то скрытым бессилием:
Или же сильное раздражение, чувство внутренней переполненности, психологический характер чего обнаруживает новый интерес, возникший в XVII веке, ко всему, что испытывается лично. «Утомленный» риском испортить отношения с испанской монархией Людовик XIV согласился на возвращение ко двору мадам дез Юрсен: «Он устал от испытываемых противоречий, беспокоился из‐за вызванного ими беспорядка в делах. <…> Его донимали постоянными настоятельными просьбами и предлагаемыми идеями»337. Маршала де Вильруа под конец жизни «утомил до отвращения двор, при котором он некогда блистал»338, он отказался от занимаемого поста в пользу сына и «пришел в ужас от опустошения, которое внезапно ощутил»339. Более банальный случай – история друга Жозефа Севена де Кенси, «усталого скучающего любовника, который общается с дамой сердца только посредством писем»340, потому что он слишком отдалился от нее и намеревался с ней расстаться. Еще банальнее, если не сказать тривиальнее, выглядит роженица, у которой «раскалывается голова» от болтовни, ведущейся у ее изголовья»341, что описано в сатире 1622 года.
Выражения «устал от…», «наскучило…» входят в язык и становятся общим местом. Физическое утомление переходит в ментальное, от плоти к душе и разуму, вызывает к жизни внутренний мир, настолько же специфический, насколько и малоизученный в своих хитросплетениях. Как бы там ни было, истоки изнурения скрыты, загнаны внутрь, в отличие от «физики» усталости, мобилизующей способность понимать и слушать себя. Используемые при этом глаголы «докучать»342, «мешать», «утомлять» оказывают почти моральное действие. Это видно из замечания Бюсси-Рабютена, сделанного в адрес какого-то корреспондента, от которого он ожидал большей безмятежности: «Вы, вероятно, очень устали с тех пор, как начали делать гадости людям, которые за это мстят»343. В данном случае мы видим очень индивидуальный анализ, один из аспектов «ощущения», опыта сознания. Это новое малоизученное явление, поэтому продолжает использоваться физическая метафора перегрева, усталости.
Впервые упоминается возможное совпадение видов усталости, которые принято считать различными; в редких до поры до времени, но заслуживающих внимания рассказах говорится об особом типе дня, в конце которого наступает одинаково непреодолимая усталость, несмотря на разницу выполняемых в течение дня задач. Физические действия плюс неопределенные разговоры, бессонные ночи, многочисленные перемещения и постоянные контакты с посторонними людьми – все это высасывает силы. Вот как скрупулезно оценила свою дневную активность Елизавета Шарлотта Пфальцская, принцесса Палатина:
Сегодня я написала длинное письмо тетушке. Поднялась к принцессе де Конти (в ее покои ведут пятьдесят шесть очень высоких ступеней), сходила пешком через сад к госпоже герцогине, потом приняла у себя королеву Англии. И вот я устала как собака344.
Только возросшее в конце XVII века внимание к затраченным усилиям, вплоть до подсчета ступеней лестницы и упоминания о случайных встречах, могло поспособствовать подобному осознанию себя.
С наступлением Нового времени спектр различных видов усталости расширился, разнообразились ее формы; помимо физических мук, стали обращать внимание на внутреннюю усталость, тайные смыслы, утомление от мыслительной деятельности, еще плохо сформулированное, но осознаваемое. Другая примета расширения этого спектра – появление количественной оценки. Конечно, не стоит говорить об изобретении какой-то точной дозировки усилий или квантифицированной верификации результатов, но подсчитываются расстояния, время, появляется эталоны, работа измеряется, усталость, на которую раньше не обращали внимания, начинает вызывать опасения.
В первую очередь все вышесказанное можно увидеть на примере путешествий. С течением времени горизонты меняются, пусть отдаленные места и кажутся по-прежнему необычными. Поверхность Земли выравнивается. Сама география многих стран становится более гомогенной. «Королевство, которое можно пересечь на лошади не более чем за двадцать пять дней, может похвалиться тем, что имеет все, что требуется, внутри страны и необходимость прибегать к помощи соседей отсутствует»345. Когда в 1599 году Сюлли назначается «главным смотрителем дорог Франции», переходы и переезды профессионализируются346. Жизнь в пути трансформировалась. На «Больших дорогах» начиная со времен Людовика XI существует почтовая служба – почтовые станции, где можно поменять лошадей, «способных скакать галопом на всем перегоне»347, составляющем четыре лье; с 1629 года существует суперинтендантство, регулирующее всю деятельность почтовой службы348 и обязанное следить за тем, чтобы депеши, «время отправки» которых регистрировалось, доставлялись «быстро и надежно»349. Несмотря на то что многие дороги, по признанию интендантов, «пока непроходимы и малопригодны для использования»350, тем не менее складывается единая дорожная сеть. Чтобы переезды стали безопаснее, принимаются различные меры предосторожности: согласно предписаниям, королевские дороги во Франции в эпоху классицизма «для свободного и удобного проезда по ним должны быть двадцать четыре фута шириной, без каких бы то ни было изгородей, канав и деревьев»351, извозчикам запрещалось запрягать «более четырех лошадей» и во избежание проседания мостовых перевозить по ним «слишком большие грузы»352; следить за исполнением предписаний полагалось «уполномоченным органов власти виконтств»353. Художники эпохи Возрождения со многих точек изображали обширные террасы, с которых открывался вид на возделанные бескрайние земли, соединенные дорогами354.
Приняв новый смысл, усталость путешественников никуда не ушла, осталась «общим местом»355 – как, например, тряска, которой не удавалось избежать ни в повозках, ни в каретах, придуманных для поездок знати в конце XVI века. Несмотря на то что в 1687 году «жители окрестных приходов»356 в течение долгих месяцев в поте лица улучшали дорогу, переезд в Фонтенбло был для мадам де Ментенон настоящим испытанием: «Я еще не отошла от усталости, вызванной переездом сюда»357. А вот что говорила Мария Манчини о переезде в аббатство Нотр-Дам дю Лис: «Я еще не до конца оправилась от усталости, вызванной нашим утомительным путешествием»358. Это знак того, что чувствительность становится острее, что, вероятно, больше внимания уделяется физической стороне, испытываемому напряжению; длительность поездки вызывает недомогание, движения приводят в состояние шока, качка переносится плохо. Это уже были не средневековые переезды с их неразберихой, неизвестностью, темнотой; теперь воздействие толчков и неровностей более «удобных» дорог можно было измерить. Появляется новая наука, специфическим предметом изучения которой становятся дороги. «Трактат о строительстве дорог»359 Анри Готье – первая работа на эту тему, вышедшая в свет в 1693 году и очень быстро переведенная на итальянский и немецкий языки. Трактат был отнесен к сфере строительного искусства, в нем шла речь о подходящих материалах и планировке дорог, о строительных площадках, дорожном покрытии и фундаменте.
Наконец, дороги, которые все лучше обустраивают, по словам Монтеня, все лучше «наряжают»360, могут быть вызовом, как может им оказаться постепенно становящееся обыденным использование лошадей. Более «гладкие» перемещения влекут за собой более высокие требования: путешественники стремятся пройти большее расстояние за меньший срок и удовлетворением от этого пытаются компенсировать усталость – например, у Жозефа Севена де Кенси находим противопоставление пройденного расстояния затраченному времени: «менее чем за десять часов мы преодолели тридцать миль»361, а Жан Эро де Гурвиль в 1652 году, доставляя послание из Парижа в Бордо, в подробностях описал, как «сгорали» этапы пути – пройденные лье, часы, дни, ночи, а также как он преодолевал утомление: «в половине одиннадцатого вечера выехал из Сент-Эсташа, в полночь был в Шарантоне, на рассвете – в Льесене, ближе к следующей ночи – в Жьене. Я ехал так быстро, что назавтра прибыл в Сомюр…»362; возвращался через Овернь – необходимо было взять там письма – и за неделю преодолел сто тридцать лье. Эро де Гурвиль признавал, что устал, и даже настаивал на этом, связывая усталость с желанием «двигаться вперед»: «Несмотря на утомление, я не спал, в результате чего прибыл в Париж, в особняк Шавиньи, в пять часов утра. Но я извинился, сославшись на усталость, ведь я почти не спал с момента отъезда из Ажана, и откланялся»363. Появился новый тип неутомимости, стремление преодолевать большие расстояния за меньшее время – таким был Великий король в глазах придворных: «Король вернулся в Фонтенбло почти сразу после того, как приехал в Нант. Он был неутомим; а через несколько дней после приезда отправился в Париж верхом на лошади и вернулся оттуда в тот же день, посетив новые здания в Венсенне, а также Лувр и Тюильри. Он побывал там утром, отобедал в Сен-Клу у Месье364 и непоздно вернулся в Фонтенбло»365. Неслыханная неутомимость покоряет пространство и время.
Английские скачки, вошедшие в моду в конце XVII века, подтверждают появление подобной неутомимости. Нужны размеченные площадки, специфически «подготовленные» лошади, измерение расстояния и времени: «Англичане, любящие движение, владельцы больших поместий, помногу охотятся, передвигаются быстро и на большие расстояния. Они любят заключать пари по поводу того, какая лошадь придет первой и убежит дальше всех»366. Помимо новых дорожек, нужна особая нагрузка для лошади, «постановка ее дыхания», постепенное приучение к дальности и длительности пробега. Гаспар де Шаваньяк называет это «знанием секрета», говорит о привыкании лошади к уздечке, мундштуку, о тренировочных забегах367. Жак де Солейсель в 1654 году, напротив, говорит об этом как о «науке», о том, что ожидания следует просчитывать: «Начинать надо с небольших дистанций и потом понемногу увеличивать пройденное расстояние: например, в первый день пройти шесть лье, во второй восемь, а потом десять, двенадцать или, если есть необходимость, даже четырнадцать»368. В конечном счете неутомимость лошади на скачках становится едва ли не важнее выносливости всадника. Она достигается за счет выполнения тяжелых упражнений «в малых дозах», постепенных «улучшений», разработанных для скачек, чего в Средние века не было369.
С особой осторожностью надо было относиться к грузам, перевозимым лошадьми. В первую очередь это касалось почтовых лошадей – следовало избегать их изнурения и не «загонять». Предписание от марта 1697 года370 ограничивало багаж всадника одним «сундучком». По решению от 3 июля 1680 года371 на почтовой двухколесной повозке разрешалось перевозить одного пассажира и сотню фунтов товара, а согласно решению от 15 января 1698 года максимальное расстояние, которое можно было проехать за день372, ограничивалось двенадцатью или четырнадцатью лье, в зависимости от региона. Целью этих документов было «сохранять лошадей»373 и по возможности не допускать их усталости.
В мире труда эквивалент подобных расчетов расстояний, времени и действий появляется не сразу. Нельзя сказать, что не проводилась вообще никакая оценка: в старинных трактатах по сельскому хозяйству присутствуют указания на то, сколько в день может работать косец или сноповязальщик374. Конечно, при традиционном отношении к рабочему времени эти указания неполны и касаются лишь части работ.
В классическую эпоху столкновения по поводу возможного «избыточного» рабочего времени – явление эпизодическое. Жан Никола, проанализировавший четыреста шестьдесят два конфликта, имевших место во Франции между 1661 и 1789 годами, не выявил почти ничего подобного375. В комментариях медиков преобладает такая картина: работа ведется с рассвета до захода солнца, без фиксации «точного времени», «земледельцы и ремесленники работают без отдыха с утра до вечера»376.
Забота о «непрерывности» сельскохозяйственного труда еще заметнее в Новое время. Жан Льебо и Шарль Этьен, рассказывая деревенскому дворянину XVI века о том, как надо вести дело, подчеркивают необходимость «непрерывности работ»377. Их указания весьма суровы: надо следить за тем, чтобы «люди не пребывали в праздности, не теряли ни минуты времени и постоянно были заняты каким-нибудь делом»378. Приводятся советы, как сделать, чтобы работники не спали: «давать понюхать уксус, или семена руты, или старый башмак, или ослиную шкуру, или человеческие волосы»379. Требование бороться с «теми, кто пребывает в полусне»380, реальное или воображаемое, выглядит обыденностью, нормой, с которой смиряются.
Тем не менее сопротивление существовало: в частности, крестьяне требовали сокращения барщины, пока сеньоры на протяжении долгого времени, казалось, «имели абсолютную власть» и принуждали «арендаторов к труду когда им было угодно»381. К концу XV века сложились правила, которые тут же стали опротестовываться. В 1543 году жители Шальмазеля добились того, что их стали привлекать к принудительным работам шесть раз в год, а не двенадцать, как было прежде, – парламент Парижа принял такое решение382. Несмотря на то что работы не могли больше проводиться «по воле сеньора неопределенное время»383, их ритм оставался напряженным. В Шожи «окончательным решением» от 13 августа 1675 года384 устанавливалось, что крестьяне работают на сеньора один раз в месяц, тогда как раньше – один раз в неделю. Точно так же по постановлению окружного суда Монбризона от 9 января 1699 года сеньор Шалена мог привлекать крестьян к работам лишь двенадцать раз в год. Очень показательное, но исключительно редко раздававшееся выражение – «Мы устали!»385 – стало девизом восставших против «властей» крестьян Гаскони, Перигора, Керси в 1576 году. «Усталость», конечно, была, но была неотчетливой и обобщенной, – в ней мешались барщина, вред, наносимый войнами, плохая погода, десятины, налог на соль, тальи386 и прочие налоги.
Остаются недооцененными и даже вовсе незамеченными временные принуждения, которым подвергаются ремесленники. Остается также некоторая зацикленность на зарплатах. Таков, например, был бунт парижских каменщиков в июне 1660 года, требовавших повышения дневного заработка: «но решением двора на работу были взяты заключенные, и опасность вроде бы миновала»387. Иногда следовала бурная реакция на снижение «дневного заработка»388 на один су. Это не ускользает от внимания к продолжительности рабочего дня: «как отмечает большинство „меркантилистов“, чтобы заставить рабочих работать, нужно им мало платить»389. Получение более высокой прибыли могло бы быть залогом снижения продолжительности рабочего времени. Именно на этой почве возникает треть конфликтов, изученных Жаном Никола390.
И все же в Новое время возникают некие новшества. В первую очередь они касаются появления все большего количества правил, применяемых к работе. Ведутся наблюдения, постоянно проводятся проверки, пусть и не имеющие отношения к усталости работников. Это подтверждают появившиеся в Великий век мануфактуры – институции, впервые объединившие «многих рабочих, занимающихся одним и тем же делом»391. В их основе лежат строгие принципы, установленные в 1629 году и применяемые «контролерами-посетителями-маркировщиками»392. Их цель – поднять производительность труда. Заботило их в первую очередь состояние продукции и гораздо в меньшей степени – трудности и страдания «производителей». Это лучше всего видно из уложения от 1669 года, регламентирующего текстильные мануфактуры: какими должны быть «длина, ширина и качество сукна, саржи и других шерстяных тканей и нити»393. «Скрупулезно описывались»394 количество нитей, их переплетение, мягкость сукна; перерывы в работе по-прежнему допускались только технические. Следить за соблюдением или несоблюдением «вышеназванного регламента»395 полагалось инспекторам или «присяжной гвардии». Возможная усталость по-прежнему в тени. Это подтверждает Пьер Губер, изучавший свидетельства ткачей из Бовэ: «Прежде всего надо говорить не о продолжительности рабочего дня ткачей, работающих с шерстью, и не об антисанитарии, царящей в мастерских, – подобные условия наблюдались тогда почти повсеместно и, как представляется, не вызывали нареканий со стороны тех, кто в них находился, так как, вероятно, они не подозревали, что может быть иначе»396. Делалось слишком много лишних жестов, движений всего тела, бессмысленных усилий и трудозатрат.
Знаменательный, хотя и еще пока не очень распространенный момент: в 1666 году в Амьене текстильщикам предоставлялся «отдых» – их работа заключалась в том, что они очень подолгу топтали ногами сукно в смеси мочи и воды, чтобы как можно лучше обезжирить его, сделать мягче и плотнее. Их работа регламентируется в количественном отношении: «Хозяева ткацких предприятий обязаны менять рабочих после того, как они обработают четыре партии сукна в день, в противном случае им грозит штраф в двадцать су»397. Перед нами редкий пример того, что на законодательном уровне ритм и последовательность действий начинает задавать усталость. Проверяющие же, повторим, озабочены в первую очередь «требуемым качеством»398 производимой продукции.
С началом XVI века очень медленно появляется заинтересованность в «механике» и возникают вопросы «теоретического» плана, до сих пор остававшиеся без внимания. Здесь не обходится без воображения, что заметно по трудам Сципиона Дюпле: в 1623 году он сравнивал ходьбу и бег и усталость, вызванную бегом, приписывал тому лишь факту, что, в противоположность ходьбе, «тело при этом почти все время находится в воздухе, не имея возможности расслабиться и на что-то опереться»399. Эта мысль в меньшей степени опирается на физику, чем на интуицию и расчеты, и, вследствие пренебрежения сокращением мускулов и отталкиванием, не отражает реального положения дел.
Как бы там ни было, постоянно нарастает стремление к объективности. Джероламо Кардано в 1550 году одним из первых попытался рассчитать разницу между усталостью от перемещения по равнине и усталостью от перемещения по горным дорогам: «При подъеме в гору на пятьсот шагов человек затрачивает больше усилий, чем на четыре тысячи шагов, идя по ровной дороге»400. Расчет как будто бы точный, хотя пока не разъясненный, но Кардано принимает во внимание тот факт, что «тело никоим образом не поднимается», тогда как на подъеме «его приходится поднимать на высоту ступеней»401. Отсюда – небывалое внимание к частям тела, к грузу, который приходится переносить, к шагам. Художники вслед за Леонардо да Винчи задаются вопросом о различных ситуациях, когда совершаются усилия, их последствиях, о телесных линиях, об изгибах, о средствах воздействия на предметы402. Андре Фелибьен, давая советы в XVII веке, сделал важнейшее замечание: «Чем дальше от центра равновесия находится часть тела, прилагающая то или иное усилие, тем более значительным это усилие кажется, и именно так его надо изображать»403.
В XVII веке механика становится «наукой о машинах», исследует силы, рычаги, оси или плоскости. Старый мир, где все было «приблизительно», переходит к большей фиксированности404. Бурный, по сравнению с небесами, земной мир тоже может быть упорядочен, подсчитан. Планеты перестают быть единственным примером точности. Ежедневные векторы поверяются геометрией. Физическое благополучие дифференцируется в зависимости от выбранной системы координат. Законы могут унифицировать места и предметы. Галилей подчеркивал «усталость», вызываемую спуском по лестнице (а не только подъемом), связанную с работой мускулов, переносящих вес скелета405. Несколькими десятилетиями позже Альфонсо Борелли, давая определение «центру тяжести» тела, обращает внимание на то, что груз, переносимый вертикально по отношению к этому центру, менее тяжел, нежели груз, переносимый вне его, и приводит при этом расчеты406. Даниель Товри в 1680 году, говоря о рычагах, упоминает, что держать предмет в вытянутой руке тяжелее, чем в согнутой407. Наконец, Филипп де Ла Гир, член Королевской академии наук, оценивая эффективность рычагов и лебедок, рассчитал их окружность и длину и продемонстрировал, что, зная эти цифры, можно уменьшить затрачиваемые телесные усилия. В центре размышлений – экономия расходуемых мускульных усилий. Огромные машины дают возможность людям сохранять силы, одной лишь массой тела заставляя двигаться зубчатые колеса, приводящие в действие блоки (подъемные механизмы). Большие рычаги наводят на мысли о мужчинах, которые стоя толкают их, тем самым повышая эффективность этих рычагов. Шестеренки разного диаметра, оси разной толщины дают выигрыш в требуемой физической мощности: «Чем толще канат и чем меньше колесо, тем большее усилие потребуется, чтобы сдвинуть или держать в подвешенном состоянии груз»408. Так на вопрос о толщине и тонкости ответил Филипп де Ла Гир в беседе с королем Англии Яковом II, когда тот в 1690 году посещал Парижскую обсерваторию и поинтересовался, как «лучше всего использовать силу» лебедки409. Это был знаменательный ответ, достаточно аргументированный для того, чтобы Элен Даффо-Диого усмотрела в нем зачатки эргономики410. Таким образом, с наступлением Нового времени тело механизируется, начинают учитываться углы и векторы, рождаются теории, усилия иерархизируются, перенос и размещение грузов на земле дифференцируются. Вместе с тем трудно оценить влияние этого процесса на мир труда, даже несмотря на распространение подъемных кранов, лебедок, «механических» перемещений грузов. На многочисленных тонко проработанных гравюрах мы видим в большей мере почти абстрактную геометрию, а не геометрию мастерских. Изображения людей и частей их тела были нечеткими. Большее внимание уделялось осям и моторам, передвигавшим предметы, а не задействованным при этом мускулам. «Человек-мотор» упоминался или изображался редко; в основном на гравюрах присутствуют машины. И тем не менее мы видим рождение культуры, более физической, более просчитываемой, скорее устремленной в будущее, чем применяемой здесь и сейчас, эффект от этой культуры вскоре приведет к значительной переоценке ценностей.
Понять сложившуюся ситуацию помогает контекст, а именно направленная на повышение производительности политика кольбертизма411 и стремление снизить расходы короны. В качестве иллюстрации к этому контексту можно назвать проекты «монументального» назначения, существовавшие во второй половине XVII века, например имевшую место в 1686 году попытку повернуть воды реки Эр в районе Ментенона и направить их в Версаль, создав «величественный акведук»412, перенести большие объемы земли, переделать долины, укрепить опоры мостов. Просьба, с которой Лувуа обратился к авторитетному и опытному Вобану, конкретна, оценочна и требует расчетов: «Необходимо взвесить семьсот-восемьсот тысяч кубических туаз413 земли; вы доставите мне удовольствие, если определите количество рабочих, требуемых для перемещения земли за три года, приняв в расчет, что работы будут начинаться 1 апреля и заканчиваться 15 ноября каждого года»414.
Это очень отличается как от средневековых порядков, так и от запроса, высказанного несколькими десятилетиями ранее, в 1638 году, герцогом Ришелье, попросившим своих генералов провести разнообразные работы по строительству укреплений на площадях городов Казале и Пинероло и при этом не потребовавшим никаких предварительных расчетов затрат: «Я буду очень рад, если вы возведете укрепления площадей; вы получите на это деньги, сколько бы вам ни понадобилось»415.
Перед Лувуа стоял также вопрос о зарплате и ее предварительной оценке, землекопам принято было «платить за кубическую туазу перенесенной земли»416. Дать на этот вопрос хотя бы приблизительный ответ практически невозможно, но министру нужны цифры: каковы трудозатраты рабочего и их цена, каков результат работы и сколько времени потребуется на ее выполнение. Также нужно было думать о побочных эффектах – чрезмерных государственных затратах и бессмысленном физическом изнурении. Отсюда – настойчивый интерес Лувуа к цифрам: требование установки «смен по пятнадцать человек»417 и их регулярного чередования, отчета о количестве занятых рабочих, о количестве перенесенной земли, о согласованных расходах. Закладываются основы протоколирования работ и ревизии. Собираются данные и отчеты, Вобан комментирует их. Становится очевидным, что результаты работы варьируются в зависимости от групп рабочих и мастерских. Работы выполняются нерегулярно, то же касается цен. Ситуация была сложной: предприятие оказалось слишком большим и распадалось, начались эпидемии, а с ними пришло уныние. В 1688 году работы прекратились. Сен-Симон связывал крах предприятия с опасными испарениями, шедшими от земли: рабочие «умирали от тяжелой работы и поднимавшихся от потревоженной земли вредных газов»418. Вобан же считал необходимым вернуться к расчетам и попытаться более рационально подойти к оценке предстоящих усилий и организации работ: оценивать риски на основе наблюдений. Подобные эксперименты раньше не проводились.
Возникают новые вопросы: как унифицировать данные? Как добиться стабильных результатов труда, избегая при этом переутомления работников? Эльзасские стройки 1688 года стали поводом для возобновления экспертиз: стройки были масштабными, от них многого ждали, цели их имели прежде всего стратегическое значение. Опустошение палатината419, стремление французов к экспансии, угроза возвращения имперцев, т. е. германских солдат, делали усиление защиты восточных рубежей военными методами важнейшей задачей, работы требовалось завершить как можно скорее. При Вобане были обустроены Мон-Руаяль, Порт-Луи, Бельфор, Фальсбур, а также усовершенствован проект, начатый вблизи Ментенона: необходимо было «определить правдоподобную норму выработки», оценить, «какое количество работы может выполнить один человек в течение дня»420. Это стабилизировало бы цены и вместе с тем позволило бы восстанавливать физические силы рабочих. Эльзасское предприятие, где велись земляные работы и рабочие, перемещая землю, совершали одни и те же действия, благоприятствовало решению такой задачи. По всей вероятности, предварительно не делались никакие расчеты, но Вобан стремился определить среднюю выработку, что упростило бы эти расчеты: регистрировалось количество тачек земли, вывозимой одним «не очень сильным»421 рабочим, который, как предполагалось, регулярно совершал одни и те же действия и усилия. Инженер Ги Крёзе де Ришран систематизирует данные начиная со строительства форта Сен-Луи – подобная работа раньше никогда не проводилась.
Будущий маршал Франции, сопоставив количественные данные, предположил, что «для перевозки одной кубической туазы земли [7,39 кубометра] требуется 220–233 тачки»422. Сравнив эти результаты с их реализацией в долгосрочной перспективе, он сделал вывод, что одному человеку потребуется 11 часов, т. е. один рабочий день, чтобы выкопать 2 туазы «рыхлой земли», и 11 часов, чтобы толкать тачку (в оба конца) на расстояние 30 километров по равнине, а если дорога идет в гору – 19,5 километра. Таким образом, определяется норма выработки, служащая двум целям: установить расценки и выработать эталонное значение результата работы. Трудоемкость рабочего процесса и суровость таких мер во внимание не принимались, и вопрос о «предусматриваемом» выполнении работ и их ходе, таким образом, можно было считать решенным. В зависимости от сопротивляемости и «консистенции» переносимой земли или глубины, с которой она извлекалась, были различия – они также просчитывались; учитывалось и то, что иногда требовался дополнительный набор рабочих, если почва оказывалась очень сложной для транспортировки. Другие различия касались времени отдыха и ожидаемой эффективности работы423. Вобан впервые стремился установить единые критерии для земляных работ, вычислить наилучший результат, которого можно достичь без изнурения рабочих: «Я полагаю, что можно установить следующий график работы: начинать в пять часов утра и работать до восьми, с восьми до девяти делать перерыв, потом работать с девяти часов до полудня, затем снова делать перерыв до двух часов, с двух часов работать до семи часов вечера. Таким образом, получается десять часов работы и три часа отдыха в течение дня»424, 425. Подобное распределение рабочего времени тем более важно, что прежние декреты предписывали работать «с четырех часов утра до шести вечера, т. е. четырнадцать часов»426, перерывы не указывались; еще более важное новшество – различия в продолжительности рабочего дня в летнее и в зимнее время: зимой оно сокращалось до семи часов. Методика Вобана, таким образом, вносила четкость в сферу, в которой раньше руководствовались интуицией и где царила приблизительность; она была «новаторской», понятным образом отделяя то, что допустимо, от того, что чрезмерно:
В четыре зимних месяца можно будет сделать покороче обеды и полдники, а рабочее время сократить до семи часов, в течение которых, я убежден, из‐за плохой погоды и холодов рабочие будут выполнять лишь половину летней нормы; я придерживаюсь мнения, что не следует требовать большего от солдата, перед которым стоят определенные задачи. <…> Заставлять людей работать больше – значит перегружать их и подвергать опасности заболеть; работая зимой больше, они долго не продержатся427.
Результат небывалый, демонстрирующий возможности, их пределы и обоснованность. Цифры регулировали действия, их продолжительность, сэкономленные усилия. Тем не менее это была малораспространенная, к тому же эмпирическая процедура, применявшаяся лишь в одной сфере деятельности, остальное оставалось в тени. Не оговаривались и многочисленные различия между несчастными случаями на площадке, различные местности, склоны, рельеф; наконец, ничего не говорится о том, что подразумевается под «средним усилием». Конечно, эта процедура выявляла возникшее внимание к определению количества работы, как и трудности в преодолении бесчисленных вариантов определения того, что есть работа. Отсюда – очевидность «нехватки», невозможность проверки данных: неизбежные «колебания», слабость расчетов, несмотря на стремление использовать их. Вобан совершил прорыв в области точных сведений, все еще прибегая к оценке «на глаз». При этом новация не теряет своего исторического значения. Человек, строивший крепости и укрепления, превратил обширные пространства, на которых велись земляные работы, в обследованные и учтенные территории. Никогда прежде работа не изучалась подобным образом.
Время идет, и мир усталости меняется – появляются новые ее степени, новые классификации, попытки просчитывать ее. Усталость изучается, разбивается на категории. Уделяется внимание последствиям усталости, ее следам, возможным заболеваниям, связанным с перегрузками. «Классические» методики изучения этого вопроса обновляются, но по-прежнему связаны с наблюдением за последствиями усталости. Приобретают важность остаточные явления, как в количественном отношении, так и в качественном.
Физическая активность и в особенности вызванная ею временная усталость оставляют на теле следы. В XVII веке появляются свидетельства, поначалу редкие, но важные, о мышечных судорогах после продолжительного совершения усилий, о непонятных болях и подергиваниях. Впервые говорится о расстройствах и «шоке», связанных с отсутствием привычки. Эти расстройства упоминаются как «боли», «стеснения», «напряжение». Прекрасный пример тому – путешествие двух молодых голландцев в Париж в середине XVII века. Оба они описывают посещение школ верховой езды, где им приходилось делать множество непривычных движений, после чего появились неожиданные последствия: онемения, местные болевые ощущения:
Мы ежедневно ездим верхом на трех лошадях, не считая катания по кругу. Выполнять это упражнение поначалу так трудно, что мы не можем приступить ни к какому другому, пока боль в бедрах не пройдет; она настолько сильна, что мы с трудом можем ходить; утешая нас, преподаватель сказал, что боль продержится в течение двух недель, как в результате и оказалось428.
Никакого изучения этих симптомов – по правде говоря, не очень специфических – пока не было, но благодаря беспрецедентной чувствительности они начинают занимать определенное место. Франсуа де Рабютен даже полагает, что множество солдат под Мецем и Люневилем в 1551 году погибли от жестокой нагрузки после длительного периода бездействия: они «слишком долго предавались праздности и сладострастию», что не смогло подготовить их к марш-броску, требовавшему «длительных тренировок»429. Так закладывается серьезный аргумент, указывающий на конкретные последствия отсутствия подготовки – появление травм и телесной слабости после предварительно не отработанной нагрузки.
В более широком отношении последствия любого изнурения выглядят уже лучше исследованными. Возникают связи, появляется множество разнообразных объяснений. При этом нельзя сказать, что в Европе классического периода меняются представления о теле, состоящем из жидкостей, или о том, что эти жидкости вследствие усталости покидают организм, но более пристальное внимание к последствиям усталости, пусть и субъективное, разнообразит производимый ею эффект.
Имевшиеся многочисленные факты были разрозненны: в 1572 году в возрасте сорока четырех лет умерла королева Наварры, и эту смерть объясняли усилиями, вызванными «чрезмерной работой» – подготовкой к свадьбе сына430; у Генриха III внезапно заболели уши – это связали с разнообразными чрезмерными физическими усилиями: «проводил ночи напролет, переодеваясь и гримируясь и занимаясь прочими неполезными для здоровья делами»431; у герцога Беррийского в 1698 году случилось «носовое кровотечение» – это объясняли тем, что он «перегрелся, охотясь на куропаток»432. Логика этих неожиданных симптомов связана с представлениями о каком-то гуморальном бурлении. В то же время уделяется большее внимание «выходящим из берегов» жидкостям и связанным с этим серьезным и неожиданным осложнениям: «люмбаго», например, с точки зрения итальянского врача Джорджо Бальиви, было не чем иным, как истечением «крови из мышц»433 после чрезмерного усилия. Из подобных выводов рождается дополнительная опасность – холодные напитки. Появляются рассказы о «пневмониях» или о «внезапно свернувшейся крови» у тех, кто «после тяжелой физической нагрузки пьет много холодной воды»434. В 1646 году Лазар Ривьер пространно описал это, и мы видим, что разнообразие возможных нарушений, как и проблематика вопроса, приводили медиков в некоторое замешательство:
У пятидесятилетнего жителя города Монпелье господина Пети, обладавшего холерическим темпераментом, находившегося в раздражении от обилия дел и забот и вследствие множественных симптомов ипохондрической меланхолии, под правой ключицей обнаружилась сильно пульсировавшая опухоль размером с половину яйца, мягкая на ощупь и такого же цвета, как остальная кожа; было решено, что это неизлечимая аневризма435.
Некоторые органы более уязвимы. Сердце «изнашивается от неумеренной нагрузки, слишком сильной жары, купаний, любовных утех, распутства, злоупотребления крепкими напитками, ссор»436; легким, склонным к воспалению, угрожают «купания, физическая нагрузка, гнев»437, мозгу – «солнечное тепло, чрезмерная физическая нагрузка, все, что может привести в движение или согреть гуморы»438. Таким образом, мы видим целый комплекс причин, бичующих жару, мешающих в одну кучу купание, усталость, любовные излишества.
Гораздо реже упоминаются и пока мало ценятся усилия, совершаемые при работе, и их последствия, но о них говорится в первую очередь в медицинской литературе. Георгий Агрикола, врач из богемского города Иоахимсталь, внимательный наблюдатель за местными шахтами, в середине XVI века описывал «страдания» и «болезни» шахтеров, «людей грубых, с детства привыкших трудиться»439. Упоминаемые им «боли» преобладали над усталостью: астма, проблемы с легкими, язвы, воспаления глаз, утопления, падения; упоминались даже демоны-разрушители, иногда появлявшиеся на отдаленных галереях. Несколькими десятилетиями позже Франсуа Раншен с тем же вниманием описывал «страдания» и «болезни» тех, кто «очень быстро ездил». Остаются все те же патологии: «неприятные ранки на ягодицах», «жжение при мочеиспускании», «разгоряченная кровь», «рассеянность» или даже нарушения зрения, вызванные тряской; в то же время какие-то продолжительные усилия наносили меньший ущерб440. В конце классической эпохи похожее видение профессиональных заболеваний находим в составленном Бернардино Рамаццини внушительном их описании441. В него вошли явные, интенсивные, жгучие боли. Люди, работающие стоя – столяры, каменщики, металлисты, скульпторы, – подвержены «варикозу и язвам», вызванным застоем «артериального и венозного кровообращения»442. Шахтеры вдыхают идущие из земли «металлические миазмы». Бегуны, сопровождающие лошадей или кареты знати (это было принято вплоть до XVII века), страдают от болезней «органов дыхания», возникающих вследствие «перегрева, вызванного бегом». Наконец, садоводы подвержены «кахексии и отекам»443 из‐за постоянной влажности садов. Один недуг цеплялся к другому, наиболее явные напрямую ассоциировались с профессией и ее «особенностями», в меньшей степени – с общей слабостью и с потерей сил. При этом усталость, вызванная рабочей ситуацией, как и усилия вообще, во внимание не принималась.
На этом фоне постоянно подчеркивалась роль обезвоживания, связанного с потерей жидкостей (гуморов). Вот что писал Франсуа Бернье, путешествовавший по стране моголов в 1650‐х годах: «За эти восемь или девять дней пути с потом вышли все жидкости. Мое тело превратилось в настоящее решето и совершенно иссохло, потому что я не выпил и пинты воды (ее не было), и при этом видел, как жидкость, подобно росе, выступает на всем моем теле, вплоть до кончиков пальцев. Думаю, что сегодня я выпил более десяти пинт»444. Мы видим картину неумолимой потери жидкости. А вот что писал Робер Шалль, в конце XVII века отправившийся в «Восточную Индию» на корабле «Риф»: «Жара мешала дышать, дыхание обжигало внутренности»445, и «едва ступив на землю, мы покупали воду»446.
То же самое находим у мадам де Севинье, привилегированной свидетельницы жизни элиты: она описывает множество причин перегрева и возникающего вследствие этого упадка сил, своеобразного знака возросшей чувствительности у представителей высшего общества: солнце Прованса, превращающее «в печь»447 спальню мадам де Гриньян, игру в шахматы, которая, «развлекая, наносит вред»448, горячие напитки, недостаточное питание, склоненную позу при письме, которая «убивает грудь»449, авиньонский воздух, «воспламеняющий горло»450, ветер Гриньяна, «мешающий спать»451, банальнейшую «суету дней»452. Это главный пример того, как множатся ситуации, дела, положения, обнажающие внутреннюю сухость и обезвоживание, в то время как ни один объективный признак не подтверждает этого и у свидетелей «попроще» не находится ничего подобного и потеря жидкости связывается лишь с теплом. В конечном счете из-под ее пера выходит вот такой сложный, синтетический образ, состоящий из «ожогов», «расходования» и «исчезновения»: «Мне кажется, что вы не спите, не едите, что ваша кровь перегревается, что вы поглощаете себя изнутри, съедая глаза и мозг»453.
Наконец, в Новое время в потере сил все чаще обвиняются любовные утехи: «сильная» усталость, как принято считать, ведет к импотенции. Таково было чрезвычайное усилие Агриппы д’Обинье, который в 1572 году, будучи раненым, проскакал двадцать два лье и «без чувств и без сил»454 упал «в объятия» любовницы.
Чаще всего упоминаются последствия сексуальной несдержанности: вернуть затраченные на любовные утехи силы поможет завтрак, состоящий из «бульона и двух свежих яиц»455; необходимы также еда и отдых, духи и хорошее вино, конфитюры и конфеты – все это должно восстановить «утомленное тело»456. Эта усталость описывается без подробностей, но тем не менее представляется ужасной. У Таллемана де Рео находим историю некой мадам де Шампре, которая довела мужа до смерти: «Она была красива и соблазнительна; поговаривали, что она постоянно приставала к мужу, так что он долго не протянул»457. Тем же объясняют кончину Людовика XII в январе 1515 года: 9 октября 1514 года в возрасте пятидесяти двух лет он женился во второй раз на Марии Тюдор, молоденькой сестре английского короля Генриха VIII. Связь между этими двумя событиями кажется неопровержимой: «Он стремился быть хорошим супругом своей жене, но заблуждался – он не был приспособлен для этих дел. <…> Врачи говорили, что если он не прекратит эти игры, то умрет»458. Вероятно, в данном случае надо принять во внимание возраст, весьма распространенную мизогинию и переутомление от тайных утех. В XVI веке «трактаты» писателей и ученых полны «нравоучительных примеров» о людях, которые из‐за «сладострастия» потеряли «силу и саму жизнь»459, в частности о Соломоне, которого «любовь к женщинам» превратила из «мудреца» в «развратника»460. Рассказывается также о некоторых животных, краткость жизни которых объясняется «чрезмерной похотью». Воробьи, например, по мнению Сципиона Дюпле, живут всего лишь один год, потому что совокупляются с самками по двадцать раз в день461. Вывод не удивителен: «По этой причине похотливые и сластолюбивые мужчины живут меньше остальных»462.
Отсюда же – мнение, что крепость тела связана с воздержанием. Пример этого – граф Луи Диасет, о котором в конце XVI века с восторгом упоминал Жак де Ту:
Когда его убили, ему было больше шестидесяти лет; но так как с юных лет он воздерживался от удовольствий, свойственных молодым людям, здоровье его было так крепко, что в свои годы он спал в комнате, продуваемой всеми ветрами, в кровати без балдахина и занавесок; ему были не страшны ни холод, ни сырость, ни туманы; он говорил, что в эти тяжелые времена его силы сберегает Бог463.
Секс всегда наводил на мысли о «разврате», считался бесовской практикой, которая, принося удовольствие, таит в себе угрозу.
В Новое время принцип защиты от усталости не может меняться без смены представлений о функционировании тела. Продолжают действовать старинные приемы. Идеал остается тем же: следует сохранять и восстанавливать жидкости организма. Что же до последствий усталости, то их количество множится, они продолжают делиться на категории в зависимости от интенсивности утомления. Это сказывается на сопротивляемости усталости и стратегиях борьбы с ней, и растет внимание к скрытым признакам утомления, к недомоганиям, начинают использоваться прежде игнорировавшиеся народные методы.
Яркому образу перегрева отвечает не менее яркий образ освежения. Об этом пишет дочери, давая ей бесконечные советы по части жидкостей, их обновления и усиления, мадам де Севинье: «Дочь моя, когда любят, совсем не смешно желать, чтобы кровь, к которой проявляется такое внимание, успокаивалась и обновлялась»464. Отсюда – настоятельная рекомендация «пить коровье молоко. Это освежит вас и оздоровит кровь»465. Это же находим и у Робера Шалля, который, описывая кругосветное путешествие, говорил о регулярных покупках «подкрепления на посещаемых землях»466. О том же пишут и военные, вспоминая взятые крепости, особенно те, где была возможность «отдохнуть после всех недавно перенесенных тягот»467. Всюду в центре внимания – компенсация потери влаги.
Парадоксальным образом как один из способов восстановления сил рассматривалась и горячая ванна: считалось, что поры, открывающиеся под действием высокой температуры, пропускают в тело воду, которая заменит жидкости, утраченные в результате совершенных усилий. Вот что пишут некоторые сторонники горячих ванн: «Любую усталость может прогнать ванна, она увлажнит сухие и смягчит затвердевшие части тела, а излишки жидкостей рассосутся. Это хорошо помогает при усталости»468. Речь идет о воде, так хорошо проникающей в кожу, что заменяет собой потерянные телом жидкости. Это важные замечания, но замечания «термального»469 врача, а не «городского»; ничто не указывает на то, что подобные купания практиковались в повседневной жизни общества классической эпохи. Водные процедуры были редкостью, доставка воды сопровождалась большими трудностями, а действие ее вызывало «беспокойство», она захватывала тело, наносила ему вред, «открывала»470 его, делала уязвимым для «ядовитого воздуха». Никаких упоминаний о ваннах для отдыха после совершенных усилий не находим ни у игроков в мяч, ни у охотников471, как нет их в «описаниях среды обитания парижских врачей XVI–XVII веков»472. Не упоминает ванны и мадам де Севинье после путешествий принцессы дез Юрсен или принцессы Пфальцской. Все вплоть до Шарля Перро признавали «недостатки» водных процедур, противопоставляли их античным термам и подчеркивали важнейшую роль белья: «Принимать ванны или нет – это наше дело, но белье должно быть чистым и его должно быть много, и это гораздо важнее всех ванн в мире»473. Белье впитывает жидкости, но его шелковистость и чистота прогоняют усталость. В этом убежден Лоран Жубер, критикующий «распространенные ошибки»: «Если вы обратите на это внимание, вы увидите, что, сменив белье и переодевшись, вы взбодритесь, возродитесь и будете наслаждаться жизнью, как будто у вас обновится дух и естественное тепло»474. Иными словами, с наступлением Нового времени белье начинает упоминаться в описаниях практики «восстановления сил».
Следует остановиться на продукции парфюмеров, на их новизне по сравнению с водами, одеждой или традиционными специями, охлаждающими или согревающими, как перец. Внимание уделяется «испарениям», летучим и «тонким» элементам жидкостей, производимым ими эффектам, стимулирующим нервную деятельность, а также материальной трансформации внутренних жидкостей, – вспомним о духáх, этом огромном резервуаре новых запахов и их оттенков, как принято было считать, обладающих «укрепляющим» эффектом, и их «летучих» частях, которые, как полагали, проникают в нервы: например, «душистые воды» на основе бергамота, майорана, тысячелистника, пачули, перегнанные в дистилляторе. В Средние века они считались злом, так как для их изготовления использовались вода и огонь, но со временем они вошли во всеобщее употребление, в XVI веке ими пользовалась подруга Бенвенуто Челлини мадам д’Этамп для поддержания сил и «свежести лица»475. Или «розмариновая вода», рекомендованная Арлекеном в 1624 году в трактате «Сад трав»: она успокаивает сердцебиение, помогает при параличе, дрожании рук, нервной слабости и даже спасает от ядов; «использующий ее человек долго сохраняет силу, красоту и молодость»476. Вероятно, здесь наблюдался традиционный взгляд на болезни в связи с соотношением жидкостей в теле, только добавилось использование дистиллированных эссенций.
Также появляется новый взгляд на вино. Под его употребление подводится теоретическая база: «цветок» представляет его «духовное» начало, жидкость – «кровь»477. Прорабатывается его ферментация, улучшаются сорта винограда, возрастает «целебный» эффект вина. «Нектар», идущий от солнца, преображает свет: Жак де Ту, страдавший от морской болезни во время путешествия из Антиба в Монако в 1589 году, уверял, что полностью исцелился, выпив «корсиканского вина», оно придало ему «достаточно сил и бодрости для того, чтобы следовать за Гаспаром де Шомбером и вместе с ним завоевать Геную»478. Надо сказать и об открытиях в этой сфере. Игристая формула вина из провинции Шампань, его кристальная прозрачность ассоциируются с деликатностью и чистотой, а в узких, сверкающих серебром и золотом бокалах, в которые его наливают, «поднимаются жемчужины» – свидетельство полнейшего совершенства. Сен-Симон связывает долголетие Дюшена, врача королевских дочерей, с тем, что «он каждый вечер ел на ужин салат и пил только шампанское»479.
Наконец, начинает цениться водка. Дистилляция, вошедшая в обиход в Новое время, делает ее более крепкой. Мартен Листер констатирует это, описывая свою поездку в Париж в 1698 году: «Мы обязаны ее появлением долгим войнам. Сеньоры и дворяне, ужасно страдавшие в этих бесконечных военных кампаниях, прибегали к ее помощи, чтобы поддержать себя в дни усталости и бдений, а вернувшись в Париж, продолжали пить крепкий алкоголь за обедом»480. О том же самом вспоминает и Робер Шалль: на фрегате, следовавшем из Индии, морякам раздавали водку «после какой-нибудь тяжелой работы»: «водка за работу по обшивке бизань-мачты»481. К помощи водки прибегали все чаще, это становилось повседневностью и специально нигде не описывалось.
То же происходит и с растениями, попавшими в Европу в XVI веке из Нового Света или привезенными из путешествий на Восток. В первую очередь следует назвать высушенные листья табака, который курили на манер индейцев: легкий табачный дым поддерживал тело, помогал выполнять физическую работу более длительное время. Путешественники в дальние страны настаивали на этом, говоря о мельчайших горячих частицах, которые пробегают по нервам и передают им свое тепло. Казалось, американские индейцы, курившие табак «при помощи маленьких трубочек», лучше переносили бег, длительные переходы, с легкостью перетаскивали тяжести и даже испытывали какой-то скрытый восторг: «они вдыхают табачный дым, внезапно падают как будто без чувств, потом пробуждаются, освеженные этим сном, и силы их полностью восстанавливаются»482. Западные наблюдатели тоже поначалу прибегали к табаку для поднятия боевого духа и поддержания сил. Руайе де Прад так описывает реакцию королевских солдат: «Они переносили тяготы войны без воды и питья, только лишь выкурив пол-унции табака в сутки»483. Описание свойств табака еще пока достаточно эклектичное, прежде всего упор делается на борьбу с упадком сил, «головной болью, подагрой, ревматизмом, застоем слизи…»484, к которым после публикации «Всеобщей истории лекарств» Пьера Поме, «парижского бакалейщика», жившего в конце XVII века, присоединились прочие болезни485.
Табак, впрочем, начинает использоваться по-разному. Он по-прежнему применяется для снятия новых видов усталости, появившихся в Новое время. Он обостряет внимание, повышает психическую устойчивость. «Табак укрепляет мозг»486, – утверждает Ла Гаренн, а Корнелиус Бонтеко добавляет, что табак «озаряет рассудок»487. В более общем плане – табак устраняет излишки жидкостей. Вот что вспоминает Бриенн о Буало и его крепком здоровье в возрасте восьмидесяти лет: «Табак, который он жевал днем и ночью, высушивал лишние жидкости и поддерживал в нем бодрость, которую редко встретишь у людей в подобном возрасте»488. Это касалось ясности ума, способности концентрировать внимание, интенсивно размышлять, заниматься делами, кабинетной работой – именно тем, что в XVII веке, как начали тогда полагать, вызывало «усталость ума»489.
То же самое касалось специфических растений из Леванта, кофе, чая, шоколада, листьев или семян, быстро прижившихся в то время на Западе. Растения высушивались, пеклись, жарились. Первым об этом упоминал Тевено, описывая свои путешествия по Аравии в середине XVII века: «Когда нашим французским купцам нужно написать много писем и приходится работать ночи напролет, они выпивают одну-две чашки кофе»490. Главный вывод: восточные растения подтверждают новую ситуацию с усталостью. Жизнь в городе и при дворе, ношение определенной одежды, торговля, работа в конторах вызывают небывалое утомление, о чем вскользь упоминает Никола де Бленьи, желая получить средство для «восстановления рассеянного внимания, освободить закупоренные нервы и благодаря этим двум действиям улучшить память, сделать суждения более разумными, придать сил и исправить настроение»491.
Интересна с этой точки зрения судьба кофе. В Париж его в 1669 году привез Сулейман Ага, гениальный мистификатор, выдававший себя за посла турецкого султана. Напиток очень быстро был признан «возбуждающим», «пробуждающим средством», его употребление стало почти ритуальным. Сен-Симон рассказывает, как подавали кофе в покоях мадам де Ментенон в конце XVII века, как вокруг специальных маленьких столиков после обеда собирались группы приглашенных, как приносили подносы с новыми напитками: «На нескольких кофейных столиках стояли чай и кофе, и каждый брал то, что хотел»492. Более того, создавались заведения нового типа – кафе, называвшиеся по имени самого напитка, где посетители общались, вели оживленные разговоры. Начиная с 1670 года в Лондоне и Париже появляются «кофейные дома», где царит новый аромат. Левантийские бобы используются в двух целях: развлечение и стимуляция.
«Кофейные дома», предлагавшие посетителям сладкую горечь растений, внесли изменения в культурную и социальную жизнь. Они противопоставлялись тавернам и кабакам, где одуряюще пахло спиртным. Здесь все было по-другому: зеркала и лакированное дерево встречали коммерсантов, конторских служащих, буржуа: «Сюда приходят ученые люди, чтобы дать отдых уму, утомленному кабинетной работой», – уверяет Луи де Майи493. Цены разнятся: в старейшем парижском кафе «Прокоп» в 1672 году новый ароматный напиток продается за два с половиной су494, тогда как поденщик зарабатывает от трех до шести су в день495. Эффект от кофе был не таким шокирующим, как действие специй, и, в отличие от вина, кофе не вызывал приступов вспыльчивости, а прояснял сознание и усиливал мыслительную деятельность. Действие этих зерен, прибывших с Востока, оказалось сродни действию табака: они прогоняли усталость и развеивали внутренний «туман». Кофе воздействует одновременно на тело и на «дух»: повышает скрытую сопротивляемость организма и укрепляет ум. Жюль Мишле считает миссию кофе почти исторической496: черная жидкость (кофе) противопоставляется красной (вину), трезвость – опьянению. Вот как говорили об этом английские пуритане:
Предательская виноградная гроздь
Очаровала весь мир,
А кофе, эта черная здоровая жидкость,
Лечит желудок, оживляет мысль
И делает дух веселее, не превращая человека в безумца497.
Это знак серьезного культурного сдвига: начинают цениться порядок и рассудок, чего раньше не наблюдалось; стимуляция мыслительной деятельности занимает «пространства», куда раньше она не проникала. Иначе говоря, в Новое время расцветает рационализм, в результате чего появляются новые виды усталости и новые средства борьбы с ней.
Остается еще одно средство защиты, замаскированное, вероятно менее явное и мало комментируемое, и в то же время знаменательное и весьма материальное: «безмолвная» попытка снизить нагрузку повышением брачного возраста, сокращением количества беременностей и рождений детей, продолжительности кормления грудью, что связано со снижением «фертильности». Это касалось повседневной жизни народа. Сместилась культура, она стала затрагивать беднейшие слои населения, несмотря на их молчаливость и внешнюю сдержанность. Смещаются телесные проявления. Повышение брачного возраста на несколько лет весьма чувствительно сказывается на плодовитости, ограничивает долгосрочные истощающие нагрузки. Тенденция к этому зарождается в XVI веке в Англии, а век спустя распространяется в Центральной и Северной Европе. Осознание необходимости подобного шага идет медленно, но его последствия заслуживают внимания. На кону оказываются годы жизни, и этот вопрос становится «ключевым в старинной демографической системе»498. Средний возраст вступления в брак для девушек в Парижском бассейне в течение века поднялся с неполных двадцати лет до двадцати четырех499; в Атисе в 1578–1599 годах девушки вступали в брак в среднем в 19,1 года, в 1655–1670 годах этот показатель поднялся до 23,4 года500; в Бурк-ан-Брессе в 1560–1569 годах девушки выходили замуж в 18,9 года, в 1610–1619 годах – в 22,3 года501. В городах, где девушек меньше принуждают к замужеству, эта тенденция заметна сильнее, средний брачный возраст выше, чем в деревнях: в Сен-Мало и в Лионе в начале XVIII века девушки выходят замуж в возрасте, превышающем двадцать семь лет502. За столетие брачный возраст в зависимости от региона мог повышаться на восемь лет. «Рождаемость в среде богатых и сильных мира сего», где живут в достатке и имеют возможность прибегать к родовспоможению, выше, чем в «бедных слоях»503. Мы видим здесь, в среде бедняков, не что иное, как первую «мальтузианскую революцию»504, первую атаку на тотальную и плохо сформулированную усталость. Новый порядок вступления в брак не принес победы ни над болезнями, ни тем более над смертью, но по крайней мере облегчил положение и в конечном счете стал неслыханной ранее профилактикой усталости и «жизненных тягот».
В начале Нового времени не было нового представления о теле, как не было и попыток переосмыслить усталость. А усталость в значительной мере диверсифицировалась, и интерес к ней углубился. То, что было «переносимым» в прежние времена, переставало таковым быть. Изменилось понятие «нормальности». Ни ориентиры, ни объяснения не изменились, но произошла очевидная культурная победа.
Мы видим, что к XVI–XVII векам сложился целый арсенал различных видов усталости и множество средств борьбы с нею. Небосклон Европы классического периода омрачался большим количеством уязвимостей, о которых до той поры не говорили. Эти уязвимости касались самых обездоленных, затрагивали деревни, «пустоши», население которых, как правило, игнорировалось. Взгляд на нищету оставался «общим», она рассматривалась не в деталях, но тем не менее вызывала обеспокоенность, которой раньше не было. Новое «лицо» бедности появилось лишь в конце XVII века, когда обнаружились недостатки, ранее скрытые или считавшиеся не заслуживающими внимания.
Здесь важен контекст: возросло значение данных, касающихся эффективности труда, потенциала рабочих рук и денег, как их понимали Кольбер или Лувуа, ждавшие от них обогащения страны505. Возникает поле для появления новых видов усталости, не имеющих отношения к «изящному» утомлению, выдуманному представителями элиты общества эпохи классицизма, или к «обычной» усталости простого народа, частично отрицаемой и пренебрегаемой. Во внимание принимались более скрытые угрозы: нищета, анемия, голод, неэффективность труда, общая слабость, говорящая об изначальной чуть ли не коллективной «усталости». Нельзя сказать при этом, что в конце XVII века каким-то образом повысился статус бедняков или что условиям труда ремесленников стало уделяться больше внимания. Вопрос в другом. Речь идет о какой-то примитивной убогости, «жизненном» бессилии, почти органической нужде, вызванной географическим положением, войнами, климатом, или даже о прогнозируемой нищете, угрожающей повседневной жизни в связи с неэффективностью труда. Лабрюйер описывает крестьянскую жизнь в конце XVII века трагически: «Это дикие животные, самцы и самки, живущие в деревнях, черные, безжизненные, сгоревшие на солнце, с непобедимым упорством носом роющие землю»506. Эта ужасная жизнь зависит от обстоятельств. Ее символом стал голод, разразившийся в конце века, о чем содержатся сведения в сообщениях интендантов, в тревожных, порой зашифрованных свидетельствах нотаблей. Вот как обстояли дела в Лиможе в 1692 году: «Большинство населения вынуждено выкапывать корни папоротника, сушить их в печах, измельчать и есть, что вызывает у них большую слабость, они от этого умирают, и в скором времени дело может кончиться чумой»507. Или в Реймсе в 1694-м: «В городе царит нищета, положение бедственное. <…> Принимаемых в настоящее время мер не хватает для спасения от голодной смерти и измождения – за последние полгода умерло около четырех тысяч человек»508. Мы видим неумолимое действие экономики, не имеющей достаточных резервов и систем хранения: неурожай 1693–1694 годов, кроме прочего, истощил земли, что вызвало дефицит на рынках и, в свою очередь, разорило ремесленников и лавочников: прямо или косвенно голод привел к массовым жертвам»509.
Очевидно, что внимание на подобные катастрофы обратили не в конце XVII века. Жизнь в прежние века была тяжелой и сопровождалась «бедами времени»510. Агриппа д’Обинье гневно пишет об этом в «Трагических поэмах»:
Взгляд на проблему, однако, изменился. Последствия этих катастроф оцениваются иначе, влияют на экономику, становятся более «общими», их начинает замечать укрепившаяся центральная власть. Меняется как будто само представление о нищете: «Создается впечатление, что в конце XVII столетия начинает осознаваться массовая уязвимость, в отличие от существовавшего веками осознания массовой бедности»513. Небывалая общая уязвимость, нищета, производящая трагическое впечатление, по всей видимости, оживляет традиционные страхи, возникает угроза бродяжничества, несущего насилие и болезни. Возникают и опасения, до той поры неизвестные: страх снижения производительности труда и сокращения производства вследствие изнеможения и бедности. Об этом говорят письма, адресованные финансовому контролеру: интенданта Руана, например, «удивляет слабость»514 портовых рабочих Онфлера, от чего стопорится вся деятельность, а епископ Манда констатирует такое «общее истощение сил землепашцев», что «часть земель остается необработанной и вспыхивают жестокие эпидемии»515; наконец, интендант Лиможа полагает, что «большинство населения настолько обнищало за несколько прошедших лет, что денег до сих пор не хватает и некому обрабатывать землю»516.
Одно из самых красноречивых свидетельств на эту тему – мемуары Вобана 1696 года о податном округе Везелэ. Автор сравнивает ресурсы и возможности, оценивая «доходы», «особенности и нравы жителей», как бы намекая на «рост населения и поголовья скота»517. На первый взгляд эти соображения могут показаться безобидными и традиционными, но «земли плохо обработаны <…> жители вялые и ленивые», местность запущена, деревни заросли «ежевикой и сорным кустарником», почва завалена камнями и гравием. Лень расценивалась как зло, идущее из глубины веков. Однако очень быстро мнение автора меняется – Вобан выдвигает обвинение: подобное, «по всей видимости, происходит от того, чем они питаются, потому что так называемые низшие слои видят лишь хлеб из смеси ржи и овса. <…> Не стоит поэтому удивляться, что у людей, которые так плохо едят, так мало сил»518. Одежда «из рваной и грязной ткани» и обувь – «сабо, которые они круглый год носят на босу ногу»519 также способствуют телесной слабости. Все это – причины «лени и безволия»520 людей, скрытой усталости, о которой не говорится прямо, но которая сопровождает повседневную жизнь, и никаких иных перспектив в этой жизни быть не может.
Нет сомнений, что корень этого зла – нищета. Вобан видит цель в ее преодолении и приводит вечно недооцениваемый аргумент о необходимости ограничения налогов, повышение которых – «зло и несправедливость»521, препятствующие «истинной безмятежности королевства»522. Усталость в таком случае могла бы обернуться бодростью, слабость превратилась бы в силу, уныние – в работу. Выросла бы мощь, потому что
менее задавленные налогами люди охотнее вступают в брак, лучше питаются и одеваются; дети их крепче и лучше воспитаны; они с большим рвением занимаются своими делами и в конечном счете, видя, что значительная часть прибыли, которую они приносят, возвращается к ним, прилагают больше сил и готовности трудиться523.
По мысли автора, чем ниже налоги, тем легче бороться с ослаблением населения. Снижение налогового бремени должно придать бодрости землепашцу и крепости следующим поколениям. Согласно этой мысли, «один из самых очевидных признаков благосостояния страны – рост населения, тогда как его сокращение – неизменное доказательство голода»524.