– Уж ты мне поверь, матушка, – сказала бродяжка, запивая обильное угощение еще более обильным вином. – Это я тебе не как пророчица говорю, а по долголетнему опыту: мало ли вас, молодок, у меня перебывало в руках! И вижу я по всему – это у тебя опять к девочке…
– Отсохни твой язык! – в сердцах тут вставила Полимела, пожилая няня маленькой царевны Прокриды. – Вот уже стоило подбирать всех этих юродивых, шатающихся вокруг нашего Акрополя!
– Оставь ее, – строго заметила царица Праксифея, – чем она тут виновата? А ты мне вот что скажи, почтенная странница, и этот раз уже как пророчица: как мне вернуть себе милость богов, чтобы они меня благословили царевичем?
Бродяжка еще отпила вина и призадумалась. Наступило торжественное молчание; Полимела и та невольно затаила дух.
– Сначала ты мне скажи, матушка царица: после твоей свадьбы была ты паломницей у Геры Киферонской?
Царица покраснела. Ее собеседница грустно покачала головой и посмотрела на нее своими большими глазами.
– Богам не нужны почести смертных, – продолжала она. – Но смертным нужно освящение их жизни общением с богами; и народу нужен пример благочестивых царей.
Опять Полимела недовольно зашевелилась, но, встретив строгий взор царицы, смолчала.
– Не забудь же в следующий праздник Царицы Небесной – это будет через месяц – отправиться к ней на Киферон и вымолить ее прощение.
– Но… – хотела возразить Праксифея.
– Знаю твое «но»; слава богам, не девочка. И все-таки скажу тебе: иди. Не бойся ничего: и я там буду.
– Еще бы без тебя обошлись! – не вытерпела Полимела. – Тоже невеста на славу, нечего сказать. Только смотри, Зевсу на глаза не попадайся: неровен час, Гера приревнует и будешь ты рогата, как Ио.
– Итак, мы там встретимся; приходи непременно. А теперь спасибо на твоем угощении; и если у тебя нет других вопросов, то я уйду.
– Уйдешь, коли встанешь! – не унималась Полимела. – Легко сказать, два кувшина выкачала.
– Ты бы лучше, – оборвала ее Праксифея, – помогла страннице и проводила ее до ворот.
Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Бродяжка легко встала и, простившись со всеми кивком головы, плавной поступью направилась к дверям хоромы. Казалось, она даже выросла против прежнего; особенно поразила она всех белизной своих полных рук, которой раньше никто не заметил. Напротив, Полимела, сколько ни старалась, никак не могла подняться с места.
– Полимела, что я тебе сказала?
– Сама не пойму, матушка царица; ты ведь видела, я к кубку и не прикоснулась. И все вино, которое выкачала эта юрод…
Она не могла кончить; всю хорому озарило внезапным светом. В дверях стояла бродяжка, но ее риза точно золотом горела, и жидким золотом стекали кудри с ее головы. Это продолжалось только одно мгновение; двери захлопнулись, и серая мгла зимних сумерек вновь наполнила хорому.
Все невольно встали; только Полимела, как ни барахталась, никак не могла покинуть своего злополучного стула.
– Уж, видно, придется мне сидеть, сколько угодно будет Дионису, – сказала она со вздохом.
Но уже никто не обращал внимания на нее.
Ночной праздник Геры Киферонской близился к концу. Огромный костер, поглотивший четырнадцать деревянных изображений богини, догорал; уже виден был серп молодой луны, плывущий, точно лодка, по синеве зимнего неба.
Праксифея со своей хозяйкой, танагрейской царицей Асопидой, возвращалась в свою палатку, у входа в которую стояли две танагреянки с факелами в руках. Одна из них подняла завесу, чтобы впустить обеих цариц.
Но они вошли не сразу; какой-то далекий звон заставил их оглянуться.
Последние огни костра уже успели погаснуть; вершина Киферона была всеми покинута. Но над алтарем Геры виднелись какие-то странные белые фигуры, светившиеся бледным призрачным светом. Не то женщины, не то птицы, но птицы огромные, со сверкающими крыльями. Они кружились с бешеной быстротой, всё ниже и ниже, всё ближе и ближе; и всё явственнее раздавался серебристый звон их крыльев. Праксифея судорожно сжимала руку своей хозяйки:
– Что это значит? Кто они?
Но Асопида сама вся тряслась от страха, и багровый свет факела не мог закрасить мертвенную бледность, покрывшую ее лицо.
– Не знаю… Каждый год посещаю праздник почтенной киферонской владычицы, но их вижу в первый… и, боюсь, в последний раз.
– Это Вьюги, – произнес внезапно громкий глубокий голос из палатки. И хотя в этом ответе не было ничего утешительного, но Праксифея почувствовала внезапное успокоение. Она узнала свою странницу.
– Вьюги, резвые нимфы северного царя Борея, – продолжала та. – В неурочный час пожаловали они к нам, до конца алкиониных дней; но это одна из прихотей старика. Войдите, царицы, и не бойтесь ничего.
Они вошли. Странница взяла обеих за руки и потянула их к себе – с неземной силой, как им показалось. Но и эта сила действовала на них успокаивающе.
Звон становился все громче, сопровождаемый оглушительным треском.
– Шалят, – пояснила странница. – Схватили недогоревшие брусья костра, играют ими точно мячиками. Раскидали весь костер. И, смотрите, всю площадку снегом засыпали.
Она все видела – полотно палатки стало для нее точно прозрачным.
Еще громче, еще ближе – и звон, и свист, и вой. Гнется, гнется полотно палатки. Долго ли выдержит? Но царицам не страшно. Странница держит за руку Асопиду и обвила руками стан Праксифеи, тихо наклоняя ее к себе на грудь.
– Не бойся, дочь моя; они совсем близко, я знаю, но не бойся!
Палатка гнется, колья трещат; смех и звон слышится отовсюду. Вот один канат лопнул, за ним другой, третий. Обрушилась палатка, похоронила под собой своих обитательниц, завернула их в себя. Вьюги ее подхватили и стали ее кружить с диким смехом вокруг последнего кола. Наконец и он был вырван, они взлетели со своей добычей на воздух и понесли ее высоко над склоном горы, вниз по долине Киклобора…
Когда Праксифея проснулась, утреннее солнце мирно улыбалось с ясного неба. Она была цела и невредима, рядом с нею, тоже невредимая, стояла Асопида. На руках у нее, завернутый в кусок полотна разорванной палатки, дремал младенец – девочка, как и было предсказано странницей. Ее самой уж не было видно.
И нарекли новорожденную Орифией. Это значит «бушующая на горе».
Прошло семнадцать лет. Орифия стала невестой; да, но только по возрасту. В женихах недостатка не было, да и она не чуждалась брака. Но до помолвки дело не доходило никогда.
– Отец мой, – отвечала она на упреки Эрехфея, – разве я тут виновата? Я пойду за всякого, которого ты мне выберешь, будь то царевич или парнетский дровосек; я требую только одного – чтобы мой жених меня любил и мне в этом признался. Разве это так трудно?
Эрехфей не мог не согласиться с дочерью; и все-таки никто из юношей не решался. Казалось, весь тот страх, которого не испытала Праксифея во время хоровода Вьюг, передавался женихам «бушующей на горе». Стоило кому из них остаться наедине с нею, стоило ей направить на него свой ждущий испытующий взор – его точно молнией прожигало, руки сковывало, дыхание захватывало. Постоит царевна, постоит среди глубокого обоюдного молчания – и уйдет, гневно захлопнув за собою дверь. И не сразу прежняя самоуверенность возвращалась к юноше.
– Нет, нет! Легче признаваться в любви самой Гере Киферонской, чем ей!
– Послушай, дочка, – сказала ей однажды Праксифея, – мне приснился вещий сон о твоей свадьбе. Явилась мне она, – знаешь, та, чьими благостными руками ты была повита в ту ночь. И говорит она мне: представь ты ее в ближайшую феорию Артемиде Делосской. От нее она вернется невестой – невестой царственного жениха.
Но и эта надежда как будто обманула. Никогда Делос не видал более блестящей феории; казалось, юноши со всей Эллады собрались на ласковые берега Круглого Озера, чтобы увидеть вторую Артемиду – так ее называли – и попытать счастья. Но исход был неизменно один и тот же.
И вот афинская ладья опять рассекала волны, пробираясь через лабиринт Киклад к стране родной Паллады. Праксифея с дочерью сидели, вдыхая прохладу вечернего ветра, в грустном раздумье.
Зашло солнце, настала ночь – душистая весенняя ночь. Полная луна привольно купалась в голубых волнах.
И вдруг…
– Что с тобой, матушка? – озабоченно спросила Орифия.
Та только порывисто прижала ее к себе.
– Смотри!.. Смотри!..
– Какие-то белые тучки; что же в них страшного?
– Ты их не знаешь, но я их знаю. О дочь моя, мы погибли: это опять они…
– Да кто же?
– Вьюги! Боже, и здесь, на море, среди утесов!.. Мы бы и там погибли, если бы не она. А здесь…
Действительно, опять послышался знакомый звон. Вопль отчаяния ответил ему с корабля. За ним последовали молитвы, проклятия. Вьюги резвой толпой нагрянули на пловцов; кто-то бросился спускать парус, но не успел, одна из Вьюг со звонким смехом разорвала его пополам, а другая в то же время разломала мачту и бросила верхнюю часть в море.
– Тритоны! Тритоны!
Послышался издали протяжный гул, точно кто-то на рожке играет; вслед на тем расходившиеся волны закишели толпою юношей на всевозможных морских чудищах.
– Здорово, сестры! Что прикажете? Бросать, заливать, топить?
– Бросать – бросайте, заливать – заливайте, а топить не смейте! Знайте одно: вы везете нашу царицу.
Орифия стояла одна на носу, легко держась за борт своей сильной рукой, над лежащей в обмороке матерью, над валяющейся среди ребер трюма командой. Вьюги ласкали ее своими пушистыми крыльями, охраняя ее от заливающих волн. На ее устах была улыбка, в очах – ожидание: теперь, теперь должно свершиться нечто решающее, великое!
– Я здесь, я жду: где ты? Объявись, мой суженый, мой желанный!
Он свешивался с черной тучи, весь белый, под навесом своих темных крыльев; снег сыпался с его седых волос и седой бороды, инеем сверкали его густые брови; но ярче сверкал огонь страсти из его глубоких очей.
– Орифия, я люблю тебя! Я избрал тебя в час твоего рождения и запечатлел тебя своей печатью. Сама Царица Небесная подарила тебя мне. Хочешь последовать за мною?
– Если ты меня любишь, я последую за тобой; ты – первый и единственный, сказавший мне это. Но та, которую ты назвал, говорила нам, что ты – царь: где же твое царство?
– Мое царство – необъятная северная страна студеных рек и дремучих лесов. Разбухают реки в дни многоводной весны, широко заливают окружающие поля; но еще шире и выше захлестывает великая скорбь, беспомощное уныние сердца моего несчастного народа… Орифия, при родителе твоего отца твой земляк Триптолем, питомец Деметры, принес нам дар хлеба, и с тех пор и у нас колышутся зеленые нивы; но духовного хлеба еще не знает наша холодная страна; его принесешь нам ты, мой нежный цветок, взлелеянный дыханием теплых морей.
– Если я вам нужна, я последую за тобой; я с охотой и радостью буду бросать семена нашей Паллады на ниву, взрастившую семена нашей Деметры.
– Орифия, наш невежественный, несчастный народ не знает и не признает того, что свято для вас. Я зову тебя к нему, но не хочу тебя обманывать: холодно в нашей стране, и ты стоскуешься по белым храмам и душистым рощам, по теплоте и улыбке твоей Эллады!
– Я принесу с собой и теплоту, и улыбку; это будет моим веном твоему народу. Если я вам нужна, я последую за тобой.
– Орифия, я не могу тебе обещать даже благодарности от тех, которых ты облагодетельствуешь. Помни, мой народ знал и знает только подъем злобы и взаимоубийственной вражды, от которой он еще больше нищает; он не знает подъема радости и подъема любви. И я уверен, свою злобу он направит и против тебя и твоей науки, науки радости и любви; способна ты перенести и это высшее, крайнее испытание?
– Мой рок – давать, а не брать. Я готова на подвиг жертвы для твоего народа; готова любить, не быть любимой и все-таки любить…
– Зашло уже солнце?
Царица Праксифея лежала одна в своей светелке у открытого ставня; лежала на той постели, к которой ее приковало горе о гибели ее старшей дочери, царевны Прокриды. Там, в соседней комнате, няня укладывала ее младших, совсем еще маленьких детей: царевича Кекропа и царевну Креусу; сама же она ждала целебного напитка и целебной ласки своей средней дочери, опоры ее дома – царевны Орифии.
– Зашло уже солнце?
Она тщетно, приподняв голову, вперяла свои взоры вдаль; густые тучи заволакивали небо со стороны Парнета; в долине был мрак, но мрак ли вечерний, или мрак ненастья, этого она себе сказать не могла.
Орифия еще с полудня, когда небо было ясным, отправилась с подругой на Гаргеттский холм, что над рекой Илиссом: ей надлежало, говорила она, исполнить один предсвадебный обряд в честь Артемиды Делосской; что это был за обряд и что за свадьба, этого она матери не сказала. Она многого ей теперь не говорила, хотя любила ее нежно по-прежнему и более прежнего.
И вот она ушла и все еще не возвращалась; а солнце, вероятно, уже успело незримо зайти за этим черным Эгалеем.
Чу, шаги… Она? Нет, не ее поступь. Двери раскрылись, и в них показалась… Праксифея выпрямилась верхнею частью своего тела и подняла руку для привета. Странница! Та странница, которую она познала в ночь Киферонского праздника и которой с тех пор не видала.
И как тогда страх и боль, так теперь забота и горе мгновенно исчезли под ее взором, под прикосновением ее руки.
– Это ты, почтенная? Но где же моя дочь и ее подруга?
– Ее подруга? – уклончиво ответила странница. – Она стоит недвижно на склоне Гаргетта в немом горе и тает, тает в слезах, с каждым мгновением все более исчезая. И когда афинские граждане выйдут завтра на берег Иллиса, новый родник с целебной водой напомнит им и об исчезновении девы, и о причине ее горя – о похищении Орифии ее женихом Бореем.
С этими словами она села на постель больной царицы и обвила ее стан своей белой рукой, запрещая кручине проникнуть в ее сердце. Царица посмотрела на нее; безграничное доверие светилось в ее очах.
– Она похищена, говоришь ты? Я никогда больше ее не увижу?
– Нет, увидишь… еще один раз увидишь.
Она толкнула другой ставень своей свободной рукой; широкая полоса неба открылась взорам царицы. Посредине черной тучи горело багровое зарево, точно жерло огнедышащей горы; причудливые белые образы то и дело мелькали перед ним: быстро мчались они вдаль, один за другим.
– Узнаешь свиту северного царя? – спросила странница. – Они мчатся возвестить его народу о приближении своей царицы. А теперь ты увидишь и ее самое.
За белыми образами мчалась туча… нет, не туча, а крылатый исполин с темными крыльями и ясным телом; при багровом свете явственно виднелась его седая голова. И еще явственнее – белая ноша его могучих рук. Она протянула правую руку для последнего привета скале Паллады, дому Эрехфея и той, которая ждала ее в этом доме. Еще мгновение – и все исчезло.
Праксифея закрыла глаза.
– Она там получит счастье? – шепотом спросила она.
– Она его даст, – ответила странница.
Праксифея улыбнулась; вслед за тем ее голова тяжело опустилась на плечо ее утешительницы. Та уложила ее на ее белой, облитой багровым сиянием постели.
– Да будет к тебе милостива моя сестра, царица блаженных полян!
Солнце третьего дня, проникая в светлицу через смазанное жиром полотно окна, освещало бледное по-прежнему лицо княжича Финея. У его одра чередовались в ожидании его пробуждения его мать, одетая во все черное, старая княгиня Амага, и назвавшая себя его спасительницей красавица незнакомка Идая.
Красавица – да, ее можно было так назвать, все в ней было хорошо, только странно колючие глаза портили общее впечатление ее лица. Даже старой княгине было не по себе, когда она, внезапно взглянув на гостью, замечала устремленные на нее две стрелы ее взора.
Теперь они сидели вместе у изголовья больного; Идая в десятый раз по желанию княгини рассказывала ей о том, как она спасла Финея от неминуемой смерти на дне буерака. Но этот раз глубокий вздох княжича прервал ее рассказ.
– Просыпается! – радостно шепнула княгиня.
Действительно, Финей зашевелился. Он вздохнул глубоко, набрал в легкие тяжелого воздуха светлицы, пропитанного едким запахом дыма из соседней хоромы и еще более едким – конского помета, которым, в видах сбережения теплоты, был с начала зимы окружен весь дом.
– Чувствую по этому противному запаху, что я – дома, – сказал он, открывая глаза. – Здравствуй, матушка. А это кто? – спросил он, заметив Идаю.
– А ты разве не узнаёшь? Твоя спасительница, мой сын, и…
– Да где же ей пришлось меня спасать?
– Не помнишь, как ты опустился на самое дно буерака? Видно, слабый по весне лед не вынес тебя. Там она тебя и нашла, уже в беспамятстве.
– Не помню. Но кто же меня сюда принес?
– Да все она же.
– Она? Женщина, и одна?
– На то она – поляница, дочь князя Тудала – там, за десятым лесом.
Идая молча схватила постель и перенесла ее вместе с больным под белое окно.
– И она тебя уже привела было в чувство там, на поляне. Ты открыл глаза, улыбнулся ей и сказал: «Радость моя, невеста моя, как я люблю тебя!» И этого не помнишь?
– Нет, это я помню… Эти слова я действительно сказал; только ей ли?
– А то кому же? – удивленно спросила Амага. – И вообще, где провел ты эти семь дней?
Идая не сводила с княжича своих колючих глаз – и ему казалось, что под влиянием ее пристального взора все нити в его сознании путаются и рвутся. Он силился, слегка приподнявшись, что-то припомнить, но скоро в изнеможении опустился.
– Ничего не могу припомнить, – ответил он уныло. – Но те слова я действительно сказал.
– Ну вот видишь! – сказала Амага. – Я и приняла ее в дом как твою невесту, а свою дочь. Нам с князем Тудалом породниться – и выгода, и почет; лучше и загадывать нечего. А уж по части красоты – сам видишь. Да ты бы ей хоть руку дал!
Но Финей не торопился. Он все еще старался припомнить что-то.
– Мне кажется, – сказал он, – я скорее бы разобрался в своей памяти, если бы она не смотрела на меня так пристально.
Идая, точно не слыша этих слов, еще глубже запустила в него свои острые взоры. И действительно – после короткой борьбы он сдался.
– Ну, невеста так невеста, – сказал он утомленно. – Так и быть, вот моя рука.
– При дворе князя Тудала молодежь бывает учтивее, – сказала Идая. Все же она протянула руку, чтобы пожать руку Финея, – как вдруг раздавшийся с поднебесья оглушительный шум заставил ее отскочить в самую глубь светлицы.
Зазвенело, загудело, точно от многих сотен девичьих голосов – и смеющихся, и плачущих, и ликующих. Тут же и тяжелые, грозные звуки, точно лязг железа, и призыв набата, и подавленный хохот надземных сил. Всё ниже и ниже, всё ближе и ближе.
Радостно заблестели глаза Финея.
– Узнаю, припоминаю! – крикнул он в восторге. – Это Царица Вьюг!
– Афинянка! – гневно прошипела Идая.
– Царица Вьюг! И с ней ее дочь – моя радость, моя невеста. О, теперь я вспомнил! Матушка, послушай: ведь я был там – у Горного Царя. Вот у кого я провел эти семь дней. Сплошное веселье – свадьба княжича Финея и царевны Клеопатры. И они, белые, плясали на нашей свадьбе – Вьюги небесные, товарки моей невесты. И потом я ушел, чтобы приготовить мой двор к приему новой княгини. Матушка, ты не слушаешь меня?
Амага слушала, но нехотя, и лицо ее становилось все сумрачнее и строже.
– С тех пор как в хоромах Горного Царя поселилась эта афинянка, все у нас пошло по-новому: иначе строятся и работают, иначе поют и любят. Только у князя Тудала да у нас держались нравы предков. Что же теперь будет… Но я прервала твой рассказ: как же ты все-таки очутился в буераке?
– Какой там буерак! – с досадой ответил Финей. – Иду я лесом, а перед глазами все она, моя ненаглядная. Ну, и понятно – заблудился. А тут – сумерки, лес чернее и чернее. Вдруг – скала, в ней пещера. Вхожу – и отскакиваю обратно: такой в ней отвратительный, удушливый смрад. Со свода какие-то комья свешиваются, точно спящие нетопыри, только красные. Я крикнул: «Кто там, выходи!» И вижу: комья встрепенулись, расправили красные крылья и все на меня. Тут я понял, что передо мной – пещера Гарпий, но было поздно: они окружили меня, бежать было некуда. Задыхаясь от смрада, я упал. И если дочь Тудала спасла меня, то именно от Гарпий, и я ей благодарен. Но где же она?
Тем временем небесный звон, спускаясь все ниже и ниже, стал раздаваться уже у самого дома. Порывом ветра унесло полотно с окна – и взорам княжича представилась дивная картина. Вьюги сбросили с себя свои белые покровы; цветущие, румяные, с крыльями мотыльков, они окружали свою царицу. Через открытое окно ворвался в комнату упоительный запах роз. Да и сама она изменилась: низкие стены стали расти в гору, окно превратилось в высокую дверь, все кругом зацвело, зазеленело. Вот Вьюги расступились; с колесницы, запряженной двумя крылатыми конями, спустились две женщины невиданной красоты, одна постарше, с факелом в руке, другая совсем молоденькая. Они вошли в светлицу, превратившуюся тем временем в роскошную царственную хорому. Финей бросился навстречу младшей, все повторяя в упоении счастья: «Невеста моя, радость моя!» Старшая подошла к княгине Амаге:
– Радуйся, сватья, и прости, что мы свадьбу там без тебя правили – такова была воля Горного Царя.
Княгиня низко поклонилась гостье, не принимая, однако, ее руки.
– Воля Горного Царя священна для его рабов.
– Ты ошибаешься, Амага, – строго ответила царица, – рабства нет среди вас: свобода – вот то вено, которое я вам принесла из богозданных Афин. И если я выдала свою Клеопатру за твоего сына, то именно для того, чтобы и отсюда изгнать Гарпий неволи, чтобы и в этом их последнем убежище засияли свобода и ее блага.
Затем она, проходя мимо княгини, подошла к очагу, на котором уже лежали заготовленные с вечера дрова, и зажгла их своим факелом. Тотчас запылал веселый огонь. Она призвала Финея и Клеопатру.
– Дочь моя, – сказала она невесте, – пусть с этим огнем, принесенным из твоего отчего дома, и все хорошее, что ты в нем познала, перейдет и в твою новую обитель. Ты отныне уже не будешь резвиться с моими Вьюгами: тебя здесь ждет подвиг – какой, это ты знаешь. Финей и Клеопатра, дайте руку друг другу перед пламенем вашего очага и смотрите, чтобы он никогда более не потухал.
Молодые исполнили приказание царицы.
В эту минуту Идая с красным от злобы лицом бросилась между ними.
– Этому не бывать! – крикнула она. – Мне здесь княжить, не тебе. Уходи, афинянка. Какое тебе дело до нас?
Но царица, сорвав розу со своего венка, бросила ею в соперницу. Та завизжала от боли, съежилась – и что с нею затем произошло, этого никто уже в точности припомнить не мог. Кто-то из челяди уверял впоследствии, что видел, как она красным нетопырем вылетела через открытую дверь.
А в саду раздавалась песнь Гименея из уст заполнивших его Вьюг. Долго звучала она; затем ее сменила пляска, затем новая песнь. И лишь когда солнце стало заходить, царица, простившись с молодыми, вернулась одна на свою колесницу. Вмиг ее окружили Вьюги, опять послышался знакомый звон, смешанный с кликами: «Гимен, Гимен», – и вскоре затем все, точно видение, исчезло в сиянии вечерней зари.
Прошло десять лет.
В зимнее утро старушка в черной одежде осторожно пробиралась на двуколке по болотистому лесу. Она держала путь в самые дебри и остановилась у входа в объемистую, но низкую пещеру.
Она сняла с двуколки корзинки с хлебом, мясом и вином и внесла их в пещеру, поскольку ей это дозволил невыносимый смрад, которым она была наполнена. Потом она опять отошла к ее входу.
– Могучие Гарпии, – сказала она, молитвенно поднимая руки, – примите милостиво мои дары и помогите мне в моем горе.
Пещера мгновенно оживилась. Безобразные красные комья, свешивавшиеся там и сям с ее свода, приняв форму исполинских нетопырей, слетелись на запах свежей живности и принялись усердно есть и пить.
Старушка подождала немного и затем повторила свою молитву.
– Поздно вспомнила ты о нас, черная княгиня, – сказала старшая из Гарпий. – Еще месяц или два – и не нашла бы ты нас здесь. Твоя сноха со своими Вьюгами предполагает нынешней весной исполнить свое и своей матери давнишнее желание и изгнать нас на край света; и нам теперь более приходится думать о своем горе, чем о чужом.
– Против нее и я пришла просить вашей помощи.
– Ты? Против нее?..
Долго плакалась им старушка; когда она кончила, воцарилось глубокое молчание. Гарпии тихо перешептывались между собой; наконец старшая обратилась к гостье:
– Мы согласны помочь тебе, черная княгиня. Не возвращайся домой: иди по косогору направо, затем круто поверни налево; ты найдешь новый дом, в котором жил приставленный твоим сыном лесник, пока мы его не прогнали. Дом стоит над бездной, имеющей сообщение с нашей пещерой – чего твой сын не знает. В этом доме ты должна поселиться; там за тобой будет ходить… Но довольно, увидишь сама. Спасибо на твоем угощении: прощай!
С этими словами она взлетела к своду и, свернувшись комом, свесилась с него; остальные последовали ее примеру. Старая княгиня села на двуколку и погнала лошадь по указанному пути.
– Госпожа, у входа стоят, прося гостеприимства, двое молодых людей; судя по одежде, эллины.
– Скажи им, что я прошу их обратиться в другой дом; князь уже несколько дней на охоте, старая княгиня тоже еще не вернулась, а мне непристойно принимать в отсутствие мужа и свекрови молодых людей.
– Я им это уже говорила, но они настаивают на том, чтобы ты сама к ним вышла.
Клеопатра надела фату и, приказав двум своим прислужницам последовать за собой, вышла к обоим чужестранцам.
Она собиралась повторить им сказанное ранее, но их красота поневоле очаровала ее.