У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.
Свадьба была отпразднована с царским блеском; молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного – как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.
Прокрида – та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила; даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие – охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну, но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке; да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их – то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа – особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.
Однажды Кефалу донесли, что на верхнем склоне Гиметта объявился исполинский олень; это известие несказанно его обрадовало. Задача была не из легких: надлежало еще ночью подняться в гору вдоль русла ручья Харадры, выследить с помощью ищейки тропу зверя и скрыться в засаде, дожидаясь утра, пока он не придет, чтобы напиться из ручья.
Так Кефал и сделал.
Вначале он ничего не видел перед собой, кроме глубокого небесного свода, усеянного мириадами звезд. Мало-помалу, однако, по мере того как небо стало бледнеть и звезды гаснуть, из предрассветного тумана стали выплывать каменные громады; Кефалу было известно, что это были острова: Эвбея, Андрос, Кеос, – украшающие пока еще невидимую гладь Эгейского моря. Он удвоил свою бдительность: раз они показались, значит, недолго ждать до зари.
И вдруг точно костер загорелся на вершине Андросской горы; быстро разлилось пламя и охватило окрестные облака, венчающие ее седую главу. По всем направлениям сверкнули багровые лучи – это она, розоперстая!
Сколько раз он встречал ее после ночной засады – но никогда она не показалась ему столь прекрасной. «Взойди, Заря!» – шепнул он, посылая ей свой привет с проснувшимся утренним ветерком.
Но что это? Багровые лучи выпрямились, участились; точно стройные стволы стоят они на алой вершине. Их десятки, их сотни; спереди – это точно пальмы, увенчанные золотой листвой; дальше – это точно колонны, поддерживающие золотую кровлю. Гора пошла навстречу горе; уже близко, близко волшебное царство. Кефал уже различает золотистых птичек, перелетающих с одной пальмы на другую; как звонко, как сладко они поют! Некоторые залетают на его гору, садятся на ее чинары и дубы – и сухими листьями падают к его ногам. Он уже различает золотые плоды, горящие среди листвы; некоторые, сброшенные ветром, катятся к нему, он подбирает их, но это лишь гальки с русла Харадры… Еще ближе, еще ближе! Вот он сам среди чудесных деревьев: его хитон горит, точно багровое пламя. Вот уже и здание, все из золота и багряницы; что это, храм или дворец? Его двери еще закрыты, но вот и они дрогнули, медленно-медленно растворились. И в дверях показалась она, в венке из роз и в ризе, усеянной розами.
Она подошла к нему с протянутой рукой и с ласковой улыбкой на своих дивных устах.
– Кефал, ты достиг предела земной красоты и земного счастья; теперь тебе открылся Олимп. Войди в мой терем; как мой избранник и любимец, ты через меня приобщишься красоты и счастья богов.
Но Кефал не подал ей руки. Он молитвенно поднял ее и сказал тихим, но твердым голосом:
– Будь благословенна, богиня! Я воздвигну тебе алтарь у восточной стены моего дома; а ты, если ты милостива ко мне, дай нам с Прокридой до глубокой старости возлиять тебе на нем и дай нам умереть в один и тот же день.
– С Прокридой? Опомнись! Разве Прокрида прекраснее и стройнее меня?
– Нет, богиня, не сравнится ее скромная земная красота с дивной прелестью небожительницы. Но я люблю ее, как и она меня, и мы поклялись в вечной верности друг другу.
Тут тень грусти сошла на светлый лик Зари и она продолжала:
– Ах, горькое племя однодневок, вам ли говорить о вечности? Завтрашнего ветра не можете вы предугадать – и воображаете, что вам известно направление ваших чувств навсегда. Да знаешь ли ты, что Прокрида первая нарушит данную тебе клятву?
– Прокрида? Этого не будет никогда!
– Это будет сегодня же, и завтра ты будешь в моем терему.
После этих слов Заря подошла к Кефалу и провела своей мягкой рукой по его голове; она развеяла мрак его черных волос так же, как ее лучи на небесах рассеивают мрак ночного неба, и золотые кудри засветились под ее рукой. Она коснулась его лица – и румянец покрыл его смуглые щеки. Она положила ему руки на плечи – и он стал выше и дороднее, и неземная сила влилась ему в мышцы. Но он стоял как очарованный, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит. Тогда она нагнулась к нему – и жгучий поцелуй запылал на его устах.
Затем она отошла на шаг, сняла ожерелье со своей шеи – сверкающее ожерелье из золотых подвесок с большим рубином на каждой – и положила его на скалу.
– Прощай, мой любимый, скоро будем вместе!
Она отошла еще дальше, пока не скрылась в своем терему. Тогда все здание поднялось на воздух и расплылось в синеве эфира.
С высоты же Андросской горы сверкало солнце, и его блеск отражался в голубых волнах Эгейского моря.
Вдруг зашумело, затрещало в зарослях, огромная фигура оленя появилась среди ив и олеандров, окаймляющих русло Харадры. Кефал схватил свой дрот, но было уже поздно: олень почуял человека и, прежде чем дрот мог настигнуть его, исчез в лесу другого берега. Дрот же ударил в сосну и пробил ее насквозь.
В другое время неудача раздосадовала бы Кефала; теперь же все его мысли были у Прокриды. Он только и мечтал о том, чтобы вернуться к ней, отдохнуть, забыться на ее верной груди.
– Авра, домой! Где ты, Авра?
Собака бросилась было с лаем преследовать бежавшего оленя. Теперь она бегом возвращалась к своему господину; но, не добежав, остановилась как вкопанная и с грозным ворчанием насторожила уши.
– Авра, сюда!
Но Авра стояла недвижно, еще грознее ворча. Он подошел к ней, чтобы ее схватить; тогда она с бешеным лаем впилась ему в ногу. Он ее откинул ногой; она с жалобным воем взлетела на воздух, ударилась о скалу и с разбитым черепом упала на землю.
– Боги, что это со мной творится! Уж не заснул ли я на берегу Харадры? Не нимфа ли меня навестила во сне своим безумящим наитием?
Вдруг его взор упал на ожерелье Зари, все еще сверкавшее на выступе скалы в лучах утреннего солнца. Он взял его в руки – нет, это было настоящее золото, настоящие самоцветные камни.
«Подарю его Прокриде, – подумал он. – Такого во всей казне царя Эрехфея не найдется».
Он бросил прощальный взгляд на бездыханного товарища и быстро зашагал под гору по руслу Харадры.
Был уже полдень, когда он – без собаки, без дрота и без добычи – дошел до своего дворца; все же двери были заперты, как обыкновенно, когда хозяина не было дома. Он взялся за ручку; раздался треск, и дверь вместе с осью и обломками засова очутилась на полу.
Тихо-тихо подошел он к жене – и внезапно обвил ее шею ожерельем Зари.
– О, Афродита! Что за роскошь! – воскликнула она.
Она быстро обернулась и, увидев Кефала, отскочила к стене хоромы, вперяя в него не то испуганный, не то очарованный взор.
– О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог; золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках…
Он вздрогнул и опустил глаза.
– Прости меня, Прокрида! – прошептал он. – Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди.
Он опять взглянул ей в очи – под ее кротким детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал; не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.
– Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь – да, Прокрида?
– Не знаю, что со мной, – шепнула она, – все это… так внезапно, так странно.
– Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!
Она молча опустила голову на его плечо.
– Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.
– Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело…
Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. «Ну, вот уже и легче стало». Он снова вернулся к ней.
– А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда… Прокрида, да что с тобой?
С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку – она отпрянула от него.
– Кефал… Это был… ты?
– Прокрида… что сталось с твоим ожерельем?
На желтой нитке болтались сухие, свернувшиеся трубочками ивовые листья: под ними виднелись, вместо рубинов, крупные кровяные пятна, окаймлявшие всю белоснежную шею Прокриды. Но ей было не до ожерелья: вне себя от ужаса, она не сводила глаз с Кефала и все повторяла:
– Кефал… это был… ты?
– Прокрида… да за кого же ты меня принимала?
Тут только он вспомнил о пророчестве Зари.
– Прокрида… ты приняла меня за другого… и все-таки могла… после нашей клятвы?..
Она опустила глаза, но вскоре опять их подняла; робкая надежда светилась в них.
– Кефал мой, друг мой… ведь если это был ты – то, значит, я не нарушила клятвы. Ведь никто же, кроме тебя, меня не касался. Как же я после этого не чиста?
Но он не ответил ей. Грустно понурив голову, он направился к срединной двери – к главной двери – к горе.
Прокрида не пыталась удержать его: она чувствовала, что это безнадежно.
Она позвала старушку Полимелу, свою няню, последовавшую за ней из дома Эрехфея и теперь служившую ключницей.
– Няня, родная, исполни мою просьбу… только так, чтобы никто об этом не узнал. Помоги мне омыться и одеться во все черное.
Старушка всплеснула руками:
– Ради богов, дитятко! К чему это?
– Не спрашивай, родная, если любишь меня; сделай то, о чем я тебя прошу.
Полимела понизила голос:
– Не правда ли, дитятко, – таинственно шепнула она, – этот высокий и сильный гость – это был сам Гермес? И он принес тебе весть, что твой муж – умер?
– Да, няня, он умер – для меня.
– Но почему же, дитятко, он был похож на него самого?
– Боги уподобляются кому хотят, няня, не давая нам отчета в своих поступках. Но сделай то, о чем я прошу тебя: я должна исполнить один заупокойный обряд, которого он… Гермес… от меня требует.
Старушка послушалась; омывшись и одевшись, Прокрида поцеловала ее на прощанье и пошла тоже по направлению к Гиметту. Она дошла до того места, где Харадра, сбежав с горы, водопадом низвергается в пропасть. Эта пропасть считалась входом в царство мертвых.
Но теперь солнечные лучи играли в пене водопада, радуга стояла над ней и наяда сидела под ее сводом и пела, грея в полуденной жаре свое серебристое тело. Завидя Прокриду, она окликнула ее:
– Неподобное дело задумала ты, царевна; не так спускаются в поддонное царство, да и рано тебе туда. Постой, дай вспомнить: есть у меня песня и про тебя.
Она опустила свои взоры в волны своего потока; мало-помалу ее глаза загорелись пророческим блеском, и она мерно и протяжно пропела:
Есть на окраине моря любимая Зевсом обитель.
Критом зовется она; правит в ней мудрый Минос.
Много чудес получил он в наследье от матери дивной:
Дрот-прямолет в их числе, бьющий без промаха всё.
Выслужить дрот ты должна добровольною службой годичной;
Им ты искупишь свой грех – ласку супруга вернешь.
Едва отзвучали последние слова песни, как радуга потухла и наяда опустилась в свой поток.
– Спасибо, нимфа! – крикнула ей вслед Прокрида – и бодро, с новой надеждой в груди, направилась по дороге, ведущей в афинскую гавань Фалер.
Уже смеркалось, когда она достигла взморья; но ночь обещала быть тихой, лунной, и гавань жила полной жизнью. Прокрида увидела тридцативесельное судно, готовое к отплытию; якорь был поднят, как раз отвязывали кормовую. Судовщик показался ей знакомым.
– Откуда и куда, Евагор? – спросила она.
– Из Кносса критского, царевна Прокрида; привез груз кипарисовых бревен, теперь еду обратно с грузом гончарных изделий, заказанных Миносом. Но почему я вижу тебя в трауре?
– Евагор, возьми меня с собой.
– Что ты, царевна! Ведь после этого все гавани царя Эрехфея были бы мне недоступны на веки вечные.
Прокрида сняла с пальца перстень из массивного золота с большим алмазом – предсвадебный дар отца – и протянула его судовщику. Радость сверкнула в его глазах.
– Скорее на сходни, царевна, пока никто тебя не узнал! А ты, «Кимофоя», – прибавил он, обращаясь к своему судну, – сослужи мне еще эту последнюю службу; а затем я уже не буду тебя доверять обманчивой Амфитрите. Твой руль будет повешен над очагом, и ты мирно состаришься в ограде Диоскуров.
Прошло два дня. Царь Минос сидел в тронной зале своего кносского дворца на высоком каменном престоле; по обе стороны от него вельможи, члены его совета. Заседание, видимо, близилось к концу.
У дверей залы показался стражник.
– У входа стоит женщина невиданной красоты – не знаем: богиня или смертная – вся в черном: хочет наедине поговорить с тобой. Прикажешь впустить?
Минос был мудр, но в то же время и очень чувствителен к чарам женской красоты.
– Наша беседа кончилась, друзья, но я прошу вас не расходиться, а ждать меня во дворе, у алтаря. Зевсу будет жертвоприношение, а после него – пир горой.
Когда вельможи очистили тронную залу, он приказал стражнику призвать незнакомку. Она пришла.
– Мое имя – Антифила; я – дочь Полифила из Форика аттического. Твоя мать, славная Европа, избранница Зевса, завещала тебе дрот-прямолет, без промаха поражающий всякого зверя; пророчество велит мне выслужить его у тебя, чтобы искупить мой грех. Прошу тебя уважить божью волю и обещать мне этот дрот; взамен предлагаю тебе себя на один год в рабыни.
Во время ее речи Минос пожирал ее своими взорами; недобрым блеском горели его глаза. Встав, он подошел к ней и властно положил ей руку на плечо.
– За милость – милость; так ведь, Антифила?
Она скромно, но твердо подалась назад и, отдернув верхнюю кайму своего хитона, показала Миносу кровяные пятна, окружающие ее шею.
– Меня опалила молния Зевса; мое тело – живой «энелисий», священный для всех, более же прочих для тебя, Зевсов сын!
Минос испуганно отступил, сорвал висевшую над его сиденьем лабрию – серебряный топор о двух медных лезвиях, символ критского Зевса, – и, поцеловав его, поднес ко лбу и к груди. Прокрида, довольная, продолжала:
– Не бойся: я буду тебе полезной рабыней. Я умею жать, сушить, молоть; я знаю все заговоры, спасающие и колос от ржи, и зерно от перегара, и помол от засоренья пылью жерновов. Итак, ты принимаешь условие?
Минос кивнул ей головой и крикнул, чтобы позвали управляющего.
– Это – Антифила, новая раба, которую мне Евагор привез из Аттики.
Затем, видя, что грубые черты управляющего расплылись улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, он прибавил, внушительно поднимая лабрию:
– Она перунница отца моего Зевса: горе тебе и всем, кто хоть мизинцем коснется края ее ризы.
Исполнился год.
К некогда богатому двору Кефала под Гиметтом приближалась женщина; выступала она с трудом, то и дело опираясь на посох странного вида, издали сверкавший своим медным острием. Действительно, это был не посох, а дрот – дрот-прямолет; но в усталой женщине нелегко было узнать Прокриду.
Во дворце все было пусто; лишь в самом внутреннем покое, где хранились сокровища дома, она нашла старушку, которая, увидев ее, с громким плачем бросилась ей на шею. Это была ее няня Полимела. Она тотчас принялась рассказывать, как после ее ухода вся челядь разбежалась, как все расхитили, что кто мог, и ей с трудом удалось отстоять господскую сокровищницу.
Прокрида рассеянно ее слушала.
– Ты лучше вот что скажи, няня: есть у тебя что поесть? Я два дня ничего не ела.
– Из остатков наскребем, дитятко; как мы ни обеднели, а на двоих хватит.
– Надо, чтобы на троих, няня.
– На троих? А кто же третий?..
Она гордо подняла голову:
– Мой муж. Его еще нет, но он придет. Откуда придет, не знаю, но он придет, придет сегодня же, и все будет по-старому.
Старушка засуетилась. Скоро стол был уставлен чем следует: три блюда, три кубка, в каждом искрилось вино. Прокрида не прикасалась ни к хлебу, ни к вину; она все смотрела на срединную дверь. Наконец она открылась и Кефал вошел.
– Садись, – сказала она ему нежно и просто, как будто они расстались час тому назад.
Трапеза кончилась; няня ушла к себе. Тогда только Прокрида прильнула головой к груди мужа, обвила его шею руками и тихо сказала ему:
– А теперь ты можешь мне сказать, где ты был весь этот год.
– Я был в терему Зари.
– Продолжай.
– В райском блаженстве и роскоши протекло это время. И богиня все делила со мной – все…
– Продолжай.
– Оставалось одно – бессмертие. Кубок с нектаром уже стоял передо мной; но вечные законы богов ставят смертным одно непреложное условие – надо забыть все земное.
– А ты?
– Когда двери терема Зари распахнулись передо мной – меня охватила такая волна блаженства, что я позабыл все; и если б богиня тогда предложила мне свой кубок, я бы его выпил. Но до этого должны были пройти три дня и три ночи; а на третий день я вспомнил тебя.
– Это было тогда, когда я начала свою службу у царя Миноса.
– Какую службу? Разве ты не все время была здесь?
– Погоди спрашивать: продолжай.
– Я вспомнил тебя – и с тех пор уже не мог забыть. Меня окружало блаженство и роскошь райской жизни, но в душе была тоска: и вот ты видишь, я здесь. А ты?
– Меня окружала нужда и страда рабской доли, но в душе была радость – я знала, что увижу тебя. Работать было трудно – особенно у мельниц. Упираешься грудью в шест – и ходишь кругом от раннего утра до позднего вечера, изо дня в день. Смотри, у меня надолго об этом останется память.
Она расстегнула хитон и показала ему под самою грудью длинную красную борозду – болезненно сжалось его сердце: но при этом заметил еще нечто.
– Прокрида, а где те страшные кровяные пятна, которые оставило на твоей шее ожерелье…
– Ожерелье Зари? – спросила она с улыбкой. – Они бледнели с каждым месяцем и исчезли вовсе, когда исполнился год. И тогда я получила свою награду от царя Миноса – дрот-прямолет, не дающий промаху. Ты тогда упустил оленя – теперь никакая дичь не уйдет от тебя. Береги его, Кефал; я заплатила за него своей красотой.
Она испытующе посмотрела в его глаза, – но в них не было ничего, кроме любви и нежности.
– Трудно было, – продолжала она. – Иногда я от изнеможения стоя засыпала, склонившись грудью на рычаг, но тотчас меня будил грозный окрик надсмотрщика: «Антифила, проснись!» Антифила – это была я…
– Прокрида, – воскликнул он. – На тебя кричали? Тебя, может быть, били? И может быть, еще… еще хуже того…
Она вторично испытующе посмотрела на него – и опять увидела на его лице одну только любовь и нежность.
– Никто не касался меня, – с расстановкой ответила она, – те самые, которые кричали: «Антифила, проснись! – шепотом прибавляли: – Перунница Зевса, помилуй нас».
– Перунница? Почему перунница?
Она подняла на него глубокий взор своих впалых глаз – и он не повторил своего вопроса.
Прокрида предсказала верно: все пошло по-старому. Челядь вернулась, узнав, что вернулись господа, и принесла обратно награбленное добро. Двор ей уж не был страшен. Какой-то подпасок, видевший Прокриду над пропастью Харадры, рассказал, что она спустилась туда; и вот теперь пошла молва, что она годичной службой у царя преисподней вызволила своего мужа. Те, которые раньше ее любили, теперь боготворили ее. Сама она скоро оправилась от последствий испытанных лишений: молодость брала свое, и по прошествии нескольких месяцев Кефал имел свою прежнюю Прокриду, прекраснейшую среди всех. Огорчала их только старая няня; потрясенная всем испытанным, она слегла, и уже не было надежды на ее исцеление.
Старые жизни угасали, зато загорались новые: по прошествии года Прокрида могла обрадовать мужа весточкой, от которой она стала ему еще много дороже.
– Видишь, – сказал он ей, – там на небесах я не мог забыть земного – но то небесное я с тобою навсегда забыл.
Он говорил правду, и она в этом не сомневалась. Все подробности также и своего первого видения он уже раньше успел ей рассказать – как бы именно для того, чтобы их сбыть и забыть.
И она первая ему напомнила:
– Отчего же ты не испробуешь того дрота-прямолета, который я с таким трудом для тебя добыла?
– При случае испробую, – ответил он.
Случай не замедлил представиться.
Опять тот исполинский олень появился в лесах Харадры, на верхнем склоне Гиметта. Опять надлежало с вечера отправиться туда, чтобы в безмолвной засаде дожидаться утра.
Прокрида спокойно снарядила мужа.
– А ты что будешь делать? – спросил он.
– Пораньше лягу спать и проснусь лишь к утру, чтобы посмотреть, как ты будешь прибивать рога оленя к триглифу нашего дома.
Он ушел. Она же долго смотрела ему вслед, любуясь силою и плавностью его движений и сверканием волшебного дрота в лучах заходящего солнца.
Но проспать до утра ей не удалось. Она проснулась среди ночи с криком, руками ища Кефала рядом с собой. С трудом она вспомнила, где он; но это воспоминание наполнило ее сердце новой безотчетной тревогой. Как могла она его отпустить одного?
Она подошла к окну и открыла ставни. Была полночь; луна стояла высоко и заливала своим сиянием Гиметт и равнину Месогии.
Чу, стоны… да, это стонет бедная больная няня. Надо к ней пойти; но сначала Прокрида оделась и обулась, точно для выхода.
Няня это заметила:
– Куда ты, дитятко?
– К нему, няня. Я напрасно отпустила его одного. Но ты не беспокойся: к утру мы вернемся, а тем временем Климена у тебя посидит.
– Я не за себя; могу и одна умереть. Но ты не ходи.
Она внезапно приподнялась и схватила руки своей питомицы; ее глаза были широко раскрыты.
– Ты не видишь, но я вижу…
– Что видишь?
– Розу…
– Да? – вскрикнула Прокрида. – В венке из роз? И в ризе, усеянной розами?
– Нет. Одну розу… розу на зелени… страшную розу…
Очевидно, она говорила в бреду. Прокрида осторожно разжала ее руку и уложила ее обратно на подушки. Она опять принялась стонать, иногда повторяя свои последние слова:
– Розу на зелени… страшную розу…
Все было видно как днем. Прокрида быстро достигла горы у того ее места, где Харадра водопадом низвергается в пропасть. Тут ей показалось, что она через шум волн слышит свое имя.
Она подошла к водопаду. Его белая пена казалась еще белее в сиянии луны. Вначале она ничего не могла разглядеть, кроме пены; но услышав еще раз и притом явственно свое имя, она увидела точно двух светлячков рядом в тумане глубины и поняла, что это были глаза наяды.
– Я виновата перед тобой, нимфа, но не гневайся: в ближайшее новолуние кровь ягненка обагрит твои волны. Я помню твое благодеяние и буду его помнить всегда.
– Хорошо, что помнишь. На благо ему и себе ты послушалась меня тогда – на благо обоим послушаешься и теперь. Вернись домой, Прокрида. Не бойся передать доверия; вернись домой.
– Зачем?
– Затем, чтобы ты могла обагрить кровью ягненка мои волны в ближайшее новолуние. Не бойся передать доверия; вернись!
– Что это значит – передать доверия?
Но ответа на свой вопрос она не получила; а когда она стала искать обоих светлячков в туманной пропасти, она их более не нашла.
– Ну что же, вернусь, коли так.
Она пошла обратно. Ее дом лежал перед ней как на ладони; за ним – холмы, отделявшие Месогию от приморской полосы. Звезд не было видно из-за луны; но Прокрида без труда рассчитала, что там, над морем, теперь восходит Овен. А за ним взойдут Плеяды; а там…
Она вздрогнула: роза на зелени – страшная роза!
И она решительными шагами, не оглядываясь, пошла в гору.
Вот и верхний склон; все ясно видно при луне. Под чинарой, над руслом Харадры, лежит Кефал. Он, видно, дремлет чуткой охотничьей дремотой; его рука не выпускает дрота-прямолета. Да, этот раз дичь не уйдет от него.
Она спряталась в зарослях на мураве. Кефала с этого места не было видно; зато перед ее глазами расстилалась вся Месогия с ее долами и холмами, а дальше – море тумана, а дальше – каменные громады Эвбеи, Андроса, Кеоса. Все казалось призрачным и жутким: «Не будь здесь вблизи его – я бы обезумела от страха».
Вот луна стала заходить за хребтом Гиметта.
Огромная черная стена спустилась с горы и двинулась по равнине, поглощая долы и холмы Месогии, затем полосу тумана, затем островные горы и наконец небо. На небе показались звезды; там, над невидимой горой, сверкало золотое руно Овна; недалеко, знать, были Плеяды.
Опять потухли звезды; предрассветная бледность покрыла синеву неба, и на ней все яснее и яснее стал обозначаться двускатный шатер Андросской горы.
Глаза Прокриды горели от бессонницы и напряжения; чем ближе был час рассвета, тем громче билось ее сердце, так громко, что она боялась, как бы Кефал не услышал его ударов.
Вот загорелось… нет еще… Она протерла глаза; ах, как они были горячи, эти бедные глаза, при прикосновении ее холодной руки! Опять взглянула она на восток… Этот раз уже не было сомнений; розовое пламя вспыхнуло на Андросской горе и стрелой взвилось вверх; за ним другое, третье. И с Кеосской тоже… и с Эвбейской тоже… все небо исполосовано розовыми столбами. Ослепленная, она отвернула глаза к черной стене Гиметта. Боги! И здесь то же, везде розовые столбы. Она оторвала взоры от горы, обратила их на окружающий ивняк и кусты олеандра. И здесь то же самое, все кусты горят, везде колонны и столбы, и розы, розы, розы. Целый дождь роз полился кругом, с неба, с деревьев, отовсюду. Исчезли небо, леса, горы, все кругом переливалось в багровом зареве…
– Это терем Зари! Кефал! Кефал!.. – Она бросилась к нему.
Зашумело в зарослях. Кефал проснулся.
– Олень! Помоги, Артемида!
И дрот-прямолет понесся к невидимому зверю, сверкая своим медным острием в розовом сиянии Зари…
Когда над Андросом взошло солнце, его лучи осветили оленя, мирно пившего воду Харадры среди безмолвия дремлющей горы.