– Это ваша главная улица? – спросила Лёшка у Катьки, когда они, позавтракав, поднялись по горе наверх и остановились у Центрального телеграфа – высокого красивого здания, огромное табло на котором поочёредно показывало время и температуру воздуха.
Подруга кивнула:
– Да. Когда-то она называлась Большой Дворянской, потом стала проспектом Революции, а теперь у неё и то, и это название. А мама моя говорит, что ещё его можно было бы назвать проспектом Бунина.
– Почему?
– А потому, что в начале стоит его дом-музей. – Она взглянула на часы. – Уже двенадцать. А вот и Марина Владимировна.
Катькины губы сами собой расплылись в улыбке, она подняла руку и помахала своей наставнице.
Актриса шла по проспекту с двумя пожилыми женщинами, одну из них друзья сегодня утром видели на вокзале.
– Ирина Сергеевна и Антонина Борисовна – учёные из Петербурга, приехали сюда на Мандельштамовские чтения, а сейчас хотят пройти по местам, связанным с его именем, – объяснила Марина цель прогулки.
– Дарью Кирилловну бы сюда, – шепнул Ромка Лёшке. – Как в воду глядела, что мы увидим эти места.
– Я не экскурсовод, – продолжала Марина, – да официально такой экскурсии и не существует, но когда я познакомилась с творчеством этого замечательного поэта, меня взволновали его трагическая судьба и роль нашего города в его жизни. И я постаралась как можно больше узнать о времени его пребывания здесь. А потом стала делиться своими знаниями с другими людьми. Есть же Москва булгаковская и цветаевская, Петербург Достоевского, я и подумала, что должен быть мандельштамовский Воронеж. И выяснилось, что, несмотря на новостройки и огромные изменения, он существует.
– Знаете, как здорово она читает его стихи, – прошептала Катька.
Ромка терпеть не мог ни стихов, ни экскурсий, к тому же ему не терпелось поскорее попасть к родственнице Дарьи Кирилловны и поискать в её доме клад. Однако он, сам толком не понимая почему, не смог отказаться от общества Марины и пошёл за ней как приклеенный.
Она перевела их через узкую дорогу и остановилась.
– Время у нас ограниченно, поэтому начнём прямо отсюда, не станем соблюдать хронологию. Вы, наверное, знаете, что Мандельштам написал здесь книгу стихов под названием «Воронежские тетради»?
Профессорши, конечно же, были об этом прекрасно осведомлены, но девушка апеллировала к своим младшим спутникам, и Лёшка вспомнила, как что-то подобное им говорила Дарья Кирилловна, а перед отъездом она полистала мамин томик его стихов, почитала предисловие к нему и со знанием дела кивнула.
– А за что его сюда сослали-то? – шёпотом спросил Ромка у Катьки, постеснявшись обратиться к Марине. Катька закатила глаза.
– Как, ты разве не знаешь? В те времена все боготворили Сталина, а он написал про него та-акое стихотворение. Памфлет, короче. Про его тараканьи усищи. А начинался он так: «Мы живем, под собою не чуя страны…», в смысле, не имея ни на что никаких прав. Вот его и сослали сначала в Чердынь, на Урал, а потом разрешили поселиться в Воронеже.
– Сталин приказал «изолировать, но сохранить», – услышав Катьку, продолжала Марина. – Три из них пришлись на наш город. И, несмотря на вынужденную ссылку, поэт полюбил наш город. Жизнь тут стала для него своего рода передышкой перед более страшными испытаниями. И как раз вот здесь было одно из его временных пристанищ, – девушка указала на здание, следующее через дорогу за телеграфом. – До войны здесь стоял двухэтажный дом, одна из квартир которого принадлежала сотруднику НКВД, чекисту-«мышегубцу». Так его называла Надежда Яковлевна, жена Мандельштама. Он и следил за ними, и издевался. Например, ловил мышей и на их глазах поджигал.
– Бр-р, – поёжилась Лёшка, – противно-то как.
– А место это историческое. Именно здесь в 1936 году их обоих посетила Анна Андреевна Ахматова, а после написала:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черёд.
И ночь идёт,
Которая не ведает рассвета.
– Это строки из её стихотворения «Воронеж». А останавливалась Ахматова не здесь, а у другого своего друга, он жил в конце моей улицы, она тогда называлась Поднабережной. – Катька опять хвасталась своей эрудицией.
– А где мемориальная доска? – спросила одна из женщин.
Профессорши завертели головами, брат с сестрой тоже. Когда Лёшка оглянулась, то увидела человека в клетчатой кепке, который от неё отвернулся и чересчур поспешно нырнул в подворотню. Испугался, что она увидит его? Или просто спешил?
Размышлять над этим у Лёшки времени не было, так как Марина устремилась в обратную сторону. Она свернула к горе, по которой они поднялись на проспект Революции, и подвела всех к большому неохватному дереву.
– До войны здесь рос тополь, похожий на этот. А рядом с ним, на бывшей улице 27-го Февраля – теперь она называется Пятницкой, вот здесь, – Марина указала на большое, огороженное забором здание, – стоял маленький домик театральной портнихи, до крыши которого можно было достать рукой. «И нет ко мне гонца, и дом мой без крыльца…» Это было последнее пристанище поэта. «В роскошной бедности, в могучей нищете» жили они с женой Надеждой Яковлевной у наконец-то доброжелательной хозяйки. А напротив был телеграф, правда, не тот, что сегодня, и они звонили оттуда в Москву. Недалеко отсюда и драматический театр, в котором Осип Эмильевич какое-то время служил литконсультантом, и бывший радиокомитет, где он готовил радиопередачи, и филармония, которую он любил посещать…
– Катюша, а ты обо всем этом тоже раньше знала? – шёпотом спросила Лёшка.
– Угу. Марина Владимировна рассказывала и мама тоже. И теперь, когда я бываю в этих местах, всегда думаю о том, что здесь жил или прогуливался сам Мандельштам. А на нашей улице стояла водокачка, о которой он писал в одном из своих стихотворений: «Куда мне деться в этом январе?» Вот и получается, что мы с ним соседи, пусть не во времени, но по пространству, – высокопарно сказала Катька. – Но это ещё не всё, идёмте дальше.
Следуя за Мариной, все перешли на другую сторону проспекта и дважды свернули вправо.
– Улица Фридриха Энгельса, – объявила девушка. – Этот дом под номером тринадцать сохранился с прежних времён. Здесь в тридцать девятой квартире также обитали поэт и его жена. И здесь его мемориальная доска. Вот она.
Лёшка подошла ближе и увидела на выступе доски, под барельефом поэта, несколько завядших гвоздик. Ирина Сергеевна их оттуда сняла и положила белые астры.
– Цветы здесь лежат всегда, – заметила Катька.
– А почему улица не переименована? Разве не про неё он писал: «Это какая улица? Улица Мандельштама…» – неожиданно спросил доселе молчавший Ромка. Он тоже вслед за Лёшкой успел полистать мамин сборник, запомнил из него несколько строк и поспешил блеснуть своей эрудицией.
– Рома, – удивлённо спросила Катька. – А ты откуда про это знаешь?
– А я всё знаю, – не сводя глаз с Марины, ответил ей Ромка.
Марина же улыбнулась ему с особенной нежностью. Знать бы, что так будет, он бы все стихи Мандельштама выучил наизусть.
Неподалёку от дома с мемориальной доской располагался детский парк «Орлёнок», а в нём – памятник Мандельштаму. Поэт стоял с откинутой назад головой – таким его отобразил скульптор.
– Не всем этот памятник нравится, – сказала Марина, – но хорошо уже то, что он есть.
У Ирины Сергеевны ещё оставались астры, и она добавила их к уже лежавшим цветам.
– А сейчас мы пойдём как раз на ту улицу, о которой поэт написал те стихи. Это не близко, но погода хорошая, думаю, можно немножко пройтись? – спросила Марина.
Все согласились, а Лёшка оглянулась и вдруг опять заметила парня в клетчатой кепке. И снова он заскочил за угол, словно не хотел, чтобы она его увидела. Или это не тот, а совсем другой человек? Кому нужно следить за ними?
Она нагнала остальных и пошла по осеннему городу, любуясь раскрасом опавших листьев. Сказать Ромке или нет? А он глазел по сторонам и отмечал местные достопримечательности.
– Ух ты, какая башня! Отовсюду торчит, я её сразу заметил. Что это за домина такой?
– Управление Юго-восточной железной дороги А напротив – Петровский сквер, – сказала Марина. – Видите памятник Петру Первому?
А над Петром воронежским – вороны,
Да тополя, и свод светло-зелёный,
Размытый, мутный, в солнечной пыли…
– Так написала Ахматова. Но она видела другой памятник. Фашисты в сорок втором году его переплавили, а новый был установлен лишь в пятьдесят шестом. Однако пушки и якоря остались те же, один из них, по преданию, самим Петром выкован.
Ромка подбежал к пушке, потрогал якорь, посмотрел на часы, украшавшие железнодорожную башню, оглянулся и кинулся к сестре:
– Лёшка, кажется, за нами следят.
– Ты тоже заметил? Я тебе об этом сама хотела сказать, – прошептала сестра. – Но кто? И почему?
Ромка пожал плечами:
– В этом-то и вопрос. Будь теперь повнимательней.
– Хорошо, постараюсь.
Широкая улица, которую они пересекли по подземному переходу, спускалась к мосту, перетекающему в дамбу. Дамба соединяла правый берег города с левым. В начале спуска Ромка заметил антикварный магазин. Интересно, здесь принимают найденные клады? Нет, их ведь сдают государству. А если государству – то куда и кому? И кому всё же понадобилось за ними следить? Вроде бы только приехали, их здесь ещё не знает никто. Во дела! Или Марине угрожает опасность? Или профессоршам? Ромка скосил глаза на пожилых женщин. Это вряд ли. Что с них взять?
А Марина вела их всё дальше и дальше. Впереди показался виадук. «Если тот человек действительно за нами следит, то перебежать его незамеченным он не сможет, только глядеть надо в оба», – подумал Ромка.
Для пущей надёжности он о том же попросил Лёшку:
– Просеки, кто за нами пойдёт.
Однако людей по виадуку прошло немного, а подозрительных парней вовсе не было. Один автобус проехал мимо и остановился впереди, но из него вышла только старая бабка с кошёлкой.
– Никого нет, – нагнав Ромку, сообщила Лёшка.
– Неужели нам показалось?
– Устали? – взглянув на них, спросила Марина. – Не волнуйтесь, мы почти пришли. Вот здесь раньше пролегала Троицкая слобода. Сейчас это почти центр, а когда-то была городская окраина.
– Да нет, мы не устали, – покачал головой Ромка и, подумав, добавил: – А ведь это нескромно – самому называть улицу своим именем.
– А ты потерпи немножко, и тогда сам ответишь на свой вопрос, – ответила девушка.
Они зашли за большой серый дом с проходной, – очевидно, фабрику, прошли по очень прямой улице. Она так и называлась: Первая Линейная.
Затем на их пути оказался маленький мостик. Марина сказала, что точно такой же был здесь и тогда, до войны. После мостика они обошли жилой жёлтый дом и подошли к оврагу, на дне которого ютились три неказистых домишки.
– Бывшая Вторая Линейная, ныне переулок Швейников – это и есть «улица Мандельштама», – указав рукой вниз, объявила Марина.
– Где? – не понял Ромка.
– Да вот же! – Марина говорила о домиках. – Один из них, под номером 4Б – он сейчас слегка перестроен, – и был ещё одним пристанищем поэта. Теперь понимаешь его иронию? «Мало в нём было лилейного, нрава он был не линейного. И потому эта улица, или, верней, эта яма, так и зовётся по имени этого Мандельштама». – Девушка грустно усмехнулась и обернулась к профессоршам. – У меня здесь возникает ассоциация с другой ямой, безымянной могилой зеков в спецпропускнике СВИТЛага, – страшном пересыльном лагере во Владивостоке, куда с биркой на ноге было сброшено его тело. Сталин не простил своего обидчика, и больной поэт лагерную зиму не пережил.
Ромка задумчиво смотрел на улицу-яму. Давняя, далёкая-предалёкая история вдруг придвинулась совсем близко и обрела реальные черты. Вот, оказывается, зачем люди ходят на такие экскурсии.
Тихо-тихо, без особого выражения, Марина прочла:
Уходят вдаль людских голов бугры,
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Ромка явственно представил себе огромнейшую, бесконечную массу коротко стриженных людей, исчезающую в безвозвратной чёрной мгле. Ему сделалось пронзительно грустно, и он подошёл поближе к Марине, чтобы разделить с ней овладевшее им чувство.
Разгадав Ромкины мысли, девушка ласково обняла его за плечи. Его грусть смешалась с неземным блаженством и непонятным волнением. А Марина тряхнула головой и предложила:
– Спустимся вниз? Хотите увидеть «улиц перекошенных чуланы», где ходил Мандельштам?
– В другой раз. Мы с Ириной Сергеевной, пожалуй, вернёмся в гостиницу, – сказала Антонина Борисовна. – Спасибо вам большое, Мариночка, за экскурсию. До вечера.
– До вечера. – Марина убрала руку с Ромкиных плеч и взглянула на часы.
– А далеко отсюда до Смоленской? Которая Сакко и Ванцетти пересекает? – вернувшись к реальности, спросил Ромка.
– В трёх минутах ходьбы. А зачем она вам?
– Нам поручили зайти к одной женщине, – пояснила Лёшка. – Передать ей конфеты и деньги.
– Могу вас проводить, тем более что мне нужно зайти там в аптеку.
Когда, распрощавшись с женщинами, они спускались по крутой лестнице вниз, их догнал симпатичный светловолосый молодой человек. Лёшка сразу его узнала: это он заглядывал вчера в их купе, желая найти Марину.
– Добрый день. Как вы здесь оказались?
Молодой человек обращался к Марине, но за неё ответила Катька:
– У нас экскурсия была по мандельштамовским местам.
– Я так и подумал.
– А ты откуда здесь взялся? – удивилась Марина.
– К Денису заходил. Он у института живёт. – Молодой человек качнул головой влево. – И вас увидел издалека.
У Ромки вмиг испортилось настроение. С недовольством он дёрнул Катьку за руку:
– Кто это такой?
– Актёр, вместе с Мариной в театре играет. Виталий Георгиевич.
Молодой человек её услышал и весело улыбнулся:
– Можно просто Виталий. И на «ты». А вы далеко направляетесь?
– Зайдём на минутку в один дом, им надо, – девушка обвела рукой троицу, – затем в аптеку – и в театр. А вечером в Доме актёра концерт. Ты не забыл?
– Не забыл. Но время ещё есть, я вас провожу. Можно?
– Ну конечно, – тут же согласилась Марина, и Ромка почувствовал себя лишним и маленьким. К счастью, ему было чем отвлечься – мыслями о кладе.