Искусство житейской мудрости - читать онлайн

I. О Бальтасаре Грасиане и его произведениях

Мы можем сказать о Грасиане то же, что Гейн в своём приятном рассказе сказал о себе: он был одним из первых людей своего века. Ведь он родился 8 января 1601 года по старому стилю в Бельмонте, пригороде Калатаюда, в королевстве Арагон. Калатаюд (а если точнее – «Калат Аюб» – «город Иова», находится почти на месте древнего Бильбилиса, места рождения Марциала. Как видно из названия, это было одно из мавританских поселений, причём почти одно из самых северных. Ко времени Грасиана оно снова стало христианским и испанским на протяжении многих поколений, а сам Грасиан был знатного происхождения. Для испанца благородного происхождения были открыты только две карьеры: военная или церковная. В семнадцатом веке оружие уступило место церкви, и Бальтасар с тремя братьями принял орден. Фелипе, старший из них, вступил в орден Святого Франциска; другой брат, Педро, за свою короткую жизнь стал тринитарием, а третий, Раймундо, – кармелитом5. Сам Бальтасар рассказывает нам (Agudeza, c. xxv.), что он воспитывался в доме своего дяди, лиценциата Антонио Грасиана, в Толедо, из чего мы можем сделать вывод, что и его отец, и его мать, некая Моралес, умерли в ранней молодости. Он вступил в «Общество Иисуса» в 1619 году, когда оно находилось в самом расцвете, после того как блестящий оратор и гений Акуавива придал прочную форму смелому ответному удару Лойолы на протестантскую революцию. «План обучения» (Ratio Studiorum) только вступал в полную силу, и Грасиан был одним из самых первых людей в Европе, получивших образование по системе, которая доминирует в среднем образовании Европы почти до наших дней. Этот момент имеет определённое значение, как мы увидим, при рассмотрении главной работы Грасиана.

О жизни Грасиана почти ничего не известно, кроме того, что он был иезуитом, занимался преподаванием философии и священной литературы, как это принято в ордене, и в конце концов стал ректором иезуитского колледжа в Таррагоне. Его большим другом был дон Винсенсио Хуан де Ластаноса, дилетант того времени, который жил в Уэске и собирал монеты, медали и другие археологические предметы. Грасиан, похоже, разделял его вкусы, поскольку Ластаноса упоминает его, когда пишет о своей работе. В своё время сохранилась длинная переписка с ним, которую видел Латасса, указавший даты и места, где были написаны письма. Из них следует, что Грасиан значительно перемещался из Мадрида в Зарогозу, а затем в Таррагону. Из другого источника мы узнаем, что Филипп III часто приглашал его на обед, чтобы обеспечить королевский стол аттической солью. Грасиан проповедовал, и его проповеди пользовались популярностью. В общем, жизнь благоразумного процветания подошла к концу, когда Бальтасар Грасиан, ректор иезуитского колледжа в Таррагоне, умер там же 6 декабря 1658 года в возрасте почти пятидесяти восьми лет.

О произведениях Грасиана, пожалуй, можно сказать больше, даже оставив для отдельного рассмотрения то, которое здесь представлено изысканному читателю и является его главной претензией на внимание. Испанская литература вступала в свой период размаха, период, который наступил во всех литературах современной Европы после того, как обучение классике заново дало чувство стиля. Характерной чертой этого периода в литературе является появление «концептов» или сложных и надуманных фигур речи. Этот процесс начался с Антонии Гевары, автора книги «El Libro Aureo», от которой, по мнению некоторых, произошла английская форма болезни, известная как эвфуизм. Но дополнительный импульс он получил благодаря успеху поэтического культа Гонгоры (stilo culto of Gongora)6. Гонгоризм довёл «манерность» до самого крайнего предела: искусственность дикции не могла идти дальше в стихах: Грасиану оставалось только применить её в прозе.

Впервые он сделал это в 1630 году в своём первом произведении «El Heroe». Оно было опубликовано, как и большинство других его работ, его другом всей жизни Ластаносой под именем Лоренцо Грасиана, предполагаемого брата Грасиана, который, насколько можно установить, никогда не существовал. Весь «Эль Хероэ» в сокращённом виде существует в «Руководстве Оракула7». Форма, однако, настолько сокращена, что было бы трудно распознать оригинальные первоисточники, как они называются. Однако именно в краткости предложений и заключается особенность стиля культо. Обычно сложная метафора и надуманные аллюзии сочетаются с длинными и затянутыми предложениями периодического типа. Но у Грасиана цель – не только краткость, но и проработанность. «Вышивка богатая, но пиджак короткий» – как он сам мог бы сказать. Что касается темы, то выдержек из «Руководства Оракула» достаточно, чтобы дать некоторое представление о возвышенном идеале или характере, представленном в «Эль Хероэ», идеале, который действительно ассоциируется в народном сознании с термином «идальго8».

Более поздняя книга, El Discreto, впервые опубликованная в 1647 году, является противопоставлением El Heroe, рисуя идеал благоразумного придворного в противопоставлении с гордым и безупречным идальго. Это тоже полностью представлено в рассматриваемой нами книге, но сокращение всё же более заметно, чем в случае с Эль Хероэ. Есть свидетельства, что Грасиан написал похожую пару контрастов, названных соответственно El Galante и El Varon Atento, которые не были опубликованы, но были включены в «Руководство Оракула» Ластаноса. Последствия такого использования контрастов мы рассмотрим позже.

Возвращаясь к работам Грасиана в несколько более упорядоченном виде, не стоит долго задерживаться на его «Элоге о Фердинанде, маге эпохи Колумба». Оно натянуто и условно и не отличается особой исторической проницательностью. Книга Грасиана «Agudeza y Arte de Ingenio» более важна и интересна как формальное изложение критических принципов Культизма. Она больше относится к стихам, чем к прозе, и представляет собой поэтику гонгоризма. Из неё можно было бы составить любопытную коллекцию цветов риторики в испанском стихе. Ещё более ограниченный интерес представляет «Комульгадор, или священные размышления для святого причастия». Я не берусь судить об этом классе литературы, если это можно назвать литературой, но тот факт, что книга была признана достойной современного перевода ещё в 1876 году, показывает, что она по-прежнему отвечает набожным потребностям католиков. Она имеет личный интерес для Грасиана, поскольку это единственная его книга, вышедшая под его именем.

Кроме «Руководства Оракула», остаётся рассмотреть «Критикон» Грасиана – произведение, представляющее значительную ценность и по крайней мере исторический интерес, которое появилось в трёх частях, посвящённых юности, зрелости и старости, соответственно, в 1650—53 годах. Это своего рода философский роман или аллегория, изображающая воспитание человеческой души. Испанец по имени Критило терпит кораблекрушение на острове Святой Елены, и там находит своего рода человека Пятницу9, которого он называет Андренио. Андренио, научившись общаться с Критило, даёт ему очень подробную автобиографию своей души, начиная с трёхдневного возраста. Затем они отправляются в Испанию, где встречают Истину, Доблесть, Ложь и других аллегорических женщин и мужчин, которым Критило навешивает ярлыки в пользу Андренио в одобрительном и фригидном стиле аллегорического учителя. Однако, между прочим, в книге показаны идеалы и стремления испанца XVII века, и с этой точки зрения книга имеет параллель с «Прогрессом пилигрима», которую Тикнор провёл для неё10. Это, безусловно, одно из самых характерных произведений испанской литературы, как по стилю, так и по тематике.

Почти все эти работы Грасиана были переведены на большинство культурных языков Европы11. Часть этой экуменической славы, несомненно, объясняется тем, что Грасиан был иезуитом, и братья его ордена перевели работы тех, кем орден по праву гордился. Но это объяснение не может полностью объяснить широкое распространение работ Грасиана, и в большинстве работ, о которых я вкратце упомянул, сохранились подлинные шедевры текста и литературное мастерство – способности и качества совершенно устаревшие в наши дни, но занимавшие достойное место в XVII и XVIII веках, когда дидактизм был в моде. Примечательно, что собранные мною «Свидетельства» по большей части обходят стороной «Руководство Оракула», единственное произведение, на которое современник не преминул бы бросить второй взгляд, и впадают в восторг от «Эль Критикона» и его продолжения, или, наоборот, в восторг от стиля Грасиана, который, в конце концов, был самой поразительной чертой его произведений.

Этот стиль достигает своего наивысшего совершенства в «Руководстве Оракула», к которому мы могли бы сразу же обратиться, если бы не предварительное исследование, которое, кажется, стоит сделать. Это книга максимумов и она очень отличается от книги афоризмов, и по ряду причин стоит задержаться на этом, прежде чем разбираться с тем, что, вероятно, является самым замечательным образцом для своего класса.

Однако прежде чем сделать это, мы должны завершить раздел вводных замечаний, «вставив», как говорят юристы, латинскую надпись, сделанную Латассой у подножия портрета Грасиана, который когда-то стоял в иезуитском колледже в Калатаюде от которого, увы, теперь не осталось и следа. В этих строках на латыни достаточно убедительно изложено всё, что нужно знать о Бальтасаре Грасиане и его произведениях.

II. Из максимумов

Многие люди пытались изложить свои взгляды на человеческую жизнь в краткой форме; некоторые пытались в коротких предложениях посоветовать людям, что делать в различных чрезвычайных ситуациях жизни. Первые писали афоризмы, вторые – максимумы. Если афоризм констатирует факт человеческой природы, то максимум советует определённый образ действий. Афоризм написан в изъявительном наклонении, а максимум – в повелительном12. «Жизнь интересна, если не счастлива», – это афоризм профессора Сили. «Поднимайся на ступеньку, чтобы выбрать друга, спускайся на ступеньку, чтобы выбрать жену», – это афоризм рабби Меира, одного из редакторов Талмуда.

Любопытно, как мало афоризмов было когда-либо написано. Мудрость превозносили до неба, но её практические советы, похоже, держались в секрете. Если взять нашу родную литературу, то в ней чрезвычайно мало книг практических максимумов, и ни одна из них не отличается особыми достоинствами. Совет кабинета министров сэра Уолтера Рэли, «Максимумы Пенна» и «Письма Честерфилда» почти исчерпывают этот список, причём последние, как правило, содержат гораздо больше, чем просто максимумы. Они также разбросаны в изобилии по книгам, кишащим знанием жизни, – плеяде британских романов. В последние годы выдержки из их «Писем» были опубликованы в «Ум и мудрость Биконсфилда», «Мудрые, остроумные и нежные максимумы Джордж Элиот», «Отрывки из Теккерея» и другие, но урожай практических максим, которые можно найти среди них, крайне скуден. Афоризмы есть в изобилии, особенно у Джордж Элиот, но тот, кто сомневается, какой курс выбрать в каком-либо серьёзном кризисе, зря потратит время, если обратится за советом к романистам.

Не более поучительны в этом отношении и моралисты. Эссе Бэкона оставляют впечатление полноты практической мудрости. Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что в его многословных максимумах осталось очень мало практических советов. Даже библейская книга Притчей, являющаяся источником большинства подобных максимумов, не выдерживает особой практической проверки, который я сейчас применяю. Какими бы проницательными ни были некоторые из них, поражающие нас сознанием того, как мало изменилась человеческая природа, в основном они дают знания о человеческой природе. Когда мы просим наставления, как применить эти знания, мы получаем лишь вариации на тему «Бойся Господа». Двухтысячелетний опыт действительно показал, что страх или любовь к Господу является очень хорошим основанием для практической мудрости. Но прежде чем эти знания станут полезными в жизни, они должны быть дополнены таким следствием, как «Держи порох сухим».

Именно из-за непрактичности некоторых максимумов ими так пренебрегают. Вы должны действовать конкретно, а максимумы можно выразить только в общих чертах. Затем, опять же, максимумы могут апеллировать только к разуму или к интеллекту: а движущей силой действия является воля, темперамент. Как сказал Дизраэли: «Поведение людей зависит от темперамента, а не от кучи заплесневелых максим» (Генриетта Темпл). Лишь очень отдалённо максимум может возбудить смутное желание, которое подстёгивает подражательную волю. Правда иногда мы читаем о людях, вся жизнь которых была окрашена одним изречением. Но, как правило, это были скорее призывы к воображению, такие как «Securus judicat orbis terrarum» Ньюмана или «Heu! fuge crudeles terras, fuge litus avarum», которые оказали столь решающее влияние на жизнь Савонаролы. Редко бывает, что вся жизнь человека проходит под влиянием одной практической максимы, как у сэра Дэниела Гуча, на которого повлиял совет его отца: «Держись одного дела».

Возможно, одной из причин, побудивших литераторов пренебречь Максимами как литературной формой, было их личное незнание Действия и, более того, их преувеличенные представления о трудностях и сложностях. Дела ведутся не афоризмами: война ведётся совсем не теми Максимами, которые мы рассматриваем. И всё же, в конце концов, должны существовать какие-то общие принципы, на основе которых должны осуществляться действия, и можно было бы подумать, что их можно определить. Вероятно, успешные люди не настолько самонаблюдательны, чтобы точно знать, от чего зависит их успех, а если бы и знали, то в большинстве случаев старались бы «держать это при себе», как своё богатство или коммерческие секреты.

И, возможно, в конце концов, правы те, кто утверждает, что действия имеют мало общего с интеллектом и много – с характером. По правде говоря, интеллектуальные способности миллионеров, с которыми приходится встречаться, не впечатляют. Самые сомнительные журналисты зачастую могут объяснить свои поступки с большей точностью, чем они. Тем не менее, для ведения дел, несомненно, требуется интеллектуальная квалификация: «Суэцкий канал», должно быть, потребовал такого же количества исследований, исправлений, чувства порядка и организации, как, скажем, «Кампус латинских надписей». Но за неряшливую эрудицию в действии нет такого наказания, как в письмах. «Суэцкий канал» можно прорыть только один раз: «Лукреция» или «Латинские надписи» можно редактировать снова и снова. В общем, мы не должны удивляться, что люди действия не могут изложить свои принципы в чётких предложениях или максимах.

А если люди действия не могут, то неудивительно, что и люди письма не могут. Ведь они не могут быть заинтересованы в действии и его вознаграждении, что необходимо для мирского успеха, иначе они не смогли бы сосредоточить свои мысли на вещах, которые они считают более важными. Для литератора мир – это дьявол, или должен быть им, если он хочет иметь оттенок идеализма, который придаёт цвет и вес его словам. Как же тогда он должен уделять своё внимание мирской мудрости и тем максимам, которые должны его учить? Характерно этой связи – самым весомым автором максим на нашем языке является Бэкон, который пытался совместить карьеру в делах и в мыслях и испортил тем самым и то, и другое.

Возможно, именно благодаря тонкому и всеобъемлющему влиянию христианства на современную цивилизацию произошёл этот раскол между идеализмом и миром. Упорное противостояние миру среди искренних христиан привело к их практическому уходу от него. Как безбрачие духовенства означало, что следующее поколение должно было быть лишено наследственного влияния некоторых из самых чистых духов того времени, так и противостояние христианства миру привело к тому, что мир стал нехристианским. Была предпринята лишь одна серьёзная попытка преодолеть эту пропасть. Идея иезуитизма заключалась в том, чтобы превратить христиан в мирских людей. Несомненно, это было связано с реакцией против чрезмерной спиритуализации христианства, вызванной протестантской реформацией, но практическим результатом стало превращение иезуита в мирского христианина. С другой стороны, контроль иезуитов над высшим образованием в Европе привёл к тому, что общество стало более христианским. Если мы хотим найти адекватное изложение житейской мудрости с достаточным идеализмом, чтобы сделать её достойной литератора, мы должны искать его у иезуитов или у тех, кто обучался среди иезуитов.

После этого подробного объяснения, почему было создано так мало максимумов, может показаться противоречивым привести ещё одну и последнюю причину того, что их существует так много – под другой формой. Ведь что такое большинство пословиц, как не максимумы под другим названием, или, скорее, максимумы без имени их автора? Мы говорим о пословицах, что они возникают в народе, но именно один конкретный человек в народе придаёт им ту пикантную форму, которая делает их пословицами. Мы можем быть уверены, что это был определённый английский гафер, который впервые сказал: «Пенни мудрый, фунт глупый». Если бы мы знали его имя, мы бы назвали это высказывание максимой; поскольку его имя неизвестно, оно стало пословицей. В этой связи большой интерес представляют талмудические пословицы и максимумы. Благодаря достойному раввинистическому принципу: «Говори что-либо от имени того, кто это сказал», мы можем почти во всех случаях проследить талмудические пословицы до их авторов; или, другими словами, талмудические пословицы остаются максимами. В английском языке есть только один аналогичный случай: несколько изречений Бенджамина Франклина, например, «Three removes are as good as a fire13», стала пословицей.

Изобилие пословиц необычайно велико. Существует целая библиография, посвящённая литературе пословиц (Duplessis, Bibliographie Parémiologique, Paris, 1847), и в настоящее время она нуждается в дополнении, столь же большом, как и оригинал (частично дополненном библиографическим приложением Haller, Altspanische Sprichwörter, 1883). В самом деле, во множестве пословиц кроется величайшее доказательство их бесполезности как руководства к действию, ибо таким образом мы получаем пословицы в разных целях. Возьмём, к примеру, только что упомянутую пословицу «Пенни мудрый, фунт глупый», которая имеет свой вариант в пословице «Не порти корабль ради грамма дёгтя».

Человека, сомневающегося в том, какую сумму или расходы он понесёт в каком-либо начинании, эти изречения побудили бы быть щедрым. Но как тогда быть с пословицей: «Позаботься о пенсах, и фунты сами о себе позаботятся»? Между этими двумя пословицами он окажется на земле, и если у него есть способность решать между ними, то пословицы ему вообще не нужны.

Отсюда, возможно, и то, что нация, наиболее богатая пословицами, является той, которая среди европейских народов проявила себя наименее мудрой в действиях. К испанцам хорошо применимо остроумное высказывание о Карле II: «Они никогда не говорили глупостей и никогда не делали мудрых поступков». Конечно, если пословицы являются доказательством мудрости, то испанцы предоставили доказательства в изобилии. Дон Кихот полон ими, а испанские коллекции необычайно богаты. Нация, способная создавать хорошие пословицы, должна быть способна создавать хорошие максимумы; следовательно, мы должны ожидать, что лучшая книга максимумов будет исходить от испанца.

Обе эти формы практической мудрости характеризуются искусственностью. Приходится дважды подумать, прежде чем смысл пословицы или максимумы станет совершенно ясен. «Ранняя пташка ловит червяка» на первый взгляд кажется таким же бессмысленным предложением, как и «На Дуврской дороге есть вехи». Поэтому именно тогда, когда литература проходит через свою искусственную стадию, естественно появляются афоризмы. Таким образом, было чётко предопределено, когда появится книга максимумов, она будет написана иезуитом, чтобы быть мирской, но не слишком; испанцем, чтобы иметь знания; и во время преобладания Культизма, чтобы иметь причудливость, чтобы привлечь внимание.

III. Из «Руководства Оракула»

Итак, доказав, что идеальной книгой максимумов суждено быть «Руководству Оракула» Бальтасара Грасиана, приступим к доказательству, как это делают школьники с суммами. То, что это лучшая книга максим, является предрешённым выводом, потому что другой такой нет. Шопенгауэр, который перевёл эту книгу, замечает, что в немецком языке нет ничего подобного ей, а в английском, безусловно, нет ничего, приближающегося к ней, и если Франция или Италия могут создать книгу, превосходящую её, то странно, что её слава осталась такой ограниченной в родной стране.

Не то чтобы почти на всех языках не было книг, обучающих искусству самосовершенствования. Успех книги доктора Смайлза «Самопомощь» – достаточный тому пример14. Любопытно, что наибольший успех книга доктора Смайлза имела в Италии, где она породила целую литературу самопомощи, как называют её сами итальянцы. Или, скорее, не любопытно, потому что, если вы хотите найти самый неромантичный набор идеалов в наши дни, вам следует поискать среди романских народов.

Однако Грасиан не соревнуется с доктором Смайлзом. Он не занимается Бродвейшайтом; он исходит из того, что вульгарный вопрос о хлебе и масле уже решён в пользу его читателя. Он может быть мирским, но он думает о великом мире. Он пишет для людей с положением и о том, как извлечь из него максимум пользы. И цель, которую он ставит перед такими людьми, не совсем эгоистична.

Действительно, тон книги исключительно высок. Невозможно обвинить в подлости человека, который является автором таких изречений, как:

Есть и целые разделы, посвященные таким темам, как прямота (xxix), сочувствие великим умам (xliv), расположению духа (lxxix) и т. д. Не то чтобы он был лишён более тонких приёмов мирских мудрецов. Нельзя пожелать ничего более циничного и жгучего, чем следующее:

Характерной чертой книги является это сочетание или, скорее, контраст высокого тона и строптивости. Грасиан одновременно мудр житейски и житейски мудр. В конце концов, в этом сочетании нет, казалось бы, никакой внутренней невозможности. Нет никакой радикальной необходимости в том, чтобы хороший человек был глупцом. Всегда испытываешь некоторую неприязнь к Теккерею за то, что его полковник Ньюком порой так глуп, хотя, возможно, этого требовали ирония, пафос и трагизм книги. На самом деле самые святые люди были одними из самых проницательных, по крайней мере, для своих друзей, если не для себя.

Объяснить это сочетание в Грасиане достаточно просто. Он был иезуитом, а у иезуитов именно такое сочетание высокого тона и житейской мудрости является смыслом их существования. И в случае с «Руководством Оракула» это сочетание было легко осуществлено Грасианом или его другом Ластаносой. Ведь Грасиан написал как минимум две серии работ, в которых этот контраст был представлен отдельными книгами. Две из них, описывающие качества героя и благоразумного человека (El Heroe и El Discreto), были опубликованы и представлены в Оракуле16. Две другие, посвящённые галантному и осторожному человеку (El Galante и El Varon Atento), упоминаются Ластаносой в предисловии к El Discreto и, несомненно, также представлены в рассматриваемой нами книге. Можно предположить, что раздел «Высокий ум» (cxxviii) или «Благородство чувств» (cxxxi) принадлежит Эль Галанте, а «Лучше быть безумным вместе со всем миром, чем мудрым в одиночку» (cxxxiii) – Эль Варон Атенто. Временами эти два тона любопытно смешиваются: «Выбрать героический идеал» (lxxv) на первый взгляд кажется благородным чувством, но далее Грасиан уточняет его, добавляя: «но скорее подражать, чем имитировать».

Современность тона – это то, что поразит большинство читателей помимо этих контрастов. То тут, то там можно заметить архаичную ноту. «Никогда не соревнуйтесь» – вряд ли это совет мирского учителя в наши дни. Но в целом в этих сентенциях чувствуется тон современного хорошего общества, который вряд ли можно найти в современных произведениях, например, у Пичема, или даже у современных французских авторов, таких как Шаррон. Причина в том, что современное общество пронизано влияниями, которые представлял сам Грасиан. Высшее образование в Европе на протяжении последних двух с половиной столетий находилось в руках иезуитов или в школах, сформированных на основе плана образования (Ratio Studiorum). А общество в строгом смысле слова ведёт своё начало от отеля Рамбуйе, где половина влияния была испанской. Таким образом, Грасиан непосредственно представляет тон двух обществ, которые задали тон нашему современному обществу, и поэтому неудивительно, что он современен.

Даже в его стиле есть что-то от современного эпиграмматического кольца. Временами присутствует эвфуистическая причудливость, например, «Нужно пройти по окружности времени, прежде чем попасть в центр возможностей». Но, как правило, острота и смысл максимы приближаются к современной эпиграмме. «El escusarse antes de ocasion es culparse» может быть и источником, и образцом «Qui s’excuse s’accuse». Резкость действительно чрезмерна и доведена до тацитовских крайностей. «A poco saber camino real», «Ultima felicidad el filosofar», «Harto presto, si bien». Грасиан изрекает четыре-пять слов там, где современный проповедник произнёс бы проповедь. И всё же я не могу согласиться с теми писателями, которые называют его малоизвестным. Он один из тех писателей, которые заставляют задуматься, прежде чем понять его смысл, но смысл есть, и выражен он достаточно ясно, только кратко и очень часто косвенно, в манере пословиц. Несомненно, на него и его предшественников оказала влияние форма испанской пословицы при составлении афоризмов и максимумов. Я говорю «предшественники», поскольку афористическая литература, во всяком случае, не была новинкой в Испании.

Среди длинного списка книг по афоризмам, которым обладал покойный сэр Уильям Стирлинг-Максвелл и который до сих пор хранится в Кейре, есть около дюжины испанских, предшествовавших Грасиану (Эрнандо Диас, Лопес де Корелас и Мельхиор де Санта Крус – самые важные, хотя последний более насыщен анекдотами). Среди них книга «Афоризмы» Антонио Переса, чьи «Реляции» стали главным средством очернения характера Филиппа II17. Первые, несомненно, написаны в том же стиле, что и Грасиан, и, вероятно, оказали на него влияние, хотя, поскольку это афоризмы, а не максимы, я не смог привести параллели в Примечаниях. Так, «Una obra vale millares de graçias» (Perez, Afor. i. 198) имеет то же пословичное кольцо. Любопытно видеть, как «Перо могущественнее меча» Литтона предвосхищает «La pluma corta mas que espadas afiladas» Переса (там же, 199), или «Речь была дана нам, чтобы скрывать наши мысли» Вольтера в «Las palabras, vestido de los conçeptos» Переса (ii. 130). Этот последний пример обладает всей терпкостью Грасиана, в то время как «Amigos deste Siglo, rostros humanos, coraçones de fieras18" (ii. 71) Переса обладает и терпкостью, и цинизмом. Безусловно, единственной другой работой на испанском языке или в любой другой литературе, предшествующей Грасиану, в том же духе является эта книга «Афоризмов» Антонио Переса.

На мой взгляд, несколько сомнительно, насколько Грасиан был автором окончательной формы максим в том виде, в котором они представлены в «Оракуле». Те, что взяты из «El Heroe» и «El Discreto», отличаются от своих оригиналов с большим преимуществом. Они более кратки, более точны и менее эвфуистичны. Обращение к читателю обладает всеми этими качествами, и мы можем предположить, что его автором был дон Винсенсио де Ластаноса. Вполне возможно, что именно ему мы обязаны предельной резкостью и остротой большинства максим из «Руководства Оракула». Однако не следует полагать, что все они столь же остроумны и эпиграмматичны, как те, что я процитировал. Грасиан, похоже, благоразумно поместил свои драгоценности в более тусклую оправу. Временами он соперничает с лидерами великой секты платитудинариев, и он может быть столь же банальным, сколь и блестящим. Но даже в таком виде его блеск утомляет, и после пятидесяти максим хочется более фруктовой мудрости, более отвлечённых рассуждений о жизни, как в тех эрудированных, мудрых и остроумных эссе мистера Стивенсона, которые когда-нибудь могут занять более высокое место в литературе, чем даже его романы.

Возможно, в конце концов, усталость, о которой я говорю, может быть вызвана осторожным тоном книги. Чтобы добиться успеха, нужно быть благоразумным19; такова главная мораль книги, а если так, то стоит ли добиваться успеха? Если лишить жизнь элемента алеаторики, стоит ли жить? Что ж, Грасиан встречает вас и в таком состоянии. Примечательно, как часто он ссылается на удачу; как вы должны доверять своей удаче, взвешивать свою удачу, следовать за ней, знать свои неудачные дни и так далее. Является ли всё это признанием того, что, в конце концов, жизнь – слишком сложная игра, чтобы какие-то правила были полезны? Конечно, но в жизни есть одна вещь, которая несомненна, и она выражена Гете в строках, которые я, вслед за Шопенгауэром20, поместил в начало своего перевода. В этом мире нужно быть либо молотом, либо наковальней, и слишком большой избыток идеализма означает лишь то, что миром будут править неидеальные люди. Для защиты от обеих крайностей у нас есть парадоксальный совет, который, как я слышал, приписывают мистеру Рёскину:

Будет ли идеальный человек учиться править миром, изучая максимы Грасиана или кого-либо другого, несколько более сомнительно, по причинам, которые я привёл выше при обсуждении пословиц. Человек, который может действовать по максимам, может действовать и без них, и поэтому не нуждается в них. А противоречий в максимах столько же, сколько и в пословицах. Так, если привести пример из рассматриваемой нами книги, то из Макс. cxxxii следует, что лучше всего сдерживать ожидаемый подарок: «долгожданный подарок ценится выше всего»; тогда как из Макс. cxxxvi мы узнаем, что «быстрота подарка обязывает тем сильнее». Как же нам поступить? Это зависит от обстоятельств, а суждение, которое может решить обстоятельства, может обойтись и без максим. Поэтому я не могу обещать успех в мире тому, кто прочтёт эту книгу; в противном случае мне, возможно, не следовало бы ее публиковать.

Но от того, насколько верны или полезны максимы Грасиана, вряд ли зависит их ценность. Для изучающего литературу как таковую самое слабое чувство или самый грубый парадокс, метко поставленный, стоит самой возвышенной истины, плохо выраженной. И можно не сомневаться, что Грасиан хорошо и энергично излагает свои мысли. Я не могу надеяться, что мне удалось адекватно воспроизвести всю силу и мощь его стиля, тонкость его различий или проницательность его материнской смекалки. Но я надеюсь, что в процессе перевода было сделано достаточно, чтобы убедить читателя в том, что в «Руководстве Оракула» Грасиана много мудрости, которая невелика по объёму и глубоко изложена.