Прежде чем говорить о каких-либо чужеродных заимствованиях в государственном строительстве и рассуждать о том, какие приемы управления принесли на русскую землю варяги, византийцы и татары, видимо, следует сформулировать исходное общественно-политическое состояние Древней Руси до варягов, до принятия христианства и до татар. Это необходимо сделать для того, чтобы определить, что в российской государственности, структурах управления, механизмах и приемах осуществления власти свое, исконное, а что чужеродное, навязанное, что предано забвению, а что культивируется до сих пор, что соответствует нашей культуре, а что – нет.
В Древней Руси сформировалось понятие земли[11], которое включало в себя ту или иную русскую народность и пространство, где она (народность) размещалась.[12]
С древности славяне жили дворами, которые множились и, соединенные между собой, составляли села и «веси». Потребность во взаимной защите и взаимопомощи вынуждала их силами нескольких, близко расположенных между собой поселений строить укрепления, которые и назывались городами.[13] При набегах жители бросали свои жилища и укрывались в городах, постепенно становившихся местом защиты людей и имущества, а также сходов, совещаний и управления. Поскольку степень безопасности жизни определялась быстротой, с которой люди могли попасть под защиту городской ограды, то естественным их желанием было селиться ближе к городу-убежищу. Посад становился многолюдным и постепенно приобретал место обмена и торговли.
Городом управлял руководитель, признаваемый жителями таковым,[14] здесь располагалась ратная сила, способная защитить, а также обеспечить порядок и задачи управления.
Все это в совокупности, т. е. город, пространство вокруг него, посады, селения, жители и, пожалуй, отношения, сложившиеся между ними, и называлось землей. Таким образом, понятия «земля» и «город» сначала сближались, а потом и вовсе стали равнозначными, да и название земли, имевшее прежде связь с племенем, теперь происходило от главного города.
Земля как политическое понятие выражалось признанием первенства крупного города-защитника, тяготением к нему пригородов, к которым, в свою очередь, тяготели волости, состоящие из «весей» и сел, и все они вместе составляли землю как политическую единицу.
Понятийно земля включала в себя как княжение (а иногда и несколько княжений), так и самовластие народа, как вече – собрание земли, так и начальников над ней – князей.
История правления от Рюрика до Владимира свидетельствует об отсутствии государственного начала: власть князя имеет «наезднический» характер, когда пришлая сила не меняет древних народных обычаев и быта, не приносит с собой ничего нового. Земли сохраняли самоуправление, а князья-наездники довольствовались грабежом.[15]
Начало государственности Руси следует связывать с киевским периодом. Только в X в. правление Ольги привносит некоторые признаки государственности[16] (реформы 947 г.), среди которых:
– установление дани и уроков (раньше брали столько, сколько хотели) и замена разбойничьего наезда подобием закона;
– деление подвластных территорий на мелкие административные единицы, так называемые верви (общины) и погосты (центры сельской общины), представляющие собой разновидности сельского податного округа, члены которого связаны между собой круговой ответственностью (порукой) по уплате податей.[17]
По всей вероятности, замена разбойничьего наезда[18] на какое-то подобие закона была произведена Ольгой под влиянием знакомства с практикой Византии и после крещения.
Погосты, как правило, были отделены от Киева значительным расстоянием (1–2 месяца пути) и представляли собой некий элемент княжеской власти, внедренный главным городом – Киевом, в гущу крестьянских сел и общин. Количество становищ и погостов в IX–XI вв. точно не установлено; предполагается, что становищ было не менее 50, а число погостов только в северной половине русских земель предположительно колебалось от 500 до 2000.[19]
Погосты, с одной стороны, являлись форпостами Киева, выражающими сначала притязание прогосударства (а затем и государства) на эту отдаленную от главного города землю, а затем и принадлежность к нему. С другой стороны, погост представлял собой элемент княжеского домена и воспринимался как земельное владение князя, жители которого в той или иной степени связаны с княжеским доменом и подчиняются князю, защищаются его дружиной,[20] т. е. находятся в определенной зависимости от воли князя.
В исторических источниках понятие «погост» находится в определенной связи с понятиями «село» и «смерды». Смерды составляли не все сельское население, именуемое людьми, а только ту его часть, которая была тесно связана с князем, находилась под его защитой и платила ему дань. В данном случае село олицетворяло собой поселение владельческого характера. Другая часть сельского населения, обыкновенные крестьяне-общинники, жила в деревнях – «весях», и хотя также платила дань и имела ряд повинностей, но была более свободной от воли князя. Крестьяне занимали более низкое общественное положение по сравнению со смердами, которые имели почетную обязанность служить в коннице князя.
Погосты как податные центры и центры связи центра и окраины включали в себя не только сельские поселения и общины, но и боярские вотчины, как бы уравнивая в правах перед князем всех тех, кто имел имущественные интересы на территории погоста.[21]
Таким образом, в Киевский период русской истории территориальная структура государства имела следующий вид:
– главный город;
– его посад;
– малые города, их посады и волости, тяготеющие к посаду главного города;
– волости, включающие в себя сельские общины, тяготеющие к посадам малых городов;
– погосты, в которые входят сельские общины, боярские вотчины и другие поселения.
Постепенно помимо собирания дани с подвластных территорий и защиты земли от внешних врагов власть князя приобретает еще и некую нравственную обязанность развивать торговлю, поскольку погосты исторически сложились именно как центры торговли и в этом плане были наиболее интересны и для князя-разбойника, и для князя-властителя. Наконец, после принятия христианства под воздействием церкви князь из разряда грабителя – собирателя дани переходит в положение правителя, судьи, защитника земли и главы государства и охранителя народа.[22] С христианством укрепилось влияние Византии на государственное строительство Руси, сложились приемы и методы, используемых князем в управлении обществом. Это важно подчеркнуть, ибо княжение и самоуправление землей и общиной, хотя и имели одну основу, представляли собой реализацию различных интересов и форм власти: с одной стороны, власть в силу военной или экономической зависимости, принуждала к подчинению, с другой – предоставлялась по «праву», т. е. в порядке делегирования от земли. Более того, земля воспринималась князем как данность; ее определенная автономия, традиции самоуправления и выборов руководителя продолжали существовать, не вытесняемые христианством и экспансией властных намерений князя.
Там, где появлялся город, появлялась земля как совокупность населения, как община, имеющая центр и «голову» в городе, а «тело» в волостях. При этом волость постепенно расширяет свое значение – от совокупности территорий сел и весей, тяготеющих к городу, к совокупности территорий, состоящих под единой властью города или князя. Волость становится территорией, принадлежащей земле или князю, частью земли.
Чем крупнее, сильнее был город, тем сильнее была и земля, а ее отношения с князем строже и основательнее, поскольку в основе их был договор между собранием земли и князем.
Волость же, хотя и знала такую форму самоуправления жителей, как сходы, однако подобного земле, в правовом смысле термина, веча не имела, так как собрания волостных жителей носили скорее хозяйственный, чем политический характер. Вече было политическим выражением автономии земли, волость же такой автономией не обладала.
Одной из важнейших сторон жизни Древней Руси была особая организация отношений между пригородами и городами, малыми вечами и вечем большим, собираемым в главном городе.
По утверждению С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, история России – это история колонизации и переселений.[23] В XII в. на Руси возникло 119 новых городов, а к середине XIII в. их насчитывалось уже около 350. Земля как собрание людей постепенно расширялась, захватывались новые пространства. Из старых поселений, в том числе и из города, делались выселки, основывались новые поселения, зачастую по решению веча всей земли, поэтому вновь образованные поселения чаще всего сохраняли зависимость от старшего города и назывались младшими.
Зависимости пригородов от городов была существенной именно потому, что старейший город олицетворял всю Землю, а его вече было собранием не горожан, а земляков, членов земли, частью которой и являлся пригород. При этом необходимо особо подчеркнуть тот факт, что уже в XII в. в источниках упоминается присутствие представителей пригородов на вече всей земли.
Отношения пригородов между собой и городами складывались по-разному, и зависело это от множества обстоятельств. Некоторые пригороды развивались быстрее других, возвышались над ними и претендовали на равенство со старейшими городами, однако даже в этом случае свои традиционные связи с городом чаще всего старались сохранить.
Были случаи, когда образованные таким образом города не желали оставаться пригородами старейшего города и боролись за свою независимость. Такие взаимоотношения сложились, например, между Новгородом и Вяткой. Иные же пригороды возвышались настолько, что становились главными городами земли, например Новгород; Тверь стала центром новой самобытной земли; Псков получил независимость из рук метрополии – Новгорода.
Пригороды могли быть основаны также и князьями, в этом случае их заселяли разного рода переселенцами. По этой схеме возникли Владимир и, по-видимому, Москва.
В организации местных дел пригороды пользовались известной автономией, однако она распространялась только на те решения, которые согласовывались с интересами старейшего города. Если же пригороды создавали вече и пытались с помощью его авторитета самостоятельно решить свою судьбу, это вече представляло собой всего лишь различную степень автономии, в то время как верховная власть по внутреннему смыслу принадлежала не вечу, а земле.[24] Такое понятие о самоуправлении земли уходит своими корнями в глубокую древность и сохраняется, несмотря на многие противные ему обстоятельства. Господство вечевого начала[25] существует во всех землях Древней Руси и после принятия христианства, и в удельный период русской истории.[26]
Множество источников дотатарского периода указывают на своеобразное распределение власти в Древней Руси.[27] Верховная власть над собой принадлежит земле, и это ее право; она должна иметь князя, без этого ее существование было немыслимо. Где земля, там вече, а где вече, там непременно будет и князь: вече обязательно изберет его. Земля была властью над собою, вече – выражением власти, а князь – ее органом. Князь был призван держать власть, править, защищать, но земля не была его вотчинной, он не был ее государем, он был господином. Идеал князя – стать миротворцем, третейским судьей в междоусобных ссорах, возникающих на земле, и защитником земли от внешних врагов.
Выборное начало было столь прочно, что те князья, которые насилием или хитростью получали княжение, вынуждены были ладить с жителями и заслуживать их расположения, ожидая признания землей своего положения, в противном случае их рано или поздно прогоняли и призывали другого. Повсеместно власть князю давалась землей и зависела от нее, и неизвестно, как сложились бы взаимоотношения княжеской власти и земского начала при независимом развитии событий, если бы земское право не уступило праву силы.
Характеризуя правительство и управление Киевской Руси, Г. Вернадский указывал на три главные составляющие политической жизни того времени: монархический элемент власти олицетворял князь, аристократический элемент – Боярская дума, и, наконец, демократическим элементом было вече.[28] Очень важно подчеркнуть, что эти три элемента политической власти были определенным образом уравновешены относительно друг друга.[29] В то же время в ряде русских земель, например в Суздале, доминировал монархический компонент власти, в других землях главенствовало аристократическое начало, т. е. боярство, которое сумело подчинить своему влиянию народные собрания и свести положение князя до главы исполнительной ветви власти, что никак не ассоциировалось со статусом самодержца.
Итак, в дотатарский период не выработалось достаточных условий для появления единодержавия,[30] более того, развитие институтов автономии, самоуправления и княжения в рамках исторических народных традиций могло привести как к федерации, так и к единому унитарному государству, как к республике,[31] так и к монархии, ограниченной или абсолютной.[32]
С татарским завоеванием альтернативы развития исчезли, и в Восточной части Руси произошел быстрый и крутой поворот к единовластию.
Поскольку монголы оказали влияние на развитие русской государственности, необходимо подробней остановиться на том, что же представляли собой эти завоеватели. Вслед за скифами, сарматами, гуннами, печенегами и половцами монголы были последней волной восточной экспансии на Европу. Помимо колоссальных потрясений и разорения, они совершали определенный культурный обмен между Китаем, Ближним Востоком и Европой.[33] Многие черты их организации в будущем будут восприняты и развиты в России. Прогрессивное устройство общества и государства способствовало военному успеху и могуществу монголов. Перечислим некоторые составляющие их государственной организации:
1. Осознание монголами своей общности, которая отсутствовала у других народов Европы. Это, так сказать, социокультурная характеристика; если же говорить о государственной организации соперников монголов, то характерным для Европы и Руси того времени было отсутствие единства.[34]
2. Жесткая дисциплина и централизация управления; отсутствие какой-либо видимой разницы между военной и гражданской организацией. Армия, хоть и не имела постоянного состава,[35] была хребтом администрации: именно через армейских начальников народ узнавал о приказах и указаниях императора. Более того, провинциальные и районные администрации создавались вокруг центров военных округов, на которые делилась империя, а лагерь каждого из армейских командиров становился центром местной администрации со всеми необходимыми полномочиями. Таким образом, военный командир был одновременно и гражданским наместником. Контроль над армией осуществлялся через императорскую гвардию, старшие офицеры которой были в постоянном контакте с императором и в готовности к консультациям с ним. Можно предположить, что они составляли некоторое подобие постоянного совета при императоре. На заседании ханского совета при Угэдэе, например, присутствовали братья и старшие родичи Великого хана, а также командиры всех армейских соединений. Руководители каждого подразделения имели особые нагрудные знаки отличия, по которым можно было определить его ранг. Это были так называемые пластины власти из золота и серебра. Например, при Чингисхане знаком чиновника первого ранга была золотая пластина с головой тигра и надписью: «Священный Декрет Тъен-це („Данного небом“), императора Чингиса. Пусть дела вершатся по воле его». Знаком второго ранга была простая золотая пластина с той же формулой, к которой добавлялось слово «срочно». Серебряная пластина с той же надписью предназначалась для чиновников третьего ранга и т. д.[36]
3. Веротерпимость к другим вероисповеданиям.[37] Известно, что Чингисхан не принадлежал ни к одной из утвердившихся тогда церквей, во всяком случае, и мусульмане, и христиане называли его язычником. Однако он считал, что связан с «Вечно Голубым Небом» лично, без каких-либо посредников, и не допускал шаманов к государственным делам. Можно сказать, что Чингисхан был вдохновлен религиозным чувством, связанным с идеалом универсального государства. Его религия не может быть, однако, названа государственной, поскольку в своей связи с Богом он не использовал какую-либо традиционную церковь.[38] Вот как характеризует Э. Гиббон религиозность Чингисхана: «… нашего удивления и наших похвал всего более заслуживает религия Чингиса. Между тем как в Европе католические инквизиторы прибегали к самым жестким мерам, чтобы защитить бессмыслицу, их мог бы пристыдить пример варвара, который предупредил поучение философии,[39] установив своими законами систему чистого деизма и полной веротерпимости. Его главным и единственным догматом веры было существование Бога. Разные религиозные системы преподавались и применялись на практике внутри одного и того же лагеря, не подвергаясь никаким стеснениям и не вызывая никаких раздоров; и бонзы, и имамы, и раввины, и несториане, и латинские священники пользовались одинаковым освобождением от службы и от податей;[40] возгордившийся победитель мог попирать в Бухарской мечети Коран ногами своего коня, однако в минуты душевного спокойствия законодатель уважал пророков и первосвященников самых враждебных сект».[41]
4. Положение Великого хана в организации власти у монголов было таково, что его можно было назвать абсолютным монархом, который «обладает удивительной властью над всеми своими подданными».[42] В соответствии со свидетельством Рашида ад-Дина, Чингисхан был Богом Созвездия Планет, монархом земли и Времени и все монгольские роды и племена стали его рабами и слугами.[43] Он был Богом Пяти цветов, которые по древнекитайской символике обозначали пять сторон света. Все подданные Великого хана – монголы или вновь завоеванные народы – должны были служить государству и подчиняться воле хана. При этом они находились на разных ступенях политической иерархии. Монголы были правящей нацией, и подданные Великого хана также были избранным народом, сюзереном которого он являлся.
Их родовые вожди избрали Чингисхана на трон.[44] Им принадлежали плоды завоевания, и из них избирались армейские командиры и чиновники администрации. Тюрки Центральной Азии и Южной Руси, равно как и аланы, принимались в братство наций степей под монгольским покровительством. Оседлое население, завоеванное монголами, находилось внизу этой пирамиды. Главным был род Чингисхана; именно из мужчин этого рода выбирались будущие монгольские императоры и ханы. Вначале император избирался всей монгольской нацией посредством родовых вождей, затем, в более поздний период, это право стало прерогативой собрания родственников правящей династии – курултая. После выборов члены императорской семьи должны поддерживать политику великого хана всем своим достоянием и влиянием. Церемония выборов предполагала также и присягу новому хану. Кроме того, курултай регулярно собирался, чтобы обсудить вместе с ханом важные вопросы внешней и внутренней политики.[45]
В борьбе с монголами Русь показала себя крайне упорным соперником, и, согласно тогдашним традициям татаро-монгольских завоевателей истреблять всех, кто сопротивляется,[46]была опустошена до крайней степени. По некоторым оценкам, исключая Новгород, Смоленск и Белорусские княжения, куда не дошли татаро-монголы, на Руси осталась всего лишь десятая часть населения.[47]
Поколения, сменяющие друг друга, постепенно утрачивали былые вечевые традиции, они не смогли сохранить прежних понятий об обществе и основах общественного строя. К сожалению, изменился и сам характер народа. Веча умолкали повсеместно; строй этот, хотя и сохранялся в непорабощенных землях, где время от времени еще звучал голос вечевых колоколов, однако уже не развивался, как прежде, и не давал новых форм; это уже была агония.
Власть над землей и право княжить давала уже не сама земля, как было прежде, а монгольский хан. Князь, дарами и лояльностью покупавший у хана свои права на княжение в Орде[48], переносил порядки завоевателей на свои земли. Так, боярское владение имениями обеспечивалось не иначе как милостью князя за счет тех же даров и той же лояльности.
Татарскому влиянию Русь обязана также и централизацией государственного управления, и аккумуляцией власти у одного лица. Взамен традиционного для княжеской среды статуса старейшего князя, который по положению был равным среди равных[49], монголами был введен институт великого князя. Ханы возвысили это звание, дали великому князю власть и силу; за это звание князья стали бороться как за цель высшего проявления честолюбия, однако получить его можно было только одним путем – лестью, поклонами, дарами и угодничеством. В первой половине XIV в. с легкой руки хана Узбека звание великого князя утвердилось за московскими князьями,[50] переходя от отца к сыну с ханским утверждением. Так было до тех пор, пока не пала и не разложилась Орда и власть московских князей не усилилась, заменив собой ханскую. Князья стали такими же владыками и собственниками русских земель, которыми по праву завоевания, при азиатском укладе понятий, были и считали себя ханы.[51]
В 1305 г. в Нижнем Новгороде произошло событие, немыслимое с точки зрения старины. После того как в Костроме и Нижнем Новгороде народ, собравшийся на вече, по традициям вечевой старины судил бояр за произвол и побил их, нижегородский князь вернулся с татарами и перебил «вечников». Таким образом, с татарами приходит новое понятие о власти, которая господствует без всякого соглашения с народом.[52]
Везде, кроме Новгорода и Пскова, умолк вечевой колокол – символ высшего народного законодательства, часто мятежный, но «любимый потомству славянороссов».[53] Слово «вече» потеряло прежде священное значение – собрание свободной земли; оно стало синонимом заговора, бунта, а слово «вечник» значило теперь то же, что и бунтовщик. Законного способа сопротивляться деятельности князя и боярства не стало. Позже даже Великий Новгород был вынужден поддаться силе[54] – историческая потребность в вечевом укладе, способном хоть в какой-то степени обуздать носителей власти, исчезла. Так рождалось единодержавие.
Наконец, с ликвидацией вечевого порядка ушло и чувство индивидуальной значимости, осознание человеком личного достоинства и свободы. Раболепство перед высшими, унижение низших стали нормой жизни общества и, к сожалению, качествами русского человека. Н. М. Карамзин писал, что одним из следствий татаро-монгольского ига явилось нравственное уничтожение людей: «Забыв гордость народную, мы научились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая татар, более обманывали друг друга; откупались деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов».[55]
Надо сказать, что такая характеристика стала уместной даже для свободных и некогда независимых людей. В борьбе с татарами выживали не те, кто открыто, с оружием в руках выступал против захватчиков, а позже против сборщиков дани, а те, кто хитрил, приспосабливался, проявлял безжалостность и беспринципность к собственному народу.
Сразу после завоевания Руси монголы фактически устранили традиционные формы управления территорией. На юго-западной Руси (Украине) монголы полностью убрали княжескую администрацию, заменив ее своим прямым управлением.[56] В Восточной Руси, а также в Галицкой, Волынской, Смоленской и Чернигово-Северской землях, монголы установили собственное правление наряду с княжеской администрацией. Даже в тех русских землях где князья остались у власти в качестве вассалов хана, монголы оставляли за собой право лично контролировать определенные местности и группы населения.
При этом административные возможности князей-вассалов были ограничены, так как ханы назначали собственных чиновников, которые, предварительно проведя перепись населения, самостоятельно осуществляли вербовку воинов и сбор налогов.[57] То, что монголы практически изменили бытовавшие ранее на Руси основные принципы управления, косвенно подтверждает и тот факт, что иго «тяготело особенно только в продолжение первых 25 лет… уже в 1266 г. летописец извещает о его ослаблении… уже в конце XIII в исчезают баскаки и князья сами распоряжаются относительно выхода» (дани).[58]
Таким образом, сначала ослабив иго, а затем и передоверив князьям сбор дани и уйдя из Руси, монголы были уверены, что введенные ими порядки изменили организацию власти и управления настолько, что возврата к старому нет и их владычеству ничто не угрожает. Завоеватели рассматривали русскую землю как свою собственность, свой улус.[59] Иными словами, русские князья восприняли монгольские методы управления и законодательство[60]как наиболее соответствующие их настоящим и будущим интересам.
Постепенно число экономически независимых и свободных людей сокращалось, для тех же, кто считался вольным, ограничивалась свобода передвижения.[61] Даже бояре не обладали больше былой независимостью от князя, который всегда имел возможность лишить любого из них вотчины, свободы и даже жизни.[62]Поземельное владение находилось в области княжения и зависело только от князя; лишь он определял, кому дать землю во владение и пользование, предоставить льготы, какие и на кого возложить дани и поборы. Поскольку бояре и слуги, как правило, были землевладельцами и увеличение числа собственных владений, получение льгот и выгод для своего хозяйства и торговой деятельности находились в полной зависимости от оценки качества их службы, усердия, личной лояльности и преданности.
На тех землях, которые не составляли вотчин и не были розданы во владение, князь держал черных, или тяглых,[63] волостных людей – потомков тех, кто составлял раньше свободные сельские общины.
Именно тяглые несли основные тяготы уплаты дани, кроме которой имели еще массу обязательных работ, повинностей и поборов.
Несколько иное положение было у другой части крестьян – так называемых сирот, которые могли в определенное время уходить от одного владельца к другому. Сирота был, конечно, свободнее тяглого человека, но лучшим доказательством печального состояния сирот служит то, что они повсеместно закладывались в неволю, шли в законное рабство и свободой своей не дорожили. Впрочем, лучше им жилось, когда они селились не на тяглых землях, а на княжеских – в селах, не входивших в разряд тяглых волостей.
Кроме того, князья, особенно московские, расширяли свое княжество путем приобретения вотчин других собственников. Такие имения, в отличие от тяглых, именуемых волостями, назывались селами и слободами; именно они послужили началом появления имений, впоследствии называвшихся подклетными, дворцовыми, а в более позднее время – удельными. Приобретая имения, князья созывали на эти земли сирот, предоставляя им довольно существенные временные льготы, отчего население этих княжеских поселений жило несколько лучше, отличаясь от других не крестьянским бытом, а количеством поборов и более умеренными формами управления.
Городское же население в своих правах не поднималось выше крестьян, так как городов как объединений иных, нежели крестьянское, сословий, обладавших особыми правами, в татарской Руси не существовало.[64] Посады причислялись к тяглым волостям, а человек, занятый ремеслом или торговлей, отличался от крестьянина только тем, что тягло его измерялось не землей, а промыслом.
Итак, говоря о каком-либо влиянии на устройство российского государства, следует иметь в виду, по крайней мере, три важнейших фактора.
Во-первых, Русь – изначально многонациональное государство, объединяющее разнообразные славянские племена, а затем множество племен и народов, которые были либо колонизированы, либо по доброй воле вошли в состав России. Отсюда достаточно естественно происходило слияние культур, традиций и обычаев. Поэтому, если рассуждать о неких чертах русской цивилизации, надо представлять ее как лоскутное одеяло, составленное из немыслимого набора своеобразных оттенков культур различных народов[65], каждый из которых, «по словам нашего старого летописца, отличался „своим нравом и обычаем“».[66]
В рамках этого фактора можно выделить изначально федералистский характер союза славянских племен. Развитие российской государственности шло по пути образования политических сообществ, которые, сохраняя свою самобытность, не теряли между собой связи и единства, выраженного их совокупностью.[67]
Вечевой – относительно демократический образ организации власти. При этом самобытность и оригинальность этой славянской традиции[68] практически ни у кого не вызывает серьезных возражении.[69]
Республиканская форма правления развилась в таких русских городах, как Новгород и Псков. Несмотря на их тесные связи с городами ганзейского союза, новгородский строй не имел подобия с устройством немецких городских общественных порядков.[70]Поскольку Новгород и Псков были более защищены лесами и болотами от татаро-монгольских захватчиков, то на примере их общественного устройства мы имеем представление о политическом строе Киевской, Галицкой, Суздальской и других славянских земель.[71]
Во-вторых, существенным является влияние христианства и византийской традиции государственной организации, которое выражается в следующем.
Церковь, пришедшая из Византии, привнесла с собой основы государства и греческие понятия о законе божественном и светском. Вводя церковные законы, православие развивало в народе юридические понятия и распространяло воззрение о святости права.[72] Появление на Руси в XIII в. Кормчей книги способствовало зарождению идеи законодательного единства и общности права.[73] Кроме того, книга значительно расширила круг понятий и внесла в общественное сознание совершенно новые взгляды, приучила людей сопоставлять факты действительности, свои и чужие действия с юридическими понятиями.[74] Воспринимая Византию как пример государственности, церковь, с одной стороны, требовала покорности от народа, так как власть дана Богом,[75] а с другой – указывала князю на идеал главы государства как правителя, судьи, защитника и охранителя.[76]
Помимо единства веры с христианством постепенно приходило единство государственности как совокупность территорий (земель), однообразие приемов и методов управления.
С христианством пришла также идея единства церкви и государства.[77] Византийская традиция свидетельствовала, что «церковь и государство имеют между собой тесное единение и общение и невозможно отделить одно от другого».[78] Основополагающим фактором такого единства являлось то, что в Византии главой церкви был император, а церковь была неотъемлемой частью государственной организации. При этом в Кодексах императора Феодосия II, а затем и Юстиниана, церковные каноны, как и гражданские законы, почитались обязательными к исполнению.[79] Таким образом, проблемы соотнесения светской и духовной власти для Византийской империи просто не существовало.[80]
В-третьих, влияние монголов на развитие государственного устройства, политических и общественных нравов.
Существует несколько мнений о монгольском влиянии на развитие российской государственности: от жесткого указания С. М. Соловьева на то, что у нас (кроме разрушительного аспекта) нет причин признавать факт какого-либо значительного влияния монголов на русскую внутреннюю администрацию[81] до прямой противоположности суждений, у истоков которой стояли Н. М. Карамзин[82] и Н. И. Костомаров.[83] Последние не только тщательно проанализировали в своих работах влияние татаро-монгольского ига на Русь, но и обратили особое внимание на причины возникновения института единовластия, пресечения политических свобод, изменения характера русского народа. Наиболее жестко по этому поводу высказался Н. Трубецкой, который прямо указал на ошибочность суждения о том, что основа русского государства была заложена в Киевской Руси.[84] Он сделал вывод, что основы российской государственности невозможно понять без осознания политических и нравственных начал, на которых была построена империя Чингисхана.
Действительно, после освобождения от татаро-монгольского ига русские земли, в отличие от первоначального периода русской истории, когда в организации политической власти присутствовали все три перечисленные выше элемента, представляли собой доминирование либо монархического элемента власти – Русь Московская (Восточная),[85] либо аристократического – Русь Западная (Малороссия и Белоруссия).[86]
Третий, демократический, элемент дотатарской Руси (вече), в старинном, традиционном, значении повсеместно исчез с территории как Восточной, так и Западной Руси, однако был не только возрожден на их южных окраинах, но и принял несколько иную форму – военных братств казачьих поселений.
Не будет преувеличением утверждение, что древнерусские города домонгольского периода и на севере, и на юге были не княжествами-монархиями, а республиками.[87] Вместе с тем организация власти в них существенно отличалась от западноевропейской традиции.[88]
Русские города как центры политико-административной власти постепенно подчиняли себе округу, волостное крестьянство повиновалось властной корпорации во главе с князем. Однако уже в монгольский период право на княжение, полученное не на вече, а в орде, совершенно перестало соответствовать народным интересам и отечественной традиции, наоборот, оно стало отвечать интересам завоевателя[89] и приближенным к нему князьям.[90]Таким образом, представление о земле как источнике власти постепенно утратило свое значение и исчезло из общественного сознания – обязанности князя перед обществом, налагаемые вечевыми выборами, были заменены обязанностями перед ханами.[91]Освободившись от них, российская власть как историческая категория (князья, а с ними и их окружение – служилые люди) так и не выработала осознание собственной политической ответственности перед обществом и все больше и больше изолировалась от народа.
Этот режим изоляции народа от власти был совершенно естественным и полностью соответствовал системе отношений между ордой и завоеванными территориями. Суть этих отношений точно выразил ордынский летописец Рашид ад-Дин (1247–1318): «В общем, если произвести относительное сравнение, то окажется, что только одна десятая часть владений находится в цветущем состоянии, а все остальное пребывает в запустении. Чтобы привести в цветущий вид базар, или застроить и заселить город, или провести оросительный канал, множество областей разорялось еще больше, затрачивались несметные средства, многие подданные сгонялись из других областей на трудовую повинность».[92]Доминантой этих государственных отношений было четкое разделение положения центра и провинции: центр должен процветать, провинция – обеспечивать это процветание ценой собственного благополучия.
Таким образом, мы видим, что Русь до и после татар, по сути, разные государства, во всяком случае, организация политической власти строилась на совершенно разных принципах.
В результате мы получили страну, которая, по наблюдению Н. М. Карамзина, «возвысила свою главу между азиатскими и европейскими царствами», которая «представляла в своем гражданском образе черты сих обеих частей мира: смесь древних восточных нравов, принесенных славянами в Европу и подновленных, так сказать, нашею долговременною связью с монголами, – византийских, заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских, сообщенных им варягами». При этом необходимо помнить, что «такая смесь в нравах, произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам природною, и россияне любили оную как свою народную собственность».[93]
Такая избирательная компиляция чуждых приемов и методов управления привела к сложной мутации власти в России, инструмент которой, государство, постепенно подмяло под себя все, что в других политических культурах традиционно являлось прерогативой общества.
Наконец, гибель Золотой Орды и Византии привела высшее московское общество к пониманию того факта, что единственной наследницей этих величайших мировых империй является Россия, воспринявшая целые пласты их культур, опыт и традиции организации власти и государственного управления и многое другое.
Из всего этого следует, что первые русские цари соединили в себе черты как татарских ханов,[94] так и византийских императоров,[95] а Древняя Русь явилась только прелюдией современной российской истории, которая началась, по существу, с Ивана III, утвердившего за собой единодержавие.
События русской истории, предшествовавшие X в., свидетельствуют о том, что на Руси не просматриваются признаки национального самоопределения.[96] Об этом говорит отсутствие внутреннего единства, национальной памяти и, как следствие, приглашение иноземного правителя.
Однако сразу после крещения Руси Иларион уже характеризует князя Владимира как великого государя-единодержца всей земли, получившего власть от Бога. Символично, что при крещении князь получает имя Василий, т. е. «царственный».[97]
Прежде чем продолжить наше исследование, необходимо сделать некоторое отступление и попытаться кратко описать развитие титулов, олицетворявших собой представление о власти на Руси.
В Древней Руси существовали следующие преемственные титулы: князь, великий князь, князь-государь, государь-царь и великий князь всея Руси. Таким образом, на Руси IX, X, XI вв., в соответствии с тогдашним пониманием власти, князем назывался носитель верховной власти.
Титул великого князя, который носил князь киевский, появился в середине XI в. Великий значит старший; этим званием князь киевский отличался от своих младших братьев – областных князей.
Титулом князь-государь стали называть государя в удельные XIII и XIV в. Этот титул выражал сущность государственной власти, соответствовал, как и территориальный термин, слову «удел». Слово «государь» заимствовано из частной жизни, оно близко по значению слову «господарь», имевшему параллельную форму в слове «господин», которое происходит от владычества или хозяйственного владения. Однако слово «государь» подразумевало высшую власть, а «господарь» – лишь властитель с правом управления, но не собственник с правом распоряжения, отчуждения и уничтожения. Таким образом, государь – это хозяин, собственник удела, его территории – на вотчинном праве.
Государь-царь и великий князь всея Руси – титулы, которые постепенно были освоены московскими государями приблизительно с середины XV в. Под «царем» разумелась власть более высокая, чем власть местных племенных или национальных государей. В российской ментальности царями были независимые, самостоятельные государи, никому не платящие дани и никому ни в чем не отдающие отчета, не зависящие от чужой власти, как, например, Византийский император и татарский хан. Термин «царь» московскими государями был соединен с термином «самодержец», который, собственно, означал то же, что и царь (независимость от чужой внешней власти, отсутствие отчетной и данной обязанности). Но в то время под термином «самодержец» не разумели полноты политической власти, государственных полномочий, не допускающих разделения власти государем с какими-либо другими внутренними политическими силами. Поэтому понятие «самодержец» противополагали слову «государь» (который мог быть зависимым от других государей), а не государю, ограниченному в своих внутренних политических отношениях, т. е. конституционному.[98]
Итак, вернемся к нашему исследованию.
Андрей Боголюбский был, пожалуй, первым из русских князей, задумавшимся о единодержавии. Он мечтал о собственном, подчиненном духовенстве, об особой Владимирской митрополии; но духовенство, охотно принимавшее его милости, вовсе не желало находиться у него в подчинении. Православная церковь на Руси все еще чувствовала себя независимым институтом, фактически свободным от института княжеской власти, власти Рюриковичей. Подчинение церкви было лишь этапом самодержавной программы Андрея Боголюбского, который хотел создать совсем новое государство, новую Русь; в сущности, его политика закладывала основы создания и развития того русского народа, той русской национальности, которую мы имеем и ныне. Новое государство с новым, наследственно передаваемым Великим столом, должно было обретаться под особым божественным покровительством.[99]
Стремление Андрея к абсолютной власти не могло нравиться, оно даже отмечается современниками как нечто не вполне обычное. Поэтому в данном случае говорить о подлинном, зрелом стремлении к абсолютизму еще рано, «феодальная демократия» Рюриковичей еще достаточно крепка.[100]
В 1174 г., после убийства Андрея Боголюбского, собрался съезд дружинников, чтобы решить, кого именно пригласить на княжение. Когда же князья не захотели согласиться с принятым решением и договорились между собой по-своему, дружина категорически пресекла попытку посягнуть на сие право выбора.[101]Этот факт указывает на влияние дружинных обычаев равенства,[102]силу и относительную зависимость князя от дружинников.
Итак, на пути к самодержавию достаточно ясно обозначились три противостоящие стремлению отдельных князей силы: многочисленные конкурирующие между собой Рюриковичи, церковь и дружинники, ставшие затем боярами.
Михаил Юрьевич, брат Андрея Боголюбского, князь Киевский, Торческий и Переяславский, путем столкновения интересов города и пригородов пытался освободиться от влияния городского веча, привыкшего решать дела помимо князя и, видимо, имел в этом некоторый успех.[103]
«Тотчас по смерти Михайловой владимирцы вышли перед Золотые ворота и, помня старую присягу свою Юрию Долгорукому, целовали крест Всеволоду Юрьевичу и детям его… значит, не боятся переходить по наследству от отца к сыновьям, не думают о праве выбирать князя».[104] Кроме того, Всеволод, вслед за Мономахом, назван летописцем также великим князем, при этом звание это писалось вслед имени, как бы подчеркивая его отличие пока еще только от другого Всеволода, князя Рязанского.[105] Налицо усердие летописца, понявшего желание князя возвыситься над другими.[106]
Таким образом, Андрей, Михаил и Всеволод пытались создать сильный политический центр, претендующий на руководящую роль во всей системе русских земель-княжений.[107]
Следующую попытку, после детей Юрия Долгорукого, предпринял внук его Ярослав II Всеволодович, который попытался соединить отчинный раздел земель с сохранением единства в форме старейшинства, связанного с одним столом.[108] Кроме того, именно он в 1243 г., первым из русских князей, отправился в Орду и лично объявил о покорности хану Батыю. Батый принял Ярослава с уважением и назвал Главой всех князей российских: «Будь ты старший между князьями в русском народе».[109]
И, наконец, добился возвышения над остальными князьями Дмитрий Донской, который, кажется, первым почувствовал, что при общении с Богом более не нуждается в посредниках. Это было связано с тем, что Киевская митрополия перестала быть единой, чем и воспользовался князь, который стал постепенно отстранять церковь от реальной власти. В дальнейшем это приведет к тому, что религия, претендовавшая на статус всемирной, станет просто государственной. Дмитрий же в конце жизни оставил духовное завещание, в котором впервые без разрешения татар передал Великое княжение Василию I, своему старшему сыну, как свою вотчину.
Именно с именем Дмитрия Донского[110] связано создание православного самодержавия как нового вида политической власти на Руси.
Василий I, в свою очередь, обратил взор на боярство; Дума при нем отличалась относительной «молодостью», из ее состава великий князь вывел старых бояр и советовался с молодыми: видимо, с молодыми было легче договориться, они острее чувствовали авторитет царя.
Кроме того, Василий I так жестко обошелся с удельными князьями, что ни один из них не смог вмешаться в борьбу за великое княжение.[111]
Однако настоящий прорыв на пути к единодержавию делает Иван III. В послании на Угру ростовского епископа Вассиана титулы Ивана III и Ахмета уравниваются. Обращаясь к великому князю, Вассиан величает его «царем», «благоверным», «христолюбивым» и, что особенно интересно, Богом «венчанным» и Богом «утвержденным», в то время как Ахмет не сразу назван «царем».[112] Вассиан сомневался в законной силе царского сана правителя Золотой Орды: может ли «богоборец» быть «царем»?[113]
Думаю, что первоначально русское общество соотносило слово «царь» не с константинопольским цесарем, а с ханом Золотой Орды. Дело в том, что в современном русском языке слово «цесарь» употребляется крайне редко, а если и употребляется, то в значении «царь». Однако в древнерусском языке встречаются оба слова. А. Курбский в «Истории о великом князе Московском», по-видимому, вполне сознательно называет главу священной Римской империи цесарем христианским, татарского хана – царем татарским, а московского великого князя – царем. Поэтому можно предположить, что цесарь и царь – не синонимы. Представляется, что А. Курбский не просто ставил положение цесаря выше, но и четко определял истоки происхождения русского царства.
В 1493 г. Иоанн III Васильевич, великий князь московский, принимает титул государя всея Руси[114], известный с времен Ивана Калиты,[115] время от времени называет себя царем[116] и принимает в качестве своего герба двуглавый императорский орел последнего византийского императора.
С XV в. к перечисленным титулам прибавляется формула «Божиею милостию», которая указывает на теократический источник власти.[117] Тем самым официально предавалась забвению старинная практика вечевого избрания, укреплялись династические порядки передачи власти и косвенно подчеркивалось, что воля подданных не имеет никакого отношения к верховной власти. Однако требовалось более мощное ее обоснование, и в политической жизни Русского государства XVI в важное место стала занимать проблема разработки новой государственной идеологии, подчеркивающей особое значение и величие Московского государства. Совершенно естественно, что теоретической основой этой идеологии было религиозно-идеологическое творчество римских и византийских авторов, воспринимавшихся на Руси как истинные авторитеты, главным из которых являлся константинопольский патриарх, почитание его было незыблемо. После того как император направился к римскому папе и содействовал подписанию в 1439 г. церковной унии, по которой православная церковь должна подчиниться папе и принять латинское вероучение; после того, как в 1453 г. пал Константинополь и многие православные государства были завоеваны турками или стали вассалами султана, естественные препятствия для восприятия власти в ее византийской чистоте исчезли. Именно тогда стал возможным как разрыв с патриархом, так и формулирование самостоятельной идеологической позиции в вопросе истинного положения Москвы на политической карте Европы. В связи с этим митрополит Зосима, выдвигая идею «Москва – новый град Константина»,[118] говорит словами новозаветного пророчества: «Первые будут последними, а последние первыми».
Следовательно, назвав себя царем, Иван III определил иное, чем ранее, место России в ряду других государств. Тем самым он подчеркнул ее независимость и самоценность.[119] В 1489 г., отказавшись от предложенного императором Фридрихом III королевского титула, Иван III заявил: «Мы, божьей милостью, государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, и постановление имеем от Бога, и как прежде его ни от кого не хотели, так и не хотим и теперь».[120]
Религиозное освящение власти впервые совершил тот же Иван III, венчая на царство[121] своего внука Дмитрия в 1498 г.[122] При коронации Дмитрия была впервые использована шапка Мономаха, которую якобы прислал император Константин IX Мономах своему зятю, сыну киевского князя Всеволоду.[123]В этой истории нашла свое вещественное выражение идея исторической преемственности между Москвой и Византией. Материализация идеи произошла с цесаревной Софьей,[124] которая, будучи наследницей павшего византийского дома, перенесла его державные права в Москву, как в новый Царьград, где и разделила их со своим супругом.[125] Надо сказать, что браки русских князей с греческими царевнами случались и ранее, однако свадьба Ивана III и Софьи Палеолог имеет совершенно иное значение. Освобождение Руси от татар совпало с падением Византии, отсюда совершенно естественно возникала мысль о правопреемстве. Вместе с религией и культурой новая суверенная власть Руси получала от Византии и внешние знаки ее величия – государственную обрядность и герб.[126]
Таким образом, объединив вокруг Москвы русские земли, став наследником византийских императоров, введя ритуал венчания на царство, провозгласив себя царем и самодержцем,[127]Иван III заменил статус удельного князя государем московским, а с царским титулом приходит признание московского государя единственным властителем.
Кроме того, в правительственной практике Ивана III невозможно не увидеть влияния византийских образцов организации юридического обеспечения правления. Так, только из высокообразованных кругов юристов могла выйти идея о том, что каждое царствование должно иметь свой судебник. Однако «Судебник» 1497 г. создается не только с целью единообразия судопроизводства в Московском государстве, но и для того, чтобы подчеркнуть мысль, что верховная судебная власть в государстве принадлежит великому князю, наместники же вершат суд и управление по его указанию.
Иван III, безусловно, имеет особые заслуги в уточнении множества черт русской государственности: и формы правления, которые мы можем наблюдать в Москве XVI в, и устройство высших совещательных органов, приказы, раздача поместий, и определение порядка службы, система налогов, судопроизводство, теория власти, обряд венчания, – все восходит к Ивану III. Он родоначальник, устроитель, изобретатель учреждений, церемониала и всей атрибутики власти.[128]
Могущественную поддержку Москве в создании самодержавного государства оказывает духовенство. Уверенность приемов, упорство, неизвестно откуда возникшая теория власти, титулы, осознание государственного достоинства, внешние притязания, подкрепленные историческими и богословскими ссылками, – все говорит о помощи православного духовенства молодой монархии.
Именно из церковной школы выходили дьяки и подьячие, вполне соответствовавшие западноевропейским клирикам, ученикам университетов, заполнившим королевские канцелярии.
Кроме того, именно духовенство изобрело теорию божественного происхождения власти и потом постоянно совершенствовало ее.[129]
Русский патриотизм, подобострастие церковных иерархов перед царями, привело к появлению множества легенд об истинном и кровном происхождении русской династии от самих древнеримских кесарей. Можно назвать послание бывшего тверского иерарха Спиридона-Саввы,[130] писанное еще при Василии III, о том, что русские князья ведут свой род от мифического Пруса – брата римского императора Августа. То же указание есть в Степенной книге:[131] наше самодержавие «начася от Рюрика, иже б от племени Прусова, по его же имени Прусская земля именуется; Прус же брат бысть единоначальствующего на земли кесаря Августа».[132]
Наконец, Иосиф Волоцкий сформулировал идею, что власть царя, как и власть Бога, абсолютна, всестороння и не ограниченна. Осуществляя свою миссию, царь подчиняет своему руководству и церковь. Понятно, что появившийся в Москве самодержец – это двойник византийского императора, который был еще и главой церкви, и поэтому власть его распространялась как на государство, так и на церковь.[133]
Иными словами, при такой постановке вопроса места каким-либо договорным, а значит, взаимозависимым отношениям между русским царем и его подданными не оставалось.
В связи с этим достаточно характерна история конфликта Ивана III с Новгородской республикой, послы которой назвали великого князя не господином, поскольку господином в их понимании был Великий Новгород, а государем, правителем государства Московского. Иван обиделся и потребовал для себя в Новгороде такого же государства, как в Москве. После переговоров новгородцы выдвинули некоторые условия, однако Иван отвечал им, что не понимает, какое может быть государство после их указании.[134]
После этого инцидента понятие «государь» прочно входит в государственную терминологию, одновременно бояре и князья начинают называть себя холопами государевыми. Так гражданско-правовое понятие о владении переносится на уровень государственно-правовых и персонифицируется с великим князем как владельцем всех и вся на земле русской. За этим последовало кардинальное изменение отношений между правителем и его подданными: обсуждать или не обсуждать со своими холопами какие-либо дела – право великого князя.[135]
С. Герберштейн, сравнивавший монархические институты власти Европы и России времен Василия III (ум. в 1533 г.),[136] «был поражен беспредельностью княжеской власти».[137] Он писал:
«князь имеет власть как над светскими, так и над духовными особами и свободно, по своему произволу распоряжается жизнью и имуществом всех»,
«противоречить ему или быть другого мнения никто не может»,
«воля князя есть воля Бога, и то, что князь делает, то делает по воле Божией»,
«неизвестно, такая ли загрубелость народа требует тирана государя или от тирании государя или от тирании князя этот народ сделался таким грубым и жестоким»,
«все признают себя холопами, т. е. рабами князя»[138]
Эти характеристики княжеской власти говорят о единстве государства,[139] при этом, по образному выражению В. И. Сергеевича, слагается одна общая власть для всех князей, которой все они обязаны подчиняться. Изменяются традиционные условия княжения, противоречащие народным интересам. В силу завоевания возникает понятие о едином владыке Русской земли, которое впервые ассоциируется с татарским ханом, а потом мало-помалу применяется и к московским царям, которые с устранением татар становятся на их место.[140]
Такая организация власти требовала особого режима управления, и в России начинает выстраиваться соответствующий аппарат управления, который обеспечивает имперские амбиции московских князей. Система управления государством представляла собой пирамиду. Наверху, на первом ее уровне, находился царь, единственный свободный человек государства; второй уровень составляла Боярская дума – совещательный орган при царе; третьим уровнем пирамиды были приказы – центральные органы государственного управления; наконец, на четвертом стояли воеводы, осуществлявшие управление на местах. Данная приказная система работала в достаточно стабильном общественном организме, для которого было характерным закрепощение всех слоев русского общества, включая боярство и духовенство, формально считавшихся, однако, всегда свободными.
Мысль о том, что все население России было рабами и холопами своего государя, высказывали многие историки, и подтверждается она хотя бы тем, что «Судебник» 1497 г. делит все население на «служивых» и «неслуживых людей». Одни – солдаты, включая бояр и князей, другие – работники. И никаких исключений для аристократии. Как писал С. Ф. Платонов, «вся московская жизнь стала строиться на идее государственной „крепости“: одних она прикрепляла к государственной службе, других к тяглу».[141]
Следовательно, жесткое, как на западе, деление на классы в России времен Ивана III отсутствует, феодализма в западном понимании термина нет, а церковь имеет власть только номинальную и поэтому на равных бороться с государством не может.
Что касается феодальных отношений, то здесь любопытно обратить внимание на наблюдение Г. В. Плеханова о том, что Курбский, хотя и кажется человеком, радеющим за свободу и пытающимся доказать свое право на нее перед царем, находится в обороне, постоянно оправдываясь за свое предательство.[142] Его борьба имеет совершенно иной характер, нежели борьба аристократов за свои права в западных странах, где она носила явно политический характер, имела определенную традицию, велась в течение многих столетий и основывалась на частной собственности.[143]
Из всего этого следует, что отношения класса русских феодалов с царем можно обозначить формулой «государь – холоп» и дать им определение княжеско-подданнических.
Именно княжеско-подданнические отношения больше всего и удивляли в России иностранцев. Они были воспитаны в иной феодальной системе, допускавшей для различных слоев общества определенные права и привилегии, которые в совокупности ограничивали произвол монарха.[144]
Такого рода отношения начали складываться в период, очерченный окончанием правления Карла Великого (742–814), короля франков, основателя западно-римской империи. Именно тогда на западе сложилась ситуация, при которой политическая власть юридически принадлежала богопомазанному властителю – королю, а фактически была в руках крупных феодалов, земельных собственников (включая церковь), которые, не оспаривая королевскую власть, успешно пользовались своим экономическим положением и, отталкиваясь от него, конкурировали с венценосцами в вопросах ее практической реализации власти. При этом общественно-государственные связи между королем и феодалами строились на основе персональных, договорных, взаимных и срочных отношений вассалитета, оформленных еще и актом коммендации. Предметом договора вассалитета было: со стороны короля – предоставление содержания, защиты и хлопоты по поводу выкупа; со стороны вассала – обещание верности и службы. Очень важно подчеркнуть, что обязательственной части договора придавалось очень важное значение: обе стороны (сильная – вассал, и слабая – сеньор) несли обязанности по отношению к друг другу. Особым условием договора было положение, в соответствии с которым нарушение сторонами какого-либо пункта соглашения влекло за собой аннулирование договора.[145]
Развитие отношений договорного вассалитета привело к учреждению судов, которые вначале были средством разрешения тяжб между правителем и вассалом, а впоследствии стали постоянным элементом общественной жизни. В дальнейшем западный феодализм создал целый ряд учреждений (парламент, Генеральные штаты), которые не были под полной властью монарха и тем самым создавали в обществе уверенность в возможности ограничения королевской власти.[146] Следствием всего этого стало появление первых конституций, которые являлись не чем иным, как обобщенной формой феодального договора вассалитета.[147]
Западный вассалитет создавал такую правовую систему, при которой господствующий класс получал юридические гарантии своих прав и привилегий,[148] распространившиеся, впрочем, и на нарождавшееся «третье сословие».[149]
Таким образом, исторически взращивались представления о юридически оформленных обязанностях власти по отношению к подданным.
Эти черты западноевропейского феодализма в России отсутствовали, и подобные отношения между князем и дружинником имели совершенно иную экономическую основу, о чем, собственно, написано выше. Причиной того, что эти отношения не развились до подобия западных аналогов, является то, что до появления Московского княжества, с его централизацией и единственным правителем, на Руси было относительно много конкурирующих между собой князей с правами-амбициями правителя[150] (в то время как на западе все произошло в обратном порядке: сначала распалась централизованная империя Карла, появились самостоятельные государства, а затем возник институт феодального вассалитета между королями и собственниками).
Как видно, единое Российское государство было образовано несколько иными, чем на Западе, способами. Отсутствие общего для русских земель суверена, иной принцип образования аристократического элемента власти, представители которого не участвовали в качестве первых лиц в процессе раздробления Руси; наконец, конкуренция исключительно между многочисленными Рюриковичами (в отличие от Запада, где феодалы, узурпировав власть на местах, имели возможность конкурировать с суверенами). Следовательно, западный путь образования унитарной государственности, для которого характерным было утверждение суверена, борьба с феодалами за полноту светской власти, наконец, соперничество с церковью или, скажем, урегулирование отношений с духовной властью, в истории России в рамках западной модели не проявился. Получив власть из рук татарских ханов, русские цари не имели соперников, с которыми конкурировали западные монархи в лице феодалов. Что касается отношений с церковью, то они выстраивались в режиме симфонии, которая, если и предполагала борьбу, то относительно скрытую, эпизодическую и персонифицированную.
Итак, чтобы сделать из Московского государства свою вотчину, князь должен был не только подчинить себе людей, но и максимально закрепить их за определенным сословием, местом службы или землей.
Москва первоначально, да и позже, время от времени старалась привлечь на свою службу людей из соседних княжеств и государств. Затем начались ограничения права передвижения свободных. Известно, что традиционно служба бояр основывалась на договоре, при этом, что очень важно, Москва настаивала на включении в договор пункта о праве бояр свободно выбирать хозяина. Чтобы как-то противодействовать Москве, Новгород в 1368 г. запретил своим гражданам покидать его территорию. Уличенный в нарушении запрета лишался права собственности на оставленное имущество. После принятия Литвой католичества (а территория возможной службы включала Литовское княжество) тех, кто самостоятельно покидал службу, стали обвинять в измене не только государству, но и вере.[151] Теперь конфискации подлежала собственность беглеца, его семьи и всего рода.
Понятно, что такая политика Москвы была необходима ей для притока новых управленческих сил и не могла продолжаться долго. Москва последовала примеру Новгорода, и уже при Иване III[152] перестала выполнять условия о свободе боярского выбора,[153] более того, начали сажать в тюрьму тех царских «слуг», которые были, по мнению власти, неблагонадежны. От людей требовалось обязательство (целование креста в присутствии духовного лица)[154], поручительство (круговая порука служилых людей на верность царю)[155] и залоги. Наконец, боярам при обоюдном согласии на уход от князя перестали выдавать соответствующие документы, свидетельствующие об их ранге и службе.
Положение же людей, находящихся на службе у литовских князей, было совершенно другим. Король Сигизмунд I на основании земских привилегий предшественников, Казимира и Александра, дал обещание оберегать панов от всякого понижения, земель и должностей не раздавать чужеземцам, по заочному обвинению должностей не отнимать, старых прав шляхты и мещан не нарушать, простых людей над шляхтою не повышать. Кроме того, княжата, паны, шляхта и бояре могли выезжать из Великого княжества на службу в другие государства, в случае если от такого отъезда не страдала служба королевская. И, может быть, самое главное – по смерти отцов сыновья и дочери имуществ отцовских и дедовских не лишались.[156]
В Московском же государстве постепенно вводился принцип обязательности государственной службы для всех владельцев земли мужского пола.[157] Отказ от службы означал потерю права на землю.[158] Таким образом, если в соседних Польше и Литве шляхта постепенно добилась закрепления за собой собственности (и отсюда ее независимость), то в Москве установился порядок условного владения за государеву службу. Он ставил имущественное положение в постоянную зависимость от успехов и неудач службы, делал человека несвободным.[159]
Кроме того, так же, как в Византии и при татарах в Московском царстве, описывается все имущество: недвижимость, инвентарь и ценности, – производится измерение государства. Это еще одно подтверждение тому, что Россия является вотчиной государя, что земля не должна уходить от службы.
Доведение этого правила до повсеместного выполнения означало такую победу русского самодержавия, которую не сумел одержать, пожалуй, ни один монарх Европы.
При Иване IV завершается начатое Иваном III превращение всех землевладельцев, вотчинников наравне с помещиками в подвижное, пожизненно служащее воинство.[160]
Право отъезда было окончательно уничтожено; бояре и слуги стали холопами государя и вынуждены были служить ему в течение всей своей жизни.[161] После отъезда Курбского, воспринятого как предательство, видные бояре должны были дать клятвенное обещание не выезжать за границу.
Границы государства захлопнулись, выезд по частным делам становился все более непонятным для власти; чтобы получить на него разрешение, необходимо было обратиться с челобитной к царю.
Князь Курбский указывал на то, что Грозный воспринял постыдный обычай чужих земель[162] и «затворил царство Русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне», и добавлял: «Если кто из твоей земли поехал, следуя пророку, в чужие земли, ты такого называешь изменником, а если схватят его на границе, то казнишь страшной смертью».[163]
Постепенно стало лимитироваться и внутригосударственное передвижение служилых. На отъезд в свою деревню аристократ должен был испросить разрешение у царя, чтобы оправдать время своего отсутствия на службе, да и вернуться необходимо было к оговоренному сроку.
Еще со времен Ивана III укрепилась практика финансирования боярами и дьяками собственных служебных переездов. Жалобы на недостаток денег часто заканчивались печально.[164]
Для владельцев вотчин и поместий служба начиналась с 15 лет и была пожизненной. Введение обязательной службы для землевладельцев существенно повлияло на всю историю России.
Родовая аристократия превращалась в аристократию служивую, которая регулярно получала денежное содержание и пищу с царского стола. Кроме того, каждый знатный человек должен был содержать двор в Москве, так как большую часть времени он проводил около государя, а не в своих владениях, передоверяя другим управление ими. Таким образом, с интересами государственной власти были тесно связаны интересы служилых аристократов, в результате чего воспринимавшихся в провинции чужими, представителями центра, от которых ждать чего-либо хорошего не приходилось.
Иным было положение провинциального дворянства, интересы которого часто расходились с властью и были сконцентрированы на своей земле. Однако сравнивать служилую и провинциальную часть общества сложно, так как по силе, мощи и влиянию первая была вне конкуренции. Принципиальным же моментом является то, что на западе развивалась как раз провинциальная часть дворян. Их было больше, они были богаче и независимее, однако гарантии своей вольности они имели только от монарха, но не друг от друга.
В начале XVII в., когда в ходе смуты появилась возможность развития России по польскому пути, находившийся в то время в Москве польский шляхтич Самуил Маскевич записал такие высказывания своего русского собеседника: «Ваша вольность вам хороша, наша неволя – нам, ведь ваша вольность… это своеволие, разве мы не знаем того… что у вас сильнейший угнетает худого, свободно ему взять у более худого владение и самого убить, а по праву вашему искать справедливости придется много лет, прежде чем дело завершится, а то и не завершится никогда. У нас самый богатый боярин самому бедному ничего сделать не может, так как после первой жалобы царь меня от него освободит».[165]
Что касается людей низших сословий, то с XVI в. крестьянам запрещалось покидать свои земельные участки,[166] при этом они не были прикреплены ни к земле, ни к конкретному лицу; они были, если можно так выразиться, прикреплены к государству: крестьянин при посредстве помещика на в был сделан государственным работником.[167] Одновременно купцам запрещалось менять место жительства, а священникам слагать с себя сан и покидать приход.
Наконец, еще одна деталь – простолюдинам запрещалось переходить в ряды служилых людей, тем самым достигалось не только жесткое сословное определение населения, но и расписание сословных обязанностей перед государством, которое олицетворяли служилые люди.[168] Таким образом, каждое сословие приобретало вид закрытого сообщества, в котором формировались собственная мораль, культура и традиции. Изменить свое сословное состояние было достаточно сложно, во всяком случае, попытки многих царей, в частности Ивана Грозного или Петра I, привлечь советников из низших слоев общества встречали мощное сопротивление высших сословий. И поскольку, как уже говорилось, государственная служба напрямую связана с владением землей и по-настоящему свободных людей просто не было, то выходило, что в России выстроилась система рабства, требовавшая безусловного подчинения по вертикали: с одной стороны, хозяину-владельцу, а с другой – представителю государства, которые, как правило, совпадали в одном лице.
Таким образом, сопротивление владельцу-хозяину воспринималось как сопротивление власти, установленной Богом. Кроме того, иерархия управления предполагала, что владение, собственность и даже жизнь всех нижестоящих управленцев находились в прямой зависимости от вышестоящих начальников, благополучие которых, в свою очередь, зависело от царя. Здесь и кроется пояснение формулы С. Герберштейна о том, что все признают себя холопами, т. е. рабами своего Государя.[169]
В результате в основании московского государственного порядка изначально были заложены два внутренних противоречия, которые все больше давали о себе знать. Первое можно назвать политическим и определить словами В. О. Ключевского: «Московский государь, которого ход истории вел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень аристократической администрации». Это, собственно, и привело к открытому столкновению царя и боярства. Другое противоречие состояло в том, что интересы низших классов, труд которых был основой народного хозяйства, приносился в жертву интересам служилого сословия.[170]
Здесь можно говорить еще об одной корректировке характера русского народа и согласиться с мнением Л. Н. Гумилева, писавшего, что русские люди эпохи Киевской Руси и Московского царства – два разных народа, и причина тому татарское наследие.[171] «В татарской школе, на московской службе выковался особый тип русского человека – московский тип, исторически самый крепкий и устойчивый из всех сменяющихся образов русского национального лица. Этот тип психологически представляет сплав северного великоросса с кочевым степняком, отлитый в формы осифлянского православия».[172]
Однако вернемся к теме укрепления самодержавия. Долго умирающий[173] Василий III, которого называли «свершителем божественной воли» и «держателем ключей Божьих», сумел хорошо подготовить процедуру передачи власти. Мысль его свелась к тому, чтобы создать Ивану IV своеобразное регентство – боярский совет из доверенных лиц.[174] Согласно официальной летописи, Василий III, умирая, «приказывал» великой княгине Елене «државствовати скипетр великиа Русиа до взмужания сына своего». По Псковской летописи, Василий III нарек Ивана IV «великим князем и приказа его беречи до 15 лет своим бояром немногим».[175]
В 1546 г. молодой Иван IV удивил бояр тем, что задумал жениться, но прежде хотел по традиции родителей своих «на царство садиться».[176] Таким образом, первым помыслом шестнадцатилетнего Ивана было уйти от боярской опеки, принять титул царя и венчаться на царство торжественным церковным обрядом. Вспоминая это событие, Иван IV писал: «Нам же пятагонадесят лет возраста преходяще, и тако сами яхомся строити свое царство, и по Божией милости и благо было началося строити».[177] Пожалуй, он был первым из московских царей, который внутренне почувствовал себя царем в библейском смысле этого слова – помазанником Божиим.
16 января 1547 г. Иван IV венчается царским венцом и становится «первым на Москве нареченным царем». Через месяц, 2 февраля, отпраздновали его свадьбу с Анастасией Романовной Захарьиной (из старинного московского боярского рода), что явилось внешним показателем официально провозглашенной самостоятельности молодого государя. Как совершенно справедливо пишет С. О. Шмидт, столь торжественное утверждение единодержавия на всей территории Российского государства подрывало почву для притязаний бояр на соучастие в управлении государством и для притязаний отдельных областей государства на политическую обособленность.
Кроме того, венчание на царство приравнивало московского государя к европейским монархам и лишало их почвы для установления в какой бы то ни было степени зависимости Российского государства.[178]
После 1547 г. Москва сделалась царствующим градом.[179]Страну стали официально называть царством.[180] В представлении современников понятия «государство» и «царство» становятся тождественными. При этом одновременно пользовались наименованиями «Московское царство» и «Московское государство», «Российское царство» (даже «Русское царство») и «Российское государство».[181]
О короновании Ивана IV иностранные государства были извещены не сразу. Узнав об этом, польские послы потребовали письменных доказательств, однако хитроумные бояре отказались, боясь, что поляки, получив письменный ответ, смогут обдумать возражения и тогда спорить с ними будет сложно.[182]
Однако после взятия Казани и Астрахани появляется новый довод для оправдания царского титула и частично изменяется теория: теперь сначала говорят о царском звании Владимира Святого, который на иконах писан царем, затем ссылаются на титул и права Мономаха, и, наконец, после указания на взятие царства Казанского, констатируют, что и сам Иван IV стал царем.[183] Дело в том, что в греческом православии и славянстве бытовало представление об обретении царственной мощи через овладение центром, средоточием ее. Новый Рим, Константинополь, основывался не на развалинах старого. По идеальной последовательности событий, отраженной в житийной легенде, Константин Великий сам взял Рим, овладел им, вошел в него с победой, затем перешел из старого Рима в Византию и перевез в новую столицу столпы и статуи – символы имперской мощи. Славяне, назвав новый Рим Царьградом, мифологизировали его как символ царской власти. Ущербность воцарения Ивана IV[184] заключалась в том, что он не ходил победоносным походом на Царьград за царскими знаками, ибо Царьград к тому времени пал. Поэтому-то в сознании его оппонентов остро вставал вопрос о неправильности русского порядка событий.[185]
Отвечая своим оппонентам, Грозный пытается доказать[186] истинность своего понимания власти, построенной на иных принципах, не свойственных дружинной традиции. По существу, послания Курбскому не что иное, как теоретическое обоснование правильности неограниченного самодержавия. При этом Грозный показал себя как политический деятель, который, осуществляя власть, владеет не только приемами приказа, но и убеждения.
Грозный искренне верит, что самодержавие – единственно правильная форма суверенного правления.[187] Однако его понимание самодержавия буквально: он вникает во все мелочи управления, самостоятельно участвует в теологических диспутах,[188] ведет переговоры и общается с послами иностранных государств, при этом демонстрируя многие знания, недюжинный ум и красноречие. В своих письменных произведениях Иван IV приводит множество ссылок на древние русские летописи, цитирует наизусть библейские тексты, места из хронографов, русских летописей. Он был одним из самых начитанных людей своего времени, недаром современники звали его «словесной мудрости ротором».[189]
Здесь уместно сказать, что многие авторы, в частности М. Ф. Владимирский-Буданов, считали, что термин «самодержавие», означающий единоличность и неограниченность полноты власти, коренится в древнем стремлении русского народа к «одиначеству»[190] с верховной властью, что предполагало тождество верховной воли и интересов населения.[191] Однако постепенно усилиями московских князей и при участии различных разработчиков политических учений, среди которых особо выделяется Иосиф Волоцкий, понятие о самодержавии русских царей изменилось совершенно.[192] Иосиф Волоцкий, основатель и игумен Иосифо-Волоколамского монастыря, создал основы идеологии самодержавия. Согласно его доктрине, Государь «естеством подобен всем человекам, властию же – Богу», его «власть имеет постановление от Бога» и «на божеском престоле», т. е. на всей русской земле, она простирается в отношении всех подданных, включая и удельных князей. Таким образом, являясь наместником Бога на земле, царь становится главой не только государства, но и церкви.[193]
Иван Грозный писал, что «русские самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи»: «Бог дает власть, кому хочет… по Божьему изъявлению и по благословению прародителей и родителей своих… с рождения был я предназначен к царству: и уже не вспомню, как меня отец благословил на государство; на царском престоле и вырос».[194] Его же перу принадлежит еще более жесткая формула: «… помимо Божией милости, милости Богородицы и всех святых, не нуждаемся ни в каких наставлениях от людей…»[195]
Грозный в переписке с вновь избранным польским королем Стефаном Баторием относительно источника власти указывает: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». Разговаривая с послами, он заявляет, что «в том ваша воля: мятежом человеческим хотя и кого бы хуже родом выбрали – то вам государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам и не брат».[196]
Сравнивая формы правления в других странах, Грозный пишет, что о «безбожных (не православных. – Ю. П.) народах нечего говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют», т. е. превратились как бы в президентов коллегии вельможных сановников.[197] Он чрезвычайно трепетно относился к своему царскому титулу, все контакты с зарубежными государями осуществлялись с позиции равенства по положению московскому государю.[198] По тогдашним понятиям настоящий правитель должен происходить из древнего рода, получить власть по наследству и быть независимым[199] от какой-либо внутренней или внешней власти.[200] Очень строго определялось, кого из них русский царь может назвать братом, а кого – нет. В середине XVI в. государями-братьями считались турецкий султан, цесарь германский, король польский и крымский хан.
Грозный с полным презрением обращается к шведскому королю: «А то правда истинная, а не ложь, что ты мужичий род, а не государьской». Он не хотел быть «старостой в волости», коими ему представлялись иные королевские особы.[201]
Таким образом, шведский король Густав Ваза, избранный сословиями в 1523 г., равным не признавался по причине его зависимости от сената и по рождению: начало династии Ваза положило регентство. Грозный даже позволяет себе поучать Сигизмунда, который назвал шведского короля «братом»: разве не известно польскому государю, что дом Ваза происходит от водовоза? Этой же участи были подвергнуты дети Вазы, Эрих XIV и Юхан III, польский король Сигизмунд II и великий князь литовский.
Уловив ограниченный характер английской монархии[202] и узнав об отказе английской короны от брачного союза, Иван IV утратил чувство меры и бесцеремонно упрекал Елизавету в том, что английская королева так неуважительно отнеслась к потомку римских кесарей. Он думал, что она госпожа себе и свободна в своих действиях, но теперь видит, что ею управляют другие, и кто же? Простые мужики! Однако наиболее интересна та часть письма, где он удивляется, что в Англии, помимо королевы, еще кто-то, даже простой человек, может владеть собственностью.[203] «Мимо тебя люди владеют… мужики торговые о государственных головах не смотрят… ищут своих торговых прибытков».[204] Не особенно церемонясь, Грозный называет Елизавету «пошлой девицей», «засидевшейся в девках».[205]
Теория власти, по Грозному, включает в себя положение о разделении духовной и светской власти. Вывод о том, что священство не должно вмешиваться в светские дела, подтверждается множеством исторических примеров и ссылок на распад римской империи и падение Византии, ослабевшей под влиянием церкви. В литературе, предоставленной ему посредством греческих и итальянских подданных Софьи Палеолог, да и собственными учителями и наставниками,[206] Иван нашел полемику против теократии и доказательства в пользу самодержавия, мощной и передовой светской власти.
Отрицая теократическую форму государственного правления, Иван IV говорит, что нет «красоты там, где государство находится в руках попа-невежды, а царь им повинуется», ибо когда «поп и лукавые рабы правят, царь только по имени и по чести царь, а властью нисколько не лучше раба». Таким образом, Грозный не воспринимает «ни многоначалия, ни многовластия», считая, что страны, в которых «цари были послушны епархам и вельможам», в конечном итоге погибли.[207] При этом он жестко разделяет обязанности и функции духовной и светской власти, говоря, что «одно дело – спасать свою душу, а другое дело – заботиться о телах и душах многих людей; одно дело – отшельничество, иное – монашество, одно – священническая власть, иное – царская власть. Отшельничество подобно ягнцу беззлобному или птице, которая не сеет, не жнет и не собирает в житницы; монахи же хотя и отреклись от мира, но имеют уже заботы, подчиняются уставам и заповедям, если они не будут всего этого соблюдать, то совместное житие их расстроится; священническая же власть требует строгих запретов за вину и зло; допускает славу, и почести, и украшения, и подчинение одного другому, чего инокам не подобает; царской же власти дозволено действовать страхом и запрещением и обузданием и строжайше обуздать безумие злейших и коварных людей… Только священникам подобает смирение, царь же не может допустить над собой бесчестие». «Я, – пишет Грозный, – не захотел быть под властью своих рабов…»[208]
Грозный выстраивает свою иерархическую систему государственно-церковного управления: «Во всех существах воздается от высших к низшим… те, которые поставлены от Бога начальствовать над другими, воздают низшим и подчиненным по их достоинству… Итак, сам управляй, как должно, своими желаниями, яростью и разумом, а тобою церковнослужители, а ими – священники, а священниками – священно-начальники, а священно-начальниками – апостолы и преемники апостолов. И если кто согрешит, нарушив свои обязанности, то исправлять должны святые того же чина, и чин с чином не смешивается. Пусть каждый останется в своем чине и в своем служении».[209]
Грозный всем своим поведением доказывал, что церковь не может ни судить его поступки, ни покушаться на государственную власть, что он выше церкви и от его произвола зависит ее собственность, достоинство и жизнь ее сановников.[210]
Таким образом, власть царя распространялась не только на светских, но и на духовных людей: царь свободно распоряжался жизнью и имуществом всех.[211]
В то время как в Европе, с XIII в. начинает постепенно утверждаться различие между собственностью монарха[212], государства[213] и собственностью частной,[214] в понятие власти московского государя входит очень существенное и характерное для России обстоятельство – явная патримониальная окраска власти, которая происходила из порядков, традиций и культуры удельной старины. Однако при Мономахе «отеческая опека» уступила место «простой политической гегемонии» старшего, сильного над младшим, зависимым.[215] Вся полнота владельческих прав князя на наследственный удел была усвоена московскими государями и распространена на все государство.[216]
Эта мысль явно просматривается в написанном Сильвестром «Домострое», рисующем образ строгого, но справедливого отца, грозу семейства, ответственного за своих домочадцев и слуг, которые должны бояться своего отца, мужа и хозяина, как он сам должен бояться царя и служить ему верой и правдой. Таким образом, по «Домострою» выходило, что русское государство – та же семья и законы управления государством и семьей одни и те же. Кроме того, русский царь хоть и крут, грозен и страшен, но все же справедлив. Почитать его надо как отца родного, ибо он один отвечает за жизнь, имущество и поступки своих детей – подданных.[217]
Так, на основе одного из основных принципов православия – неограниченности патриархальной власти, выстраивается пирамида централизованного управления обществом, главными элементами которого являются государство и семья.
Поэтому-то Грозный и считал себя собственником своей земли (государства),[218] людей, которые жили на этой земле, и их собственности. Очень точно эту мысль сформулировал Иван Тимофеев, сравнив русское государство с «домом сильножителя». Собственно, об этом же говорят московские бояре во время переговоров с литовскими послами: «… Русская земля вся – вотчина государя нашего;… наши государи самодержцы, никем не посажены на своих государствах; а ваши государи – посаженные государи; так который крепче – вотчинный ли государь, или посаженный – сами рассудите».[219]
Именно такое понимание верховной власти как собственности лежит в основе русского самодержавия. Действительно, кто из западных монархов мог казнить высших сановников государства, приговаривая, что «жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить», и утверждать, что «русские властители ни перед кем не отчитывались и не судились с подданными своими ни перед кем»?[220] Кто из них мог назвать вассала своим холопом? Суть этого явления – не в формальном признании: «Аз холоп твой», а в безудержном произволе, когда любого высшего сановника без суда и следствия можно затравить псами, поджарить на медленном огне, посадить на кол, казнить. Для Грозного не важны ни вина, ни добродетель подданного; их определяет сама царская воля, которую ведет только одно – желание монарха. В формуле «аз холоп твой» отражена история становления деспотического самодержавия, власти, не имеющей границ.[221]
Надо сказать, что почву для появления и расцвета отношений подданства подготовило все то же монгольское нашествие. Новая знать возникла при княжеском дворе.[222] Дворяне, как слуги князя, становятся собственниками земли, а большей частью ее пользователями.[223] Они составляют верхушку служилых людей – аристократов, которые поставляют ко двору военачальников и администраторов.
Эта дворянская прослойка в массе своей была бедна, экономически неустойчива, жадна до земли и крестьян, но вполне определенна в своих политических симпатиях и антипатиях. С самого возникновения дворянство было поставлено в положение соперника боярства, однако соперника слабого, неуверенного в завтрашнем дне, жившего одними княжескими милостями; поэтому в глазах дворянина сначала князь (ХII–ХIII в.), а затем царь был и умным кормчим, и сильным крепостью, и могучим дубом, и противостоящим бурям и ветрам, а боярство – жадным, напористым обидчиком. «Лучше мне в лаптях жить при княжеском дворе, чем в сафьяновых сапогах при боярском», – говорил один из княжеских слуг, Даниил Заточник.[224]
Идейными наставниками Ивана IV были Иосиф Волоцкий (советник отца и деда Грозного) и Вассиан Топорков. Благодаря их рассуждениям Иван воспринял идею божественности собственной власти, которая не может быть ни разделена, ни ограничена, ни подчинена какому-либо контролю.
Интересны, например, рекомендации, данные царю Вассианом Топорковым, одним из старых и верных советников покойного Василия III, в Николо-Песношском монастыре, где Иван IV остановился на пути в Кириллов. На вопрос царя о том, как ему успешно царствовать и держать вельмож своих в послушании, Топорков ответил: «Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех; если так будешь поступать, то тверд будешь на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им». По мнению А. Курбского, после этой встречи царь полностью изменился, перестал слушать советов и правил самостоятельно.[225]
Ссылки Волоцкого и Топоркова на Библию укрепляли уверенность Грозного в богоизбранности собственной власти: «Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти, кроме как от Бога: тот, кто противится власти, противится Божьему повелению» (1-е посл, к римлянам, 1–2; 5); «Надобно повиноваться не только из страха, но и по совести» (там же: 5); «Берегитесь, чтобы вам не увлечься заблуждениями беззаконников и не отпасть от своего утверждения…» (2-е посл. св. ап. Петра, 17); «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как чревоугодники, но как рабы Христовы, выполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не как человекам… И вы, господа, поступайте с ними так же, умеряя строгость, зная, что и над вами самими и над ними есть на небесах Господь, у которого нет лицеприятия» (Посл, к ефесянам, 5–9); «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым» (1-е посл. св. ап. Петра, 18).
Веря в свою богоизбранность, он считал себя орудием высших начал и не допускал мысли о каком-либо посягательстве на свою волю, тем более в виде непрошеного совета. Поэтому-то слушал он только тех, кого хотел слушать, награждал того, кого хотел награждать, и наказывал тех, кого считал нужным наказывать. Совершенно естественно, что при такой системе власти место боярского совета явно второстепенно, а влияние на политику государства ничтожно.[226]
В полемике с Курбским, говоря о власти самодержца и посягательстве на нее со стороны подданных, Грозный пишет, что пользуется ею не из гордости и хвастовства: «Нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг и не делаю того, что выше моих сил. Скорее это вы надуваетесь от гордости, ибо, будучи рабами, присваиваете себе святительский и царский сан и учите, запрещая и повелевая».[227] Он обвиняет Адашева и Сильвестра в стремлении утвердить в Русском государстве систему ограниченной монархии, где царь «почтен» лишь «председанием», обладает лишь номинальной властью, в то время как власть реальная находится в руках его советников.
Обосновывая единовластие, Грозный приводит библейскую истину: «Горе мужу, которым управляет жена, горе городу, которым управляют многие!» (Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова, 25:24). При этом он ссылается на недавнюю русскую историю, вспоминая о разорении, которое было на Руси, когда в каждом городе существовали свои начальники и правители, и делает вывод: «Если не будет единовластия, то даже если и будут люди крепки, и храбры, и разумны, но все равно уподобятся неразумным женщинам, если не подчинятся единой власти», так как «при правлении многих – один хочет одного, другой другого».[228]Царство, раздираемое междоусобной распрей и смутой, нежизнеспособно, так как «царство разделенное не может устоять» (Мрк, 3:24).
В этом вопросе он соглашается с Пересветовым,[229] утверждавшим, что причиной гибели многих библейских государств, да и самой Византии, было подчинение царей вельможам, ибо представительное или коллективное правление не может привести к благу государства, так как власть не дается подданными, она от Бога, наследственная, всеобъемлющая и никому не подконтрольная.[230]
Пересветов призывал Ивана держать в узде вельмож и богачей, положить конец произволу бояр и проявлять к ним суровость. Пересветов ненавидит аристократию, хочет полного уравнения всех служилых людей, возможности развития талантов из среды простых шляхтичей, для достижения чего необходимо отодвинуть боярство от влияния на царя и создать сильную монархическую власть, опирающуюся на армию. Опора делается на средние слои населения, что непременно ведет к усилению демократической тенденции.
Государство, считал Пересветов, должно быть построено по военному образцу: правление должно быть грозным, юстиция – краткой, суд – суровым. Эталон – государство и войско Магомета II (1451–1481), покорителя Константинополя,[231] и Солимана П.[232] Дальнейший ход событий, в частности понятие о самодержавии, учреждение опричнины и «грозное правление», говорят о том, что идеи Пересветова оказали серьезное воздействие на Ивана IV.
Итак, после осознания своего великого предназначения Иван IV решил освободиться от тех, кто мешал реализации этого предназначения.
Учреждение опричнины и террор опричников были вызваны стремлением упрочить самодержавную власть, окончательно освободиться от опеки боярства, способного ограничить власть царя.[233] Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов детские обиды Ивана на бояр, его многочисленные жалобы на казнокрадство.[234]Именно с этими обстоятельствами было связано уложение в 1550 г. нового «Судебника», который был гораздо лучше систематизирован, чем предшествующий, и учитывал судебную практику, исходя из которой были отредактированы многие его статьи. В частности, впервые устанавливались наказания для взяточников – от подьячих до бояр.[235]
Если же обратиться к экономическим результатам опричнины, то можно заметить, что она не изменила структуру феодального землевладения в России. Крупные землевладельцы благополучно пережили опричнину, изменился их персональный, но не социальный состав.[236]
Говоря о социальных результатах опричнины, невозможно не обратить внимания на то, что она совершенно уничтожила остатки человеческой свободы, которая была противна Ивану и своеобразно им понималась.[237] Опричнина так повлияла на формы российского крепостничества, что юридически с течением времени оно все больше напоминало рабовладение: крестьянин был прикреплен в большей степени к личности феодала, чем к земле, никакие государственные нормы не регламентировали отношения барина и крепостных.[238] При Иване IV не только прекращен крестьянский переход, но и положение крестьян было доведено до крайности. Об этом свидетельствуют и работы Пересветова и Матфея Башкина, и публицистика представителей ортодоксально-церковного направления. Ермолай Еразм, Максим Грек, Вассиан Патрикеев и даже Иосиф Волоцкий обращали внимание царя на тяжелое положение крестьян и предлагали различные меры для его изменения.[239] Об угнетении народа[240]пишет и Курбский. Перечисляя бедствия всех чинов государства, он указывает, что «купеческий чин и земледелец… стражут, безмерными данями продаваеми».[241] Любопытна явная демагогия Грозного по поводу того, что он сам готов пострадать ради христиан в борьбе с врагами не только до крови, но и до смерти. Он верит в то, что ему, как рабу, предстоит Божий суд не только за свои грехи, вольные и невольные, но и за грехи подданных, совершенные из-за его (царя) неосмотрительности.[242]
Наконец, самое главное «завоевание» опричнины – с ее помощью был установлен такой деспотический режим, при котором возникло своеобразное равенство всех сословий: и бояре, и дворяне, и купцы – все стали рабами царя.
Характерной чертой правления Ивана IV, и не только его, было то, что власть организует все силы общества для войны, собирает промышленную деятельность для военных финансов; правительство хочет, чтобы таланты и капиталы всех служили ему одному. Оно берет на себя слишком много руководительства, ничего не оставляя самодеятельности общества. В этом заключался как источник великой силы и могущества Московского государства, так и главная опасность, так как общество молчало и правительство не могло знать о перенапряжении его сил.[243]
Подобная жесткая централизация приводит к тому, что общество перестает думать, а человек – самостоятельно принимать решения; зависимость от государства ведет к пассивности людей и преувеличению ими возможностей государства, представители которого также склонны преувеличивать свои силы и полномочия. Да и откуда может взяться самостоятельность, если право частной собственности и элементарные свободы отсутствуют?
Любые начинания государства, требующие массового участия и местной самостоятельности, чаще всего были сопряжены с колоссальными трудностями. Например, реформы местного управления проводились в жизнь чрезвычайно тяжело. Пожилые и не очень здоровые люди, ставшие губными старостами (было предписано избирать на эту должность лишь тех дворян, кто уже не способен к военной службе), не горели желанием бросать свои имения и бесплатно выполнять многотрудные административные обязанности. Многие отказывались целовать крест,[244] без чего нельзя было вступить в должность, некоторые уезжали из своих уездов в Москву. Новоявленных администраторов приходилось ловить, сажать в тюрьму или насильно отправлять в свои уезды.[245]
Однако очень скоро, после образования Московского государства, центральные органы управления стали строить свою работу не только по функциональному, но и по территориальному принципу, что явилось немаловажным фактором, обеспечивающим единовластие, поскольку подобное учреждение органов местного управления не предполагало развития политического самосознания. Вот что пишет по этому поводу П. Н. Милюков: «При самом начале развития наших учреждений мы наталкиваемся на огромную разницу с западом. Там каждая область была плотным замкнутым целым, связанным особыми правами… Наша история не выработала никаких прочных местных связей, никакой местной организации… Присоединенные к Москве области распадались на атомы, из которых правительство могло лепить какие угодно тела. Но на первый раз оно ограничилось тем, что каждый такой атом разъединило от соседних и привязало административными нитями к центру».[246]
Завершая разговор о времени и условиях становления самодержавия в России, по-видимому, следует солидаризироваться с мнением Г. В. Плеханова, который, отвечая на вопрос о том, что нового внес Иван IV в теорию и практику Московского государства, писал, что введенная им новизна означала полное уничтожение всего того, что так или иначе задерживало окончательное превращение жителей Московского государства в рабов перед лицом государя, совершенно бесправных как в личном, так и в имущественном отношении. Идеология русского самодержавия, возникшая во времена Грозного, есть идеология абсолютной монархии в «восточном смысле слова».[247] Думаю, однако, что Грозный, обладавший глубокими знаниями, черпал свою государственную инициативу не только из татарского прошлого Руси и византийского опыта, но и из Рима, поскольку последние имели общие корни.
И здесь необходимо обратить внимание на то, что Рим, создав мощнейшую политическую традицию, практически не был озабочен ее идеологической подпоркой, а жречество не оказывало значительного влияния на жизнь общества, в то время как Византия, напротив, обладала высочайшей духовностью, но ее внутренняя политика не принесла каких-либо серьезных инновационных элементов. России, прямой наследнице Византии и косвенной – Рима, удалось не только сохранить византийскую духовность (идеологию), но и воспользоваться некоторым политическим опытом Рима.[248]
Разговор о римском опыте вполне уместен, и примеров заимствования достаточно много. Скажем, не использовал ли Иван IV (Петр I, большевики и другие реформаторы) уроки проведения и результаты реформ Сервия Туллия (538–535 гг. до н. э.), предпоследнего римского императора? Уравняв по территориальному принципу патрициев и плебеев и разделив их по экономическому принципу, Сервий Туллий подорвал могущество старой родовой знати и вывел на политическое поле силы, ранее и не помышлявшие об участии во власти, что было, по-видимому, первым шагом к равенству всех перед государством; а заменив родовое войско единой военной обязанностью для всего населения, ввел новый принцип комплектования армии – народное ополчение; он положил начало образованию двух классов общества – имеющих и не имеющих политические права,[249] каждый из которых обладал разными правами и обязанностями по отношению к государству[250].
Аналогии здесь вполне уместны: Грозный брал на вооружение только то, что вписывалось в его понимание власти. Если же говорить о последнем тезисе и политических правах, основанных на собственности, то надо сказать, что российский вариант такого общественного деления выглядел более экстравагантно, чем римский.[251] Все будущие реформаторы России, за исключением, пожалуй, только П. Столыпина, рассуждая о вопросах прав человека, думали прежде всего о политических правах и никогда о правах экономических. Видимо, это еще одно подтверждение известного тезиса о том, что политическая составляющая общественного развития не может развиваться без экономической базы. Политическое сознание возникает только на основе собственности, которая, в свою очередь, дает некоторую, безусловно относительную, независимость от государства.
В результате в России сложилось два уклада, при этом принесенные ими принципы организации так глубоко внедрились в массовое сознание, что любое развитие общественной, и тем более государственной, жизни виделось и во многом продолжает видеться как некая относительно устойчивая комбинация характеристик, свойственных удельному и единодержавному укладу.[252]
Необходимо сказать, что политический спор между Грозным и его оппонентами при его жизни закончен не был, и Иван, впрочем как и многие из его критиков, так и не узнал о том, сбылись ли те или иные его пророчества. Думаю, будет справедливо сказать, что основные принципы государственной власти, достроенной Иваном Грозным, остались незыблемыми и после его смерти. Об этом писал Д. Флетчер в своей книге «О государстве Российском».[253] Приведем его отдельные наблюдения:
– «правление у них чисто тираническое»;
– «дворянству дана несправедливая и неограниченная свобода повелевать простым, или низшим, классом народа и угнетать его во всем государстве, куда бы лица этого сословия ни пришли, но особенно там, где они имеют свои поместья или определены царем для управления»;
– «и дворяне и простолюдины в отношении к своему имуществу не что иное, как хранители царских доходов, потому что нажитое ими рано или поздно переходит в царские сундуки»;
– «жизнь человека считается нипочем»;
– «о состоянии низшего класса и простого народа… о свободе их можно судить по тому, что они не причислены ни к какому разряду и не имеют ни голоса, ни места на соборе или высшем земском собрании. Они сами себя признают холопами, т. е. крепостными людьми или рабами, так точно, как, в свою очередь, дворяне признают себя холопами царя»;
– «что касается до земель, движимого имущества и другой собственности простого народа, то все это принадлежит ему только по названию и на самом деле нисколько ни ограждено от хищничества и грабежа как высших властей, так даже и простых дворян, чиновников и солдат»;
– «дворяне и духовенство… довольствуются тем, чтобы все бремя лежало на простолюдинах и что могут облегчить сами себя, сваливая все на них»;
– «закон, обязывающий каждого оставаться в том состоянии и звании, в котором жили его предки, весьма хорошо продуман для того, чтобы поддержать подданных в рабстве… сын мужика, ремесленника или земледельца остается навсегда мужиком, ремесленником и проч. и не может идти далее, кроме того чтобы, выучившись читать и писать, достигает до повышения в священники или дьячки».[254]
Наконец, Д. Флетчер писал, что политика Ивана Грозного «так потрясла все государство и до того возбудила всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что это должно окончиться не иначе как гражданским пожаром».
Так, собственно, и случилось: после смерти Ивана IV началась смута, и развитие государственности на Руси вполне могло пойти по польско-литовскому сценарию, где отсутствовало единство государства и шляхта каждой области создавала маленькое, вполне самостоятельное общество со своим парламентом, который направлял в общегосударственный сейм своих депутатов, наделяя их полномочиями, связанными с интересами местной корпорации. Однако этого не произошло.[255]