Первая мировая война стала поворотным моментом для немецкой психиатрии как профессии. Многие врачи сетовали на то, что миллионы здоровых молодых мужчин погибли на поле боя, тогда как менее крепкие физически и, соответственно, годные к службе остались дома и выжили, что пагубно подействовало на немецкую нацию. Сторонники этой теории сознательно игнорировали смерть по меньшей мере 70 000 пациентов немецких психиатрических больниц от голода и сопутствующих болезней в 1914–1918 гг. То была не централизованная и спроектированная программа убийств, а скорее непреднамеренный результат сокращения повседневного рациона беззащитных психиатрических пациентов и преобразования многих клиник в военные госпитали. Как широкая общественность, так и профессионалы в области психиатрии приняли эти меры как необходимую жертву военного времени{22}.
Поражение в Первой мировой войне и огромные потери, особенно молодых и здоровых людей, вызвали в послевоенной Германии жаркие дебаты о правомерности уничтожения предположительно «ненужных» людей. Эти споры – или скорее поиски способов оправдать эту правомерность – были симптомом начавшейся переоценки общепринятых ценностей гуманизма. Война привела к тому, что тревога о судьбе коллектива заняла место прав и ценностей отдельного человека. Хотя концепции евгеники и расовой гигиены разрабатывались не только в Германии, но и в других странах, принявших участие в войне, таких дебатов все же не было, так что уже здесь мы можем усмотреть особую радикализацию Германии. Даже в нейтральной Швеции, которая первой в 1922 г. создала институт расовой биологии, не возникло аналогов немецких дискуссий об эвтаназии. Хотя в середине 1920-х гг. эти споры несколько поутихли, во время Великой депрессии и сопутствующей ей массовой безработицы они возобновились, особенно в связи с возможностью сокращения расходов на приюты и больницы. Однако еще до того, как в Германии стали ощущаться последствия депрессии, лидер нацистской партии Адольф Гитлер в своей заключительной речи на партийном митинге в Нюрнберге в августе 1929 г., почти за три с половиной года до своего назначения канцлером Германии, заявил: «Если бы Германия ежегодно получала миллион детей и избавлялась от 700 000–800 000 наиболее слабых особей, то в конце концов она наверняка бы укрепилась и даже усилилась»{23}.
Хотя 1933 год не ознаменовал решительного перелома в профессиональной деятельности немецких врачей, но, как указывает Ян Кершоу, «почти в одночасье были устранены преграды перед санкционированной государством грубой бесчеловечностью». То, что раньше представлялось не более чем дикими измышлениями, внезапно оказалось вполне реализуемо. 14 июля, менее чем через полгода пребывания Гитлера на посту канцлера, была создана правовая основа для принудительной стерилизации на основании Закона о предотвращении появления потомства с наследственными заболеваниями (Gesetz zur Verhütung erbkranken Nachwuchses). Согласно этому закону, вступившему в силу в первый день 1934 г., человек мог быть подвергнут стерилизации без его согласия, если его потомство, согласно поставленному диагнозу, должно было иметь серьезные физические или психические наследственные дефекты. С 1934 г. по 1945 г. по решению специально созданных для этой цели судов по вопросам наследственного здоровья в Германии и Австрии, где данная норма вступила в силу 1 января 1940 г., были принудительно стерилизованы более 300 000 мужчин и женщин. Около 5000 из них, главным образом женщины, не пережили операцию. Нередко люди кончали жизнь самоубийством до или после процедуры. В особенности это касалось женщин: все более обострявшийся политический климат придавал особое значение здоровым (с точки зрения евгеники) и плодовитым матерям. Эти меры демонстрировали высокую готовность применять насилие в отношении людей, считавшихся генетически неполноценными. Гитлер со всей очевидностью сохранил убеждения, публично озвученные в августе 1929 г.; об этом свидетельствует не только спешка, с которой был принят Закон о предотвращении появления потомства с наследственными заболеваниями, но и (не в последнюю очередь) то, что в сентябре 1935 г. он заявил главе Союза врачей рейха Герхарду Вагнеру, вновь по случаю имперского партийного съезда, что он намерен «истребить неизлечимо безумных» в случае будущей войны{24}.
С этого момента главный вопрос относительно массовых убийств людей с умственными и физическими отклонениями перешел из категории «если» в разряд «когда». После беседы с Гитлером в сентябре 1935 г. Вагнер в кругах партийных врачей неоднократно давал понять, что Гитлер планирует санкционировать «уничтожение никчемной жизни» в случае войны. Например, Пауль Нитше, директор психиатрической лечебницы Пирна-Зонненштайн, которая впоследствии станет одним из главных центров убийств, утверждал, что узнал о гитлеровских планах «эвтаназии» от Вагнера в марте 1937 г. Уже 5 апреля 1937 г., через четыре дня после назначения на должность управляющего всеми государственными больницами прусской провинции Гессен-Нассау, Фриц Бернотат ясно высказал свою позицию по данному вопросу на конференции директоров психиатрических больниц в замке Дерн: «Если бы я был доктором, я бы усыпил этих больных». То была далеко не единственная декларация его преступных намерений. В другой раз Бернотат призвал врачей и медперсонал: «Просто лупите смертным боем, и им конец!» В 1938 г. на встрече правительственных чиновников, ответственных за управление психиатрическими учреждениями, один из участников в менее грубой форме, но не отступив от фатальной сути заключил, что «для решения проблемы психического здоровья нужно просто ликвидировать этих людей». Реализация этого «решения» не заставила себя долго ждать{25}.
Подготовка к убийству наиболее слабых и уязвимых из всех жертв нацистов, детей-инвалидов, развернулась еще до войны. В начале 1939 г. в деревне Помсен близ Лейпцига до сведения профессора Вернера Кателя, директора педиатрической клиники Лейпцигского университета, был доведен случай младенца Герхарда Кречмара, страдающего тяжелой формой инвалидности. Катель убедил его родителей подать Гитлеру через канцелярию фюрера (Kanzlei des Führers, или KdF) письменную просьбу о разрешении на убийство из милосердия, которое по существовавшим на тот момент законам подлежало судебному преследованию. Такого рода события отнюдь не были редкостью: ежедневно канцелярия фюрера получала 2000 подобных ходатайств. Ознакомившись с просьбой родителей убить их сына («это чудовище»), Гитлер поручил своему личному врачу Карлу Брандту изучить дело. Брандт, посетив родителей Кречмара в июле, договорился о его убийстве; через несколько дней его осуществил лично Катель. Очевидное внимание нацистских чиновников к случаю Герхарда Кречмара, возможно, объясняется особой тяжестью и многочисленностью врожденных заболеваний мальчика; впоследствии Гитлер устно уполномочил Брандта и начальника канцелярии фюрера Филиппа Булера действовать в подобных случаях аналогично. Это означало переход от убийства нерожденных детей, которое было узаконено в июне 1935 г. в случае выявления генетических нарушений, к убийству младенцев, детей и подростков, цинично именуемому детской «эвтаназией»{26}.
Чтобы не допустить публичного раскрытия роли канцелярии фюрера, основной функцией которой было рассмотрение обращений и петиций Гитлеру от представителей немецкой общественности, а значит, и роли самого Гитлера, создатели программы детской «эвтаназии» учредили подставную организацию под названием «Рейхскомитет по научной оценке серьезных наследственных заболеваний» (Reichsausschuss zur wissenschaftlichen Erfassung von erb- und anlagebedingten schweren Leiden). Филипп Боулер приказал своему заместителю и начальнику II Главного управления (государственных и партийных дел) канцелярии фюрера Виктору Браку заняться организацией программы убийств в рамках «эвтаназии». Брак в свою очередь поручил текущее управление детской «эвтаназией» Гансу Хефельману, руководителю отдела IIb II Главного управления, который отвечал за дела, связанные с министерствами рейха, а также за прошения о помиловании. Небольшая группа планирования работала быстро, и уже 18 августа 1939 г. Министерство внутренних дел – единственное государственное ведомство, имевшее представителя в Рейхскомитете, – направило региональным правительствам строго конфиденциальный циркуляр. Поскольку в рамках детской «эвтаназии» предполагалось убивать детей-инвалидов, не находящихся на стационарном лечении, Рейхскомитету, чтобы получить непосредственный доступ к потенциальным жертвам, требовалось сотрудничать с органами здравоохранения. Циркуляр налагал на акушерок, врачей родильных домов и акушерских отделений, а также на врачей общей практики обязанность регистрировать новорожденных и детей в возрасте до трех лет, страдающих «имбецильностью», «монголизмом», уродствами (особенно отсутствием конечностей) и параличом. Уведомления направлялись в ответственный орган здравоохранения, а оттуда – на условный адрес Рейхскомитета. Исключительно на основании этих регистрационных формуляров три консультанта Рейхскомитета – педиатр Эрнст Вентцлер из Берлина, детский и подростковый психиатр Ганс Хайнце из города Бранденбурга-на-Хафеле и вышеупомянутый Вернер Катель – решали, будут ли дети переведены в так называемое специальное детское отделение и, таким образом, включены в программу убийств; самих детей они не видели и даже не знакомились с их историями болезни. Тот факт, что на этом раннем этапе к программе не был привлечен никто из Министерства юстиции рейха, показывает, что планировщики осознавали незаконность своих действий{27}.
Еще до создания первых «специальных детских отделений» преступники с леденящей душу дерзостью говорили о скором введении «эвтаназии». В психиатрической больнице Эгльфинг-Хаар под Мюнхеном директор Герман Пфаннмюллер устраивал специальные экскурсии по своему учреждению – чтобы продемонстрировать бесполезность его пациентов. С 1933 по 1939 г. Эгльфинг-Хаар посетили более 21 000 человек, в том числе 6000 членов СС, иные из которых в финале экскурсии рекомендовали установить у входа пулеметы и уничтожить всех пациентов. После войны баварский школьный учитель Людвиг Лехнер так вспоминал свой визит в Эгльфинг-Хаар осенью 1939 г. – вскоре после того, как был освобожден из концлагеря Дахау, куда попал за участие в деятельности антифашистской группы:
Осенью 1939 г. я стал свидетелем преступления, которое выбило из колеи даже меня, в частности тем, каким образом оно было совершено, – притом что к тому времени, через несколько месяцев после освобождения из концентрационного лагеря Дахау, я привык уже ко многому. В то время широкой публике разрешили посещать психбольницы. Поскольку в 1934–1935 гг., в ходе профессиональной подготовки, я изучал психологию и поэтому обладал некоторыми специальными познаниями, естественно, мне было особенно любопытно, как работает психиатрическая лечебница. По этой причине я решил посетить одну из таких экскурсий. Показав нам несколько разных отделений, директор психбольницы, которого звали Пфаннмюллер, привел нас в детское. Оно производило впечатление чистого и ухоженного. На пятнадцати – двадцати пяти койках лежало столько же детей в возрасте от одного года до пяти лет. В этой палате Пфаннмюллер особенно подробно разъяснил свои намерения.
Суть сказанного Пфаннмюллером я вспоминаю следующим образом: «Для меня как национал-социалиста эти существа (он имел в виду детей), естественно, являются лишь обузой для здорового тела нашей расы. Мы не убиваем (возможно, вместо слова "убиваем" он использовал некий эвфемизм) их с помощью яда, инъекций и т. д., потому что это только дало бы новый материал для пропаганды ненависти иностранной прессе и господам особого рода из Швейцарии. Нет, наш метод, как вы видите, намного проще и намного естественнее». С этими словами, воспользовавшись помощью медсестры из палаты, он вытащил ребенка из кровати. Продемонстрировав ребенка, словно мертвого кролика, он со знающим видом и циничной ухмылкой сказал: «Этот протянет еще два-три дня». Образ этого толстого ухмыляющегося человека с издающим рыдания скелетом в мясистой руке, в окружении других обреченных на голодную смерть детей, до сих пор стоит у меня перед глазами. Более того, затем убийца сказал, что они лишили детей еды не внезапно, но сокращали пайки постепенно. Одна дама, также участвовавшая в экскурсии, спросила с возмущением, которое ей с трудом удалось сдержать, не была бы быстрая смерть посредством инъекции более милосердной. После чего Пфаннмюллер еще раз пропел дифирамбы своим методам, считая их более практичными с учетом фактора иностранной прессы. Открытость, с которой Пфаннмюллер описывал свои методы лечения, можно объяснить только как результат цинизма или глупости. Более того, Пфаннмюллер не скрывал, что среди детей, которых предстояло умертвить вышеупомянутым образом, были и психически здоровые, а именно дети евреев».
Пфаннмюллер убивал детей в Эгльфинг-Хааре еще до официального начала детской «эвтаназии». Здесь стоит отметить, что, несмотря на возмущение таким обращением с детьми, предложение посетительницы, о котором упоминает Лехнер, тревожно само по себе: она ставит под сомнение методы Пфаннмюллера, но не его цели{28}.
С 1940 г. было создано более тридцати «специальных детских отделений», принимавших детей, отобранных для убийства. Большей частью они открывались в обычных больницах на территории рейха (включая Австрию); их руководители тесно сотрудничали с Рейхскомитетом. Однако, за исключением случаев, когда дети уже были помещены в специальные учреждения, программа могла работать только в том случае, если родители сами отдавали своих детей убийцам. Как правило, это обстоятельство не составляло проблемы: родители обычно не знали истинной цели передачи детей и власти получали от них согласие под ложным предлогом, сообщая, что в этих отделениях их детей могут вылечить. Изначально сотрудникам здравоохранения было дано указание воздерживаться от принудительных мер. Однако те родители, которые упорно отказывались расстаться со своими детьми, подвергались давлению. С сентября 1941 г. в соответствии с указаниями начальника имперского здравоохранения и статс-секретаря Имперского министерства внутренних дел Леонардо Конти чиновникам здравоохранения было разрешено угрожать родителям, которые не желали расставаться со своими детьми, лишением опеки. Такое запугивание обычно срабатывало. Чтобы добиться отказа от детей и согласия на их «лечение» от матерей из рабочего класса, чьи мужья во время войны были мобилизованы, Рейхскомитет обращался в местные центры занятости с просьбой выдать им рабочие задания{29}.
Первое «специальное детское отделение» было создано летом 1940 г. в Гёрдене (Бранденбург). Его директором был психиатр Ганс Хайнце – как и Вернер Катель, один из трех консультантов Рейхскомитета. Старшим врачом отделения числилась доктор Фридерике Пуш; кроме того, она обучала методам убийства пациентов врачей из других «специальных детских отделений». Всего Рейхскомитет направил в отделение в Гёрдене 172 ребенка; из них 147, или 85 %, были там убиты. Если циркулярное распоряжение Министерства внутренних дел от 18 августа 1939 г. предписывало регистрировать новорожденных и младенцев в возрасте до трех лет, то в Гёрдене более 40 % убитых находились в возрасте от трех до тринадцати лет. (В вышеупомянутой психиатрической больнице Эгльфинг-Хаар старше трех лет были почти 60 % жертв.) Как правило, детей убивали по одному. В большинстве случаев использовался барбитурат фенобарбитал, который вводился в виде таблеток или инъекций, чтобы вызвать гипостатическую пневмонию, от которой и умирали дети. Таким образом можно было имитировать смерть от «естественных причин». (В Эгльфинг-Хааре этим способом были убиты 93 % детей.) Процесс умерщвления ребенка занимал от двух до пяти дней. К концу войны в «специальном детском отделении» в Гёрдене погибло в общей сложности 1270 детей. Еще 430 детей были отправлены из Гёрдена в газовые камеры так называемой операции Т4 (Aktion T4) и убиты там{30}.
Обманом, хитростью, давлением и угрозами власти заставляли большинство родителей отдавать своих детей. Психологическое, социальное и экзистенциальное напряжение, вызванное войной, когда отцы отправлялись на службу в вермахт, а некоторые матери были вынуждены работать, тоже было важным фактором, принуждавшим родителей соглашаться или даже самим просить, чтобы их дети были переданы на попечение государства. Однако это согласие не следует отождествлять с желанием их смерти: многие родители искренне надеялись, что таким образом страдания их детей будут облегчены. Впрочем, были и те, кто добровольно отдавал своих детей в программу «эвтаназии», прекрасно понимая, что именно она подразумевает. Немалое число родителей соглашались на убийство своих детей-инвалидов, потому что видели в этом возможность избавиться от обузы. Другие сами призывали к их смерти под влиянием духа времени. Отец одного пациента психиатрической больницы Эгльфинг-Хаар интересовался, выступая также и от имени своей жены: «Не будет ли лучше исключить такого ребенка из расового корпуса, ведь это, думаю, будет также и в интересах государства?»{31}
Как показывает вышеупомянутая статистика из Гёрдена, не все дети, переведенные в специальные отделения для убийств, были на самом деле умерщвлены. Например, согласно сохранившимся медицинским документам из «специального детского отделения» в Эгльфинг-Хааре, всего было убито 312 детей и подростков (из них 26 – после перевода в «специальное детское отделение» в Кауфбойрене), а 91 ребенок, то есть 22,58 %, выжил; другими словами, погибли более ¾ детей, переведенных в детское отделение. Что касается подавляющего большинства выживших детей, то врачи после первичного осмотра на месте приходили к выводу, что те не относились к категории «недостойных жить», и тем самым отменяли решения, принятые ранее консультантами Рейхскомитета. Этих детей быстро выписывали, чтобы освободить место для новых пациентов. Однако даже тогда не все родители забирали своих детей. Например, родственникам пациентов учреждения для умственно отсталых детей в Мосбахе недвусмысленно заявили: «По приказу Имперского министерства внутренних дел психиатрическая больница Шварцахерхоф должна быть немедленно освобождена. Немедленно заберите своего ребенка, иначе он будет переведен в другое учреждение». Родственники 71 ребенка откликнулись на этот призыв и забрали своих отпрысков, а родственники остальных 28 детей ничего не сделали. Учреждением, в которое перевели этих 28 детей, стал центр умерщвления Графенек{32}.
С 1939 по 1945 г. в рамках программы детской «эвтаназии» – то есть в «специальных детских отделениях» по схеме Рейхскомитета – были убиты свыше 5000 детей. Следует, однако, помнить, что в эту цифру не входят дети с умственными и физическими отклонениями, убитые в рамках других программ «эвтаназии». Во время операции Т4, а также после ее официального прекращения в других учреждениях – без «специальных детских отделений» – тоже убивали детей. Убивали их с помощью наркотиков, голода или преднамеренного лишения ухода, при этом руководство о проводимой программе «эвтаназии» заранее не уведомляли. В частности – хотя и не исключительно, – детей старше четырнадцати лет убивали в газовых камерах операции Т4. Из общего числа жертв программы Т4 4500, то есть почти 6 %, не были взрослыми. Если учесть эти данные, вероятное общее количество детей и подростков, ставших жертвами кампании по уничтожению людей с умственными и физическими отклонениями в Третьем рейхе, превысит 10 000. Дети были также и среди пациентов польских психиатрических лечебниц, убитых немецкими войсками после вторжения в Польшу в сентябре 1939 г.{33}
Убийство младенца под Лейпцигом в июле 1939 г., став первым эпизодом «уничтожения никчемных жизней», дало импульс первой программе массовых убийств нацистской Германии. Однако еще в июле 1939 г., до того как процесс умерщвления детей набрал обороты, было принято решение расширить операции по уничтожению на взрослых пациентов психиатрических клиник. Вначале Гитлер поручил осуществление этой более масштабной программы «эвтаназии» начальнику имперского здравоохранения Леонардо Конти, но в результате борьбы за власть в нацистском руководстве канцелярия фюрера сумела добиться отмены приказа и перепоручения этой задачи двум уполномоченным по детской «эвтаназии» – Брандту и Булеру. Как и в случае с «эвтаназией» детей, административное руководство канцелярии фюрера скрывало вовлеченность в процесс как партии, представленной формированиями СС, так и государства в целом – подверженного бюджетному контролю. В октябре того же года, после окончания военной кампании против Польши, Гитлер подписал соответствующее разрешение, которое было подготовлено канцелярией фюрера на персональном бланке Гитлера, но так и не было обнародовано или опубликовано в каком-либо юридическом бюллетене. Хотя этот документ не имел законной силы, он послужил официальной основой для операций по убийству и использовался для того, чтобы принуждать врачей к сотрудничеству. Его текст, состоящий из одного предложения, гласил: «Рейхсляйтеру Булеру и доктору Брандту поручено расширить полномочия врачей, которые будут названы поименно, чтобы после тщательной оценки состояния здоровья они могли милосердно умертвить пациентов, которых посчитают неизлечимыми». Это письменное разрешение было датировано 1 сентября 1939 г., днем начала Второй мировой войны, для того чтобы связать убийство пациентов с мнимыми военными нуждами. Административные функции Булер снова поручил Браку и его II Главному управлению, которое уже занималось реализацией программы детской «эвтаназии»{34}.
Разрешение Гитлера служило и другой цели: узаконить убийства больных, начавшиеся в оккупированной Польше. Практически одновременно с войной развернулась настоящая борьба за контроль над психиатрическими больницами на аннексированных польских территориях. Вермахт, СС и другие связанные с нацистской партией институции претендовали на эти здания – желательно полностью освобожденные – прежде всего для военных целей. Убийство психиатрических больных на оккупированных немцами северных и западных польских территориях началось 22 сентября 1939 г. с расстрела батальоном под командованием майора СС Курта Эйманна около 2000 душевнобольных из психиатрической больницы Коцборово (Конрадштейн) в городе Старогарде (Прейсиш-Штаргард; ныне Старогард-Гданьский), к югу от Данцига. В октябре и ноябре то же подразделение убило 1400 немецких душевнобольных из Померании – прусской провинции, граничащей с Польшей на севере. Губернатор провинции Франц Шведе-Кобург так инструктировал своих подчиненных: «Отбирайте наиболее отвратительных больных людей». Селекция осуществлялась конкретными врачами на месте, в учреждениях Померании. Жертвы из учреждений в Штральзунде, Лауэнбурге, Иккермюнде и Трептове на поезде доставлялись в город Вейхерово (Нойштадт) в недавно созданной соседней провинции (рейхсгау) Данциг – Западная Пруссия, которая включала в себя бывший вольный город Данциг и отобранную у Польши территорию Западной Пруссии. Там их отводили в близлежащий лес, где расстреливали в ямах, вырытых польскими политзаключенными из концентрационного лагеря Штутгоф под Данцигом. Первую жертву Эйманн расстрелял лично. После окончания расстрела узники Штутгофа зарыли ямы и сами были расстреляны батальоном Эйманна. Освободившиеся здания в Лауэнбурге и Штральзунде были переданы в распоряжение СС, а учреждение в Трептове впоследствии использовалось вермахтом под госпиталь{35}.
В другом недавно созданном рейхсгау – Вартеланде, названном так по реке Варта (нем. Warthe), пересекавшей его с юго-востока на северо-запад, осенью 1939 г. обитателей нескольких различных психиатрических учреждений перевезли в VII форт Познани (Позен) и отравили угарным газом в газовой камере, сооруженной в одном из казематов. Первыми жертвами стали пациенты психиатрической больницы в деревне Овиньска (Трескау), которых убили в октябре и ноябре. То был первый случай умерщвления таким способом, и именно в этом эпизоде становится видна та методологическая красная нить, которая затем протянется к массовому, в промышленных масштабах, убийству евреев в лагерях уничтожения на территории Польши. Рейхсфюрер СС и начальник германской полиции Генрих Гиммлер лично присутствовал при демонстрации этого нового метода во время посещения VII форта в декабре. С 7 декабря началась «очистка» психиатрической лечебницы в Дзеканке (Тигенгоф) под Гнезно (Гнесен), где директор, этнический немец Виктор Ратка, вступил в сговор с оккупантами. К Рождеству 1939 г. в VII форте были отравлены газом не менее 595 пациентов из Дзеканки. Человек, ответственный за убийства в форте, второй лейтенант СС Герберт Ланге, убивал психиатрических пациентов и другим способом – посредством удушения в передвижных газенвагенах с помощью химически чистого угарного газа, транспортируемого в стальных баллонах. За первые месяцы 1940 г. таким образом были убиты пациенты нескольких учреждений Вартеланда: 532 пациента в Косьцяне (Костен), 499 – в Варте, 107 – в Гостынине и 600 – в Кохановке под Лодзью. Освобожденные за счет «чистки» здания затем использовались для различных целей. Например, в Косьцяне был расквартирован пехотный батальон, Варта приняла этнических немцев из Румынии, а Гостынин был передан в распоряжение вермахта. Газовые фургоны Ланге использовались для убийства также 1558 пациентов из различных учреждений Восточной Пруссии и около 300 польских пациентов из аннексированных земель Цеханува (Цихенау), которые во второй половине мая 1940 г. были депортированы в транзитный лагерь в Дзялдово (Сольдау), где Ланге и его айнзатцкоманда провели девятнадцать дней{36}.
Барбара Штимлер, еврейская девочка из маленького польского городка Александрув-Куявски, в 1940 г. была отправлена в Кутненское гетто, а на следующий год – в более крупное Лодзинское, где сначала работала в детской больнице. Там, в возрасте четырнадцати лет, она стала свидетелем похищения из больницы детей, которых затем отравили газом в грузовиках:
Я проработала в этой больнице месяц или шесть недель, когда приехали два фургона, и они начали грузить туда детей, а мы были в длинных халатах, и эти бедные дети, словно предчувствуя, что с ними что-то случится, пытались укрыться, спрятаться за этими халатами [и] не хотели заходить в автомобили. Но мы тоже боялись, чтобы они нас не забрали, а я больше всего боялась, что если меня заберут, то кто же будет присматривать за моей мамой. Это было ужасно. Потом мы узнали, что детей в грузовиках отравили газом{37}.
С сентября 1939 по весну 1940 г. на восточных приграничных территориях Западной Пруссии, Померании, Вартеланда и Восточной Пруссии было убито в общей сложности не менее 7700 польских и немецких пациентов с психическими расстройствами. Однако процесс уничтожения душевнобольных поляков не ограничивался рамками тех территорий Польши, которые были присоединены к Третьему рейху. Убийства происходили и на остальной территории, оказавшейся под контролем Германии, в так называемом генерал-губернаторстве. Например, 12 января 1940 г. все пациенты психиатрической больницы в городе Хелме под Люблином, общим числом 441, среди которых было 17 детей, были из пулеметов расстреляны перед входом в больницу войсками СС:
В сумерках солдаты выгнали больных из второго здания. У выхода был установлен пулемет, и началась стрельба, так что больных, которых выводили из помещения, расстреливали на месте, и они падали на постоянно растущую кучу тел. Не подчинявшихся приказам немецких [sic] пациентов гнали по комнатам и выбрасывали из окон первого и второго этажей. Одну молодую девушку, страдавшую депрессивным расстройством, немцы преследовали по всему зданию, с этажа на этаж, наконец поймали и выбросили из окна второго этажа, а затем расстреляли. […] Самым сложным для немцев оказалось выловить детей, пациентов детского отделения, которые разбежались по всем этажам и прятались в шкафах, под кроватями и так далее. Всех детей нашли и расстреляли. Ночью немцы охраняли груды трупов. Были слышны стоны умирающих, так как не все жертвы были убиты, некоторые из них были только тяжело ранены.
Впоследствии эсэсовцы использовали корпуса клиники в качестве казарм. Кроме того, Хелм служил фиктивным местом смерти для тех еврейских (а также некоторых нееврейских) психиатрических пациентов, которых убивали газом в рамках операции Т4 с июня 1940 г., когда психиатрическая больница в этом городе уже прекратила свое существование{38}.
Очевидно, что убийство поляков с задержками в умственном и физическом развитии не имело ничего общего с попытками укрепить расовое здоровье немецкой нации. В контексте войны целью убийства пациентов в оккупированной Польше было освобождение зданий, которые могли бы использовать немецкие солдаты и гражданские лица, а также уничтожение «бесполезных ртов», считавшихся, кроме того, еще и расово неполноценными. Не позднее ноября 1939 г. психиатрические лечебницы, освобожденные в результате убийства пациентов, стали предпочтительным местом временного проживания для тысяч этнических немцев из прибалтийского региона. Постоянные требования изыскать новые площади, поступавшие от недавно назначенного рейхскомиссаром по вопросам консолидации германского народа Генриха Гиммлера, несомненно, внесли решающий вклад в продолжение в 1941 г. развязанного в начале войны насилия и в увеличение его масштабов. Убийство инвалидов в оккупированной Польше в 1939–1941 гг. было лишь прелюдией к огромным операциям по уничтожению людей, которые начались после вторжения в Советский Союз 22 июня 1941 г. В общей сложности было убито не менее 16 500 польских психиатрических пациентов, не считая тех, кто умер от голода и отсутствия ухода{39}.
В октябре 1939 г., после того как Гитлер санкционировал расширение программы «эвтаназии» – теперь уже на все возрастные категории, в рейхе, под эгидой канцелярии фюрера, началась систематическая регистрация пациентов психиатрических клиник. Директорам психбольниц было дано письменное указание сообщать об определенных пациентах в Центральное бюро планирования по адресу: Берлин, Тиргартенштрассе, 4 – отсюда название операции «Т4» – на основании прилагаемых анкет. Отдельные пункты были посвящены потребностям пациентов в длительном стационарном уходе, их реакции на терапию, поведению, трудоспособности, наследственности их заболевания и семейным связям. Заполненные анкеты передавались консультантам – почти исключительно известным психиатрам из университетов и институтов, – которые на основании этих данных единолично решали, должны пациенты жить или умереть. Важными критериями отбора были медицинский прогноз, стоимость лечения и поведение пациента, но решающее значение имела трудоспособность больного. Если в анкете пациент характеризовался как продуктивный работник, то шансов выжить в операции Т4 у него было больше всего{40}.
Однако в основе операции Т4 лежала радикальная готовность к насилию в отношении психически больных и инвалидов, базировавшаяся на представлении расовой идеологии о здоровом, высокоэффективном и трудоспособном расовом организме. Нацистский режим стремился уничтожить не столько непродуктивных работников как таковых, сколько людей, которых он считал генетически неполноценными, а среди них в первую очередь тех, кто не мог (или уже не мог) работать. Ни один немецкий рабочий, не справлявшийся с производственными задачами, не был отправлен на смерть из-за недостаточной производительности или в связи с дефицитом продовольственного снабжения. Мотивы расовой гигиены и полезности в военное время всегда были тесно взаимосвязаны. Дискуссии, развернувшиеся после окончания Первой мировой войны, показывают, что эти два фактора не исключали, а скорее дополняли друг друга и радикализировали не только расовую идеологию, но и сам дискурс об «эвтаназии»{41}.
Курт Похлиш, профессор психиатрии в Бонне и консультант Т4, резюмировал этот подход следующим образом:
Осознание того, что на карту поставлено все, привело также к изменению национал-социалистического образования в том, что касается оценок характера болезни. В отличие от здорового и трудоспособного человека, больной человек не считается полностью дееспособным. Если раньше было распространено только лишь сострадание к больным – чувство, отражавшее прежние гуманитарные представления, то теперь актуальным стал новый фактор, выходящий за рамки личного: оценка человека в зависимости от его продуктивности для общества в целом{42}.
Хронология операции Т4 ясно показывает, насколько сильно эта программа «эвтаназии» была связана с ходом войны. Регистрация стационарных пациентов была уже намечена; первыми анкеты получили психиатрические учреждения на юго-западе и северо-востоке рейха. С января 1940 г. именно в этих двух регионах ввели в строй первые два центра умерщвления: замок Графенек близ города Гомадингена в Вюртемберге и старую тюрьму Бранденбурга-на-Хафеле. Поскольку на этих двух территориях военные действия уже велись или неизбежно должны были начаться в будущем, связь между ходом операции Т4 и планированием военной кампании очевидна. Организаторы Т4, очевидно, рассчитывали, что убийство психиатрических пациентов позволит освободить места в военных госпиталях для предстоящей кампании вермахта на западе{43}.
Это видно на примере Бедбург-Хау – крупнейшей на тот момент немецкой психиатрической больницы, рассчитанной более чем на 2500 коек. Она находилась на границе с Голландией, а значит, в зоне, где должна была развернуться операция вермахта, планирующего вторгнуться в Нидерланды и Бельгию. Поскольку времени для кропотливого процесса регистрации и проверки недоставало, был применен более гибкий подход: 26 февраля 1940 г. в Бедбург прибыла группа консультантов, которая в течение недели заполнила анкеты всех потенциальных кандидатов на «эвтаназию». В начале марта пациенты, которых сочли «недостойными жить», были депортированы в центры умерщвления в Графенеке и Бранденбурге, а тех, кто был классифицирован как «достойные жить», перевели в другие учреждения. За десять дней крупнейшая психиатрическая клиника Германии была полностью освобождена{44}.
Для убийства больных детей в «специальных детских отделениях» врачи программы Т4 использовали медикаменты, но чтобы убить куда большее число инвалидов (после включения в программу «эвтаназии» взрослых уже осенью 1939 г. ее жертвами стали примерно 70 000 человек), пришлось разработать другой, более эффективный метод. Брандт, Конти и доктор Альберт Видманн, руководитель химической секции Института судебной медицины полиции безопасности, в конце концов решили использовать газ, после чего техники программы Т4 приступили к созданию специальных центров умерщвления. Хотя между такими центрами существовали различия, сам процесс убийства в них был идентичен, а потому примерно одинаковым было и оборудование. После войны, давая показания в Нюрнберге, Виктор Брак описал простую конструкцию газовых камер во всех центрах уничтожения:
Специальная газовая камера не строилась. Использовалось подходящее по планировке помещение больницы, пристройка к приемному отделению или комната, куда помещали умалишенных, там они и сидели. Это помещение переоборудовалось под газовую камеру. Его герметизировали, устанавливали там специальные двери и окна, а затем прокладывали несколько метров газовой трубы, что-то вроде трубы с отверстиями. Снаружи этой комнаты стоял баллон, баллон со сжатым газом, плюс необходимое оборудование, подручные инструменты, манометр и т. д.
Руководство программы Т4 выбрало для испытания метода убийства газом старую тюрьму Бранденбурга-на-Хафеле, ставшую первым в истории действующим центром умерщвления. На демонстрации применения газа, проведенной на восьми пациентах мужского пола не позднее января 1940 г., присутствовало множество высокопоставленных чиновников, включая Карла Брандта, Филиппа Булера, Виктора Брака, Леонардо Конти, Пауля Ниче и будущего руководителя Бранденбургского центра умерщвления Ирмфрида Эберля{45}.
3 апреля 1940 г. Брак довел до собрания Немецкого совета муниципалитетов (Deutscher Gemeindetag) свои соображения о целесообразности расширения программы «эвтаназии». Слова Брака, известные из записей одного из участников собрания, мэра города Плауэна Ойгена Вёрнера, – поразительный набор оправданий убийства душевнобольных – на любой вкус:
В многочисленных психиатрических больницах рейха содержится бесчисленное множество неизлечимо больных людей всех мастей, которые не приносят никакой пользы человечеству, а, наоборот, являются обузой и требуют бесконечных расходов на содержание, при этом перспектива, что эти люди когда-нибудь снова станут здоровыми, полностью отсутствует. Они ведут там вегетативный образ жизни, на манер животных; это антисоциальные люди, недостойные жить […]. Они только отбирают еду у других и часто требуют двойной и тройной заботы. Остальных следует защитить от них. Если уже сегодня мы сталкиваемся с необходимостью сбережения здоровых людей, то тем более необходимо уничтожить в первую очередь этих существ, хотя бы для того, чтобы лучше заботиться об излечимых больных, помещенных в психиатрические лечебницы. Место, которое освободится, требуется для всевозможных важных для ведения войны вещей: военных госпиталей, клиник, вспомогательных госпиталей. Кроме того, такого рода операция значительно снижает нагрузку на муниципалитеты, поскольку каждый конкретный случай позволяет снизить расходы на размещение и уход.
Поразительно, как идеологические соображения и материальные мотивы увязываются здесь в одно целое как нечто само собой разумеющееся. Во-первых, Брак оправдывает убийство психиатрических пациентов с точки зрения наследственного здоровья и расовой политики как наиболее быструю из возможных форм прикладной расовой гигиены. Во-вторых, он аттестует жертв как «бесполезных едоков», которые не представляют ценности для общества, так что их уничтожение сэкономит денежные средства и продукты питания. В-третьих, Брак утверждает, что «уничтожение бесполезных жизней» высвобождает необходимые силы для ухода за психиатрическими пациентами, которые классифицируются как излечимые, но в особенности для лечения солдат и гражданского населения. Этот третий аргумент, в частности, еще раз иллюстрирует важность войны для инициирования и оправдания программ «эвтаназии»{46}.
После Графенека и Бранденбурга в мае 1940 г. открылся третий центр умерщвления: замок Хартхайм под Линцем в Верхней Австрии, недалеко от концентрационного лагеря Маутхаузен. Месяц спустя убийства начались и в четвертом учреждении: замке Зонненштайн в Пирне под Дрезденом. Во второй половине 1940 г. распространились слухи о происходящем в замке Графенек, которые стали вызывать беспокойство у местного населения. 25 ноября жена Вальтера Буха, главного судьи Высшего партийного суда НСДАП, получила письмо от своей знакомой Эльзы фон Лёвис. В своем письме Лёвис сообщила, что события в Графенеке больше не являются тайной, и рассказала, что она шокирована способом и масштабами убийств (хотя и не поставила под сомнение саму программу «эвтаназии» как таковую). Она попросила жену Буха передать письмо мужу. 7 декабря Бух написал Генриху Гиммлеру, приложив к посланию это письмо. В своем ответе Буху от 19 декабря Гиммлер писал:
Могу по секрету сообщить вам, что происходящее там осуществляется группой врачей с санкции фюрера. […] Если этот вопрос стал достоянием общественности, как это, по-видимому, произошло в данном случае, значит, процесс поставлен плохо. С другой стороны, ясно, что он всегда будет трудным. Я немедленно свяжусь с соответствующим агентством, обращу его внимание на эти недостатки и посоветую им усыпить Графенек.
Преднамеренно или же случайно Гиммлер использовал многозначительный глагол «усыпить», неясно. Он поступил именно так, как обещал Буху, и в тот же день написал Виктору Браку. Он сообщил о «большом переполохе», вызванном событиями в Графенеке, и посоветовал ему «прекратить работу учреждения». Распространение слухов и реакция общественности на них привели к тому, что в декабре 1940 г. Графенек закрыли, а в октябре – и Бранденбург. Там жалобы местных жителей на дым и зловоние от крематория уже летом заставили власти перенести печи за город. Однако закрытие этих объектов было всего лишь тактической уловкой. Персонал Бранденбурга и Графенека был группами переведен в новый центр умерщвления: первый – в Бернбург на реке Зале, а второй – в Хадамар близ Лимбурга-на-Лане. В обоих случаях новый центр приступил к работе всего через месяц после закрытия прежнего: Бернбург был создан в ноябре 1940 г., а Хадамар, последний центр уничтожения, – в январе 1941 г. Таким образом, всего было организовано шесть центров умерщвления, но одновременно функционировали только четыре{47}.
Каждый центр умерщвления отвечал за убийство пациентов-инвалидов из учреждений определенной географической области. Зона центра умерщвления в Бранденбурге включала прусские провинции Бранденбург, Саксонию и Шлезвиг-Гольштейн, земли Брауншвейг, Мекленбург, Анхальт и Гамбург, а также город Берлин. Позже эта территория перешла в ведение центра, размещавшегося в Бернбурге. К центру умерщвления в Графенеке была приписана Южная Германия, то есть земли Бавария, Вюртемберг и Баден, а также некоторые учреждения Северной Германии. Позже эта территория – а также земля Гессен и прусская провинция Ганновер – отошла в управление центра в Хадамаре. Центр умерщвления в Хартхайме отвечал за учреждения Австрии, а также за некоторые клиники Южной Германии и Саксонии. Зонненштайнский центр убийств охватывал земли Саксония и Тюрингия, прусскую провинцию Силезия, а также некоторые учреждения на юге Германии{48}.
Общественный резонанс, приведший к закрытию центров в Бранденбурге и Графенеке, заставил организаторов программы Т4 пересмотреть процедуры операции. С осени 1940 г. больных стали накапливать в транзитных учреждениях, пациентов которых уничтожали заранее, чтобы освободить место, и через две-три недели оттуда группами перевозили в соответствующий центр умерщвления. Таким образом, пациенты выбывали из больницы, где содержались изначально, чтобы оказаться в транзитном учреждении, а затем уже перенаправлялись оттуда в центр уничтожения. Такое увеличение количества перемещений позволяло повысить степень секретности конечного пункта назначения. Кроме того, оно генерировало дополнительный слой дезинформации для родственников, которые получали уведомления о прибытии пациента в транзитное учреждение, а затем об отбытии из него; это запутывало дело и уменьшало эффективность жалоб. Опять же, родственникам не разрешалось посещать пациента в ходе этой транспортировки. Транзитные учреждения создавались по всей Германии. Каждое из них служило сборным пунктом для определенного центра умерщвления, и каждый центр умерщвления получал пациентов из нескольких таких учреждений{49}.
Поскольку помещенные в специальные учреждения еврейские пациенты тоже подпадали под действие закона об обязательной стерилизации, естественно, когда была запущена программа убийств в рамках «эвтаназии», это затронуло и еврейских пациентов-инвалидов. С января по декабрь 1940 г. убийства евреев-инвалидов осуществлялись в центрах умерщвления Графенек, Бранденбург и Бернбург. Таким образом, евреи стали жертвами убийств в рамках «эвтаназии» с самого начала. На самом деле нередко их переводили в центры умерщвления в первую очередь. Решение о систематическом убийстве всех пациентов-евреев, содержавшихся в немецких больницах, было принято еще весной 1940 г. 15 апреля Министерство внутренних дел рейха потребовало от всех местных властей в течение трех недель сообщить о количестве пациентов-евреев в государственных больницах и домах престарелых. Затем этих пациентов перевели в транзитные центры, а оттуда – в центры умерщвления. В рамках программы «эвтаназии» были систематическим образом убиты от 4000 до 5000 пациентов-евреев, находившихся в стационарах Германии; в отличие от других групп, по отношению к ним никаких исключений на основе характера их заболевания или трудоспособности не делалось. Решение об убийстве еврейских пациентов-инвалидов – важное звено в цепи между «эвтаназией» и последующим геноцидом евреев, поскольку оно свидетельствует об укреплении намерения вовлечь в процесс уничтожения новые целевые группы. Таким образом, систематическое убийство евреев началось в центрах убийств программы Т4 на территории Германии{50}.
24 августа 1941 г. Гитлер официально закрыл операцию Т4 – расширенную программу «эвтаназии». Соответствующий приказ он отдал Карлу Брандту, который передал его в канцелярию фюрера. К лету 1941 г. информация о тайных убийствах в рамках программы «эвтаназии» получила широкую огласку и просочилась даже в нейтральные страны, а также в государства, воевавшие против Германии. 22 августа немецкий филолог еврейского происхождения Виктор Клемперер отметил в своем дневнике: «Сейчас все говорят об убийстве душевнобольных в психушках». После того как стали известны цели анкетирования, пункты назначения серых депортационных автобусов и функции центров умерщвления, широкая публика стала проявлять сильное недовольство. Однако эту реакцию, а также критическую позицию нескольких священнослужителей не следует отождествлять с неприятием убийства душевнобольных как такового. Скорее беспокойство вызывал способ осуществления операции Т4, особенно ее секретный характер и потенциально неограниченные масштабы. Основными причинами решения Гитлера стали широкое распространение информации об убийствах и всеобщее недовольство населения тем, как именно осуществлялась «эвтаназия»; эти же факторы поздней осенью 1940 г. вынудили Гиммлера предложить закрыть Графенек{51}.
Епископ Мюнстера, граф Клеменс Август фон Гален, в знаменитой проповеди 3 августа 1941 г. выразил эти тревоги и открыто осудил убийство душевнобольных. Какими бы смелыми ни были его слова, то был отнюдь не одинокий глас вопиющего в пустыне, как порой считается. Его речи предшествовало публичное осуждение «эвтаназии» немецкими протестантами. Гален озвучил свой протест более чем через год после того, как впервые услышал о том, что происходит в приютах его епархии. Похоже, самое важное в этом эпизоде то, что сама по себе его проповедь едва ли оказала бы такое влияние, если бы она не отражала широко распространившееся среди населения недовольство и, более того, не подпитывалась двумя значительными факторами, связанными с войной. Во-первых, кампания блицкрига против Советского Союза застопорилась. Во-вторых, ВВС Великобритании усилили бомбардировки, в особенности крупных католических центров на северо-западе Германии, в том числе и Мюнстера. Нацистский режим опасался, что два этих фактора подорвут уверенность населения в скорой победе. Поэтому он решил оградить народ от любого конфликта, который мог бы отвлечь от реальной цели – победы в войне{52}.
Некий статистик программы Т4 составил сводку количества пациентов, убитых в каждом из центров к концу августа 1941 г. Общее число «дезинфекций», как именовалось в этом документе убийство людей, составило 70 273 – удивительно близко к числу жертв, намеченному осенью 1939 г. Наибольшая доля жертв пришлась на Хартхайм, где были убиты 18 269 человек. Однако самые высокие темпы убийств были достигнуты в Хадамаре, где за семь месяцев с января по август 1941 г. были умерщвлены 10 072 пациента. Сожжение десятитысячной жертвы его персонал отпраздновал шуточной церемонией в подвальном крематории. Обнаженный труп положили на носилки, усыпали цветами, а руководитель отделения Вальтер Бюнгер произнес речь; каждый сотрудник получил по бутылке пива. Из общего числа в 70 273 жертвы программы Т4 35 224 человека были убиты в 1940 г. и 35 049 – в 1941 г. Однако другие источники сообщают, что в шести центрах за указанный период погибли 80 000 пациентов, хотя реальные цифры могли быть еще выше. Отчет, обнаруженный после войны в Хартхайме, содержал также скрупулезный отчет о тех средствах, которые удалось сэкономить благодаря убийству инвалидов. Статистик Т4 подсчитал, что 70 273 «дезинфекции» сэкономили бы Третьему рейху за десять лет 885 439 800 марок – чудовищный утилитаризм, призванный подвести рациональную базу под евгеническую и расовую идеологию, которая создала центры умерщвления и питала массовые убийства{53}.
В отличие от недовольства, которое привело к закрытию Графенека и Бранденбурга годом ранее, официальное сворачивание расширенной программы «эвтаназии» в августе 1941 г. на самом деле не остановило работу ни одного из четырех действовавших центров умерщвления: Хартхайма, Зонненштайна, Бернбурга и Хадамара. Операция Т4 продолжилась с высокой интенсивностью, но уже вне поля зрения общественности, в то время как «эвтаназия» детей, при которой газовые установки никогда не использовались, не то что не остановилась, но даже интенсифицировалась; многие «специальные детские отделения» были открыты уже после этой остановки. На самом деле после приказа о прекращении «эвтаназии» было убито больше людей, чем до него. Однако изменились методы убийства, использовавшиеся в расширенной программе «эвтаназии». На втором этапе для умерщвления пациентов использовался уже не газ, а преднамеренный отказ от ухода, лишение пайка или передозировка медикаментов. Например, в Хадамаре систематические убийства возобновились в августе 1942 г., после того как в конце июля там были демонтированы газовые камеры, и продолжались до марта 1945 г. В Зонненштайне газовые камеры также были закрыты летом 1942 г., после чего замок использовался в качестве госпиталя вермахта. Бернбург был ликвидирован только в апреле 1943 г. Из шести центров умерщвления самым долговечным оказался Хартхайм; он продолжал работать до декабря 1944 г.{54}