Вторая мировая война – самый смертоносный военный конфликт в истории на сегодняшний день. Причиной тому не только огромное количество погибших военных, но и ее тотальный характер, при котором некоторые воюющие стороны под прикрытием войны пользовались возможностью уничтожать целые этнические и социальные группы – не потому, что жертвы что-то сделали, но вследствие того, какими они представлялись убийцам. В первую очередь это относится к нацистской Германии – главному агрессору. Действительно, если считать только гражданское население и других некомбатантов, в рамках целенаправленной политики массовых убийств нацисты истребили около 13 млн человек: почти все они были убиты в годы войны, с 1939 по 1945 г., а подавляющее большинство – с середины 1941 г. по весну 1945 г., то есть всего за четыре года. Эти программы систематических убийств и их жертвы и являются темой настоящей книги.
Видимо, впервые все основные группы жертв – от десяти тысяч человек и больше – будут рассматриваться вместе: евреи и неевреи, жители Восточной и Западной Европы, Германии и других стран. К этим жертвам относятся жители Германского рейха – и позднее оккупированных территорий – с отклонениями в умственном и физическом развитии; польские правящие классы и элита; евреи по всей Европе; пленные и безоружные солдаты Красной армии; советское городское население; гражданское население преимущественно сельских районов, ставшее жертвой превентивного террора и репрессий, особенно в Советском Союзе, Югославии, Греции и Польше; а также цыганское население Европы.
При всех различиях этих жертв, а зачастую и способов их убийства у них есть нечто общее. Неслучайно все эти семь основных нацистских программ массовых убийств проводились в годы войны. Объединение жертв в различные группы тесно связано с военным конфликтом. Хотя каждая из программ массовых убийств имела расовый (и расистский) компонент, центральное место в обосновании выбора этих групп занимала логика войны, поскольку нацистский режим так или иначе считал их потенциальной угрозой способности Германии воевать и в конечном итоге победить в войне за гегемонию в Европе. Это мнение обосновывалось и оправдывалось нацистским расовым мышлением, поэтому трудно, если не невозможно, отделить немецкую стратегию военного времени от геноцидной расовой политики нацистов. На самом деле можно даже утверждать, что в случае с Германским рейхом геноцид как таковой и политика массовых убийств в целом представляли собой форму ведения войны. Инвалиды в Германии рассматривались как угроза здоровью и жизнеспособности немецкой нации в военное время, а инвалиды на оккупированных территориях – как конкуренты в борьбе за еду и жилье; польские правящие классы и элиты уничтожались как базовые носители польской национальной идентичности и потенциальный очаг сопротивления немецкой оккупации; евреи – как предполагаемые зачинщики революций и закулисные кукловоды, повсеместно рассматривались как угроза самому существованию немецкого народа; советские военнопленные и городские жители считались прямыми конкурентами немецких войск и тыла в борьбе за ценные продовольственные ресурсы; сельское население Восточной и Юго-Восточной Европы подозревалось в пособничестве партизанам; рома – как кочевые, так и оседлые – рассматривались как потенциальные шпионы и в целом фактор дестабилизации германского тыла.
В силу самой природы этого переплетения войны и истребления различные направления нацистских массовых убийств имеет смысл изучать вместе, а не изолированно. Конечно, это вынуждает пойти наперекор логике большинства исследований по данной теме и рассматривать геноцид европейских евреев в одном ряду с другими нацистскими кампаниями массовых убийств. Некоторые ученые отвергают саму мысль о том, что Холокост можно анализировать в каких-либо более широких рамках. Например, по словам Саула Фридлендера, «абсолютный характер одержимости нацистов антисемитизмом не позволяет включить истребление евреев не только в общий контекст нацистских преследований, но даже в более широкие аспекты современного идеологического и политического поведения, такие как фашизм, тоталитаризм, экономическая эксплуатация и так далее». Не соглашусь. Интегративный подход к нацистским массовым убийствам ни в коей мере не противоречит мнению (которого придерживаюсь и я), что Холокост был беспрецедентным явлением не в последнюю очередь в силу своей всеобъемлющей и систематической природы. Напротив, можно утверждать, что Холокост был беспрецедентным явлением, и одновременно рассматривать его как часть более широкого процесса демографического конструирования и расового очищения, проводимого нацистским режимом сначала в самой Германии, а затем, по мере обострения войны и расширения нацистской империи, на каждой из территорий, оккупированных немецкими войсками{5}.
Сегодня, спустя более чем семьдесят пять лет после рассматриваемых событий, имея в своем распоряжении множество исторических исследований, мы можем видеть, до какой степени систематическими являлись совершенные нацистами массовые убийства. Однако преступники в большинстве своем – за исключением тех, кто занимал при нацистском режиме руководящие посты, – были, надо полагать, весьма атомизированы и имели в лучшем случае лишь смутное представление о своей роли в огромной машине убийств, а также о масштабах и подлинном характере общеевропейской программы нацистов, касающейся расовой чистки. Согласно принятым оценкам, в массовых убийствах европейского еврейства принимали непосредственное участие от 200 000 до 250 000 немцев и австрийцев – преимущественно (хотя и не исключительно) мужчин. Эта цифра включает только тех, кто напрямую участвовал в убийстве евреев, и не учитывает прочих сопутствующих преступлений вроде кражи их имущества. Если считать всех, кто выполнял в механизме уничтожения те или иные функции, то общая цифра превысит 500 000 человек только в отношении Холокоста; гораздо большее число людей было вовлечено в политику массовых убийств, направленную на другие группы жертв{6}.
Исполнители нацистских массовых убийств были рассредоточены по целому ряду государственных и партийных учреждений. Некоторые из этих организаций участвовали в нескольких программах уничтожения, порой одновременно. Например, канцелярия фюрера предоставила персонал для убийства психиатрических пациентов и отравления газом польских евреев в ходе операции «Рейнхард». СС и полиция играли центральную роль в массовых убийствах рома, душевнобольных и евреев на оккупированных территориях. Вермахт принимал непосредственное участие в уничтожении польской элиты, геноциде сербских и советских евреев и цыган, организации смертельного голода для пленных красноармейцев и советского городского населения, а также в жестоких антипартизанских операциях в Восточной и Юго-Восточной Европе. Учитывая весь диапазон нацистских программ массовых убийств, можно сказать, что фактически военнослужащие вермахта составляли большинство лиц, ответственных за крупномасштабные преступления, совершенные Германским рейхом. Во время Второй мировой войны в вермахте служили 18 млн человек, 10 млн из которых в тот или иной период с 1941 по 1944 г. были задействованы в войне против Советского Союза, и в этом случае немецкий образ ведения войны и управления целиком строился на насилии и в невиданных масштабах сеял смерть и страдания. Среди развернутых на Восточном фронте дивизий вермахта тех, что не совершали военных преступлений, было немного. Кроме того, в нацистских акциях массового уничтожения людей участвовало значительное количество местных коллаборационистов, особенно в некоторых частях Восточной Европы. В отличие от других подобных исследований, настоящая книга не реконструирует картину насилия, совершенного представителями нескольких наций на определенном географическом пространстве, но фокусируется главным образом на самой крупной как в плане ее собственной численности, так и в плане количества ее жертв группе исполнителей нацистских массовых убийств: немцах (гражданах рейха и этнических) и австрийцах{7}.
Если шесть лет войны задают временную и контекстуальную структуру этой книги, то понятие «массовые убийства» предлагает концептуальные рамки ее содержания – отсюда и намеренное использование его в названии: когда сотни тысяч или даже миллионы гражданских лиц и других некомбатантов погибают не в результате природных катастроф, непредвиденных эпидемий или лишений в целом, а напрямую в результате сознательных и умышленных действий других людей, невозможно отрицать, что речь идет о массовом убийстве. Вслед за социологом Янгом Су (Yang Su) я определяю массовое убийство как «преднамеренное убийство значительного числа членов какой-либо группы (в качестве группы и ее членов, определяемых исполнителем) некомбатантов». В книге, посвященной массовому, одностороннему уничтожению человеческих жизней в ряде операций, спланированных, инициированных и проведенных одним государством и его институтами, понятие «массовое убийство» кажется более предпочтительным, чем ряд альтернативных терминов. Например, оно шире, чем «геноцид», и поэтому охватывает все семь рассмотренных здесь программ. Оно также менее эмоционально нагружено, менее спорно политически и менее зависит от конкретных юридических интерпретаций{8}.
Согласно Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него, которая была принята Генеральной Ассамблеей ООН в декабре 1948 г. и вступила в силу в январе 1951 г., этот термин распространяется на любые «действия, совершаемые с намерением уничтожить, полностью или частично, какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую». Естественно, дипломаты, юристы, историки и другие деятели сыграли свою роль в оформлении дебатов и самой терминологии уже постфактум. Как известно, термин «геноцид» был введен только в 1944 г. польско-еврейским юристом Рафаэлем Лемкином в его книге «Правление государств "Оси" в оккупированной Европе» (Axis Rule in Occupied Europe), и лишь год спустя он был использован в обвинительном заключении против главных немецких военных преступников в Нюрнберге. При этом следует помнить, что на самого Лемкина произвели глубокое впечатление история истребления армян Османской империей в 1915 г. и в особенности массовые убийства в оккупированной нацистами Европе; если бы ему не удалось (с трудом) избежать немецкого плена, Лемкин сам мог бы стать жертвой проекта уничтожения – либо в качестве европейского еврея, либо как представитель польской элиты{9}.
Определение, предложенное Конвенцией ООН о геноциде, представляет собой неизбежный дипломатический компромисс, оказавшийся приемлемым для максимально возможного числа подписантов. В частности, в качестве критериев для включения в список потенциальных жертв была отвергнута политическая и социальная принадлежность. По этой и другим причинам многие ученые ставят под сомнение ценность определения ООН для понимания природы геноцида. Более того, слишком частое использование этого термина с конца 1990-х гг. привело к его девальвации; слово «геноцид» практически превратилось в синоним массового насилия. Поэтому для полноценного понимания этого преступления нам нужно не только юридическое, но и дополняющее его научное определение. Так, среди ученых складывается консенсус относительно того, что объективных критериев групповой принадлежности не существует: скорее группа жертв очерчивается самими преступниками. Жертвы необязательно должны принадлежать к той или иной «национальной, этнической, расовой или религиозной группе», чтобы подвергнуться категоризации, избавиться от которой у них нет возможности; достаточно – и этот фактор даже является решающим – того, что жертв в целевую группу включают преступники. Однако, несмотря на достигнутый скромный прогресс, до сих пор так и не выработано единого мнения о применимости этого термина к конкретным случаям массового насилия, поэтому геноцид остается «по существу спорным понятием»{10}.
Некоторые ученые используют вместо понятия «геноцид» термин «массовое убийство», означающий «убийство (или уничтожение другими способами) членов группы без намерения уничтожить всю группу либо убийство большого количества людей без акцента на принадлежность к группе». Подход, применяемый в данной книге, отличается тем, что массовые убийства и геноцид не рассматриваются как взаимоисключающие понятия. Геноцид – очень специфический вид массового убийства. Намерение «уничтожить группу» является решающим компонентом, отличающим его от других форм массовых убийств. По сути своей геноцид – это исторический процесс, имеющий отношение к воспроизводству группы. Следовательно, для нашего понимания этого преступления жизненно важен гендер: процесс уничтожения навсегда подрывает выживание группы-жертвы. Таким образом, при точном и последовательном использовании этого понятия геноцид по-прежнему заслуживает свое место в концептуальном, аналитическом и лингвистическом арсенале историка. Концепция массовых убийств используется здесь как способ дополнить, а не вытеснить концепцию геноцида. Поэтому в этой книге термин «геноцид» по-прежнему употребляется там, где он применим, при этом автор не пытается подогнать под него все программы массовых убийств. Поскольку данная книга не посвящена сравнительному изучению геноцида, мы остановимся на этом кратком обсуждении концепции геноцида и не будем рассматривать ее более развернуто{11}.
Увязнув в спорах о терминологии и ее использовании, легко упустить из виду сами события и их контекст. Несмотря на то что эти споры необходимы, поскольку помогают нам понять сходства и различия между отдельными случаями массовых убийств, поощряемых государством, мы должны следить за тем, чтобы не искажать факты в угоду теории, и вместо этого, наоборот, привести нашу теорию в соответствие с фактами. Естественно, между различными рассматриваемыми здесь нацистскими кампаниями убийств были существенные различия, но для понимания природы этого беспрецедентного истребления людей наиболее важно то, что их объединяет: каждая из групп-жертв в той или иной мере рассматривалась нацистским режимом как потенциальная угроза способности Германии успешно вести войну за гегемонию в Европе. По этой и другим причинам они систематически становились мишенью и – несмотря на их статус гражданских лиц и/или некомбатантов – целенаправленно уничтожались в массовом масштабе в рамках широкой военной стратегии Германии.
Кроме того, нацисты рассматривали войну и завоевания как средство, которое позволит после окончательной военной победы провести новые волны массовых убийств. На случай победы Германии во Второй мировой войне уже существовали планы насильственных акций, масштабы которых значительно превосходили все, что произошло в действительности. Другими словами, утопические планы нацистской Германии в целом подразумевали куда более высокий уровень насилия, чем уже достигнутый. Приведем лишь один пример: так называемый Генеральный план «Ост» (Generalplan Ost), разрабатывавшийся между началом 1940 г. и серединой 1942 г. минимум в четырех вариантах, предусматривал долгосрочную германизацию значительных территорий в Восточной Европе и изгнание более чем 30 млн славян в Западную Сибирь; сюда включались 80–85 % всех поляков, 65 % западных украинцев и 75 % белорусов в зоне колонизации. Те представители местного населения, которым разрешалось остаться в зоне колонизации, должны были оказаться низведенными до статуса рабов своих новых немецких хозяев. Эта разница между случившимся в реальности и гораздо более далекоидущими планами – одно из нескольких принципиальных отличий немецкого насилия{12}.
Ни один другой режим в истории XX в. не обрекал совершенно осознанно людей на гибель с такой интенсивностью и в таких масштабах, как режим Адольфа Гитлера и национал-социалистов. Голодная смерть десятков миллионов людей в 1958–1962 гг. в результате проведенного Мао Цзэдуном знаменитого эксперимента по социальной инженерии, «Большого скачка», не была преднамеренной (хотя того же нельзя сказать об убийствах, совершенных, пусть и в гораздо меньших масштабах, в период китайской «культурной революции» 1966–1971 гг.). Вопреки получившим широкое распространение раздутым оценкам, почти за тридцать лет власти Сталина в Советском Союзе число жертв массовых целенаправленных убийств составило около миллиона человек – видимо, это одна тридцатая часть от общего числа убитых нацистским режимом за значительно более короткий промежуток времени – всего за двенадцать лет (при этом подавляющее большинство было уничтожено за шесть лет войны). Конечно, цифра по Советскому Союзу не включает примерно шесть миллионов человек, умерших от голода в 1932–1933 гг., более половины из которых жили в Советской Украине; они оказались жертвами преступного небрежения и безответственности режима, однако нет никаких свидетельств того, что они были жертвами именно преднамеренной политики уничтожения (здесь бросается в глаза контраст с тем, как Германия морила голодом жителей советских городов и пленных красноармейцев начиная с 1941 г.){13}.
Однако все не сводится к цифрам – для людей, о которых идет речь, уникальна каждая смерть. Тем не менее в намерениях преступников четко прослеживается фундаментальное различие. Нацисты не просто мирились с массовой гибелью людей в попытках достичь какой-либо другой цели, но уничтожение миллионов и было их целью; они систематическим образом осуществляли запланированное, чего, за некоторыми исключениями, не делал ни один другой режим. Советская сеть лагерей принудительного труда в рамках системы ГУЛАГа в некоторых отношениях напоминала систему концентрационных лагерей при Гитлере, но ничего похожего на нацистские лагеря смерти не существовало ни в сталинском Советском Союзе, ни в маоистском Китае. Из 18 млн заключенных, прошедших через систему ГУЛАГа с 1930 по 1953 г., когда умер Сталин, погибли около 1,6 млн. Такое количество погибших во многом объясняется длительным существованием системы ГУЛАГа; однако, как показывает сам процент смертей среди заключенных, общего плана их уничтожения не существовало. Стоит обратить внимание и на другие различия. В нацистской Германии в кампаниях массовых убийств принимало непосредственное участие гораздо большее число преступников, чем в сталинском СССР, где подобные операции проводились почти исключительно карательным аппаратом, главным образом силами НКВД. Массовое убийство детей нацистским режимом особенно наглядно демонстрирует различия между режимами. Ничего аналогичного преднамеренному и беспощадному убийству миллионов детей нацистами нельзя обнаружить ни в одной кампании массовых убийств XX в. За очевидным исключением истребления польской интеллигенции и убийства посредством голода пленных красноармейцев, уничтожение детей в огромных масштабах (и часто в непропорционально большом количестве по сравнению со взрослыми жертвами) было характерной чертой всех программ массовых убийств, рассмотренных в этой книге{14}.
Очевидно, что у массовых убийств 1939–1945 гг. была своя предыстория. Что заставило национал-социалистов (самое радикальное политическое движение, приходившее к власти за всю историю Европы эпохи модерна) поверить, что они имеют право уничтожить такое количество людей? Они были убеждены, что некоторые группы людей с определенными характеристиками (религиозными, культурными, расовыми или физическими) в силу своей природы стоят ниже других. Конечно, этот тезис выдумали никоим образом не сами национал-социалисты. Однако в их случае эта расистская идеология вошла в резонанс с крайней формой этнического национализма, направленного не только вовне, но и внутрь – будь то против политических противников или людей, считавшихся антисоциальными или ленивыми, вроде цыган синти и рома, а в особенности против евреев, – и с радикальным желанием преобразовать общество в соответствии со своим видением. Таким образом, конечной идеологической целью нацистского движения было обеспечение гегемонии того, что оно полагало очищенным, расово высшим национальным и этническим сообществом. Мысль отвергнуть нацистскую идеологию как заведомо абсурдный продукт параноидального бреда, псевдонауки и «кризиса смыслов» заманчива. Однако, с точки зрения тех, кто ее создавал и пропагандировал, нацистская расовая доктрина отнюдь не была иррациональной. В контексте войны национал-социалисты разработали свою собственную неумолимую логику массовых убийств{15}.
Хотя у идеологии национал-социализма было много истоков и влияний, одновременно она являлась плодом конкретных обстоятельств. Замедленное, или запоздалое, формирование в Германии национального государства повлияло на германские представления о гражданстве и принадлежности к нации. Ключевым оказывается тот факт, что идея нации появилась здесь раньше единого государства. Немецкие представления о неизменной национальной территории могли сформироваться только после объединения Германии в 1871 г. Запаздывая также и в качестве колониальной державы, Германия в гонке за колониями значительно отставала от своих основных европейских соперников – Великобритании и Франции. Поэтому зарубежные немцы, проживающие в далеких странах, стали для этнонационалистических (völkisch) настроений основной референтной точкой: немецкие колонии были сравнительно невелики – особенно для того, чтобы использовать эти территории как эмоциональную «опору» для нации. Таким образом, этнокультурная идея нации рассматривалась и использовалась как способ компенсировать политическую слабость государства. За военным крахом и капитуляцией в Первой мировой войне последовала не только конфискация тех колоний, которые Германии удалось приобрести с 1884 г., но и отсечение значительной территории и проживающих там немецких граждан от самого национального государства. Именно в этом контексте произошла радикальная этницизация, приведшая к тому, что пышным цветом расцвела этнонационалистическая концепция гражданства, которая в свою очередь стала инструментом ревизионистской политики{16}.
Ключ к пониманию и объяснению того, как в рамках нацистской идеологии воспринимались общество и порождаемое им насилие, можно найти в Первой мировой войне, ее итогах и, прежде всего, в восприятии обществом этого опыта. По словам Себастьяна Хафнера, одного из самых проницательных исследователей национал-социализма, оказавшихся свидетелями этого явления, военные годы задним числом стали «позитивной основой нацизма». Сразу же после окончания Первой мировой войны были определены козлы отпущения за поражение, это привело к появлению мифа об ударе в спину (Dolchstoßlegende) – предательстве евреев, коммунистов и пацифистов в тылу. Поражение – и такое его объяснение, предложенное правыми, – породило травматический страх перед внутренней нестабильностью во время войны и кризиса. Само постоянное муссирование кризиса 1918 г. наталкивало на мысль, что его повторения следовало избежать любой ценой. Для этого нужны были превентивные радикальные меры. Все, что считалось необходимым, полагалось также и законным. Потому в военное время следовало удалить и уничтожить всех реальных и потенциальных врагов (идеологических противников, расово нежелательных лиц, тех, кого считали непродуктивными, никчемными или обузой, а также других потенциальных диссидентов). Это нужно было, с одной стороны, чтобы предотвратить повторение поражения и беспорядков 1918–1919 гг. (уличные бои в Берлине, Мюнхене и Рурской области; попытки создания советских республик и жестокое их подавление; борьба фрайкоровских крайне правых военизированных формирований с большевиками и националистами в странах Балтии), а с другой – чтобы очистить и укрепить немецкое общество и впоследствии Европу во главе с Германией в ее проекте строительства национал-социалистической утопии{17}.
Национал-социалистическая Германия могла опираться также и на неоспоримо существовавшую традицию летального насилия против беззащитных людей, восходящую по меньшей мере к колониальным войнам первого десятилетия XX в. В 1904–1907 гг. исповедовавшие сугубо расистские взгляды немецкие колониальные власти и войска убили или спровоцировали смерть от 70 000 до 100 000 человек в Германской Юго-Западной Африке (ныне Намибия). Против женщин и детей проводились военные операции, людей сгоняли в пустыню Омахеке, а мужчин морили голодом в лагерях для заключенных, созданных для порабощения народов гереро и нама. Примерно в то же время подавление восстания Маджи-Маджи в Германской Восточной Африке (ныне Танзания, Бурунди и Руанда) привело к смерти около 100 000 человек. Несмотря на то что немецкие колониальные зверства – явление не уникальное, они тем не менее были одними из самых страшных для своего времени. В годы Первой мировой войны от голода умерли более 70 000 пациентов немецких психиатрических больниц. Это произошло в результате сокращения ежедневного продовольственного пайка в пользу тех членов общества, которые считались более продуктивными или ценными в военное время. В Бельгии и Франции с августа по октябрь 1914 г. регулярные немецкие войска в ходе массовых казней убили около 6500 мирных жителей по подозрению (по большей части беспочвенному) в участии в партизанских атаках. Конечно, провести прямую линию от Африки к Аушвицу нельзя. Однако, несмотря на очевидное отсутствие непрерывности (до 1933 г. массовое насилие против одновременно нескольких групп-жертв было редкостью и лишь немногие среди жертв массовых убийств были евреями) между колониальными временами, Первой мировой войной и нацистским режимом, очевидно, существовали и важные преемственные связи. Подобные прецеденты впоследствии служили точкой отсчета, и национал-социалисты смогли использовать этот опыт при планировании и совершении массовых убийств уязвимых внутренних и внешних групп{18}.
Несмотря на преемственность между немецкими колониальными зверствами и ужасами нацистской эпохи, любое отнесение Холокоста – самой всеобъемлющей и беспощадной среди всех нацистских кампаний массовых убийств – к категории «колониального геноцида» весьма проблематично. Колониальный расизм – идеология превосходства; антисемитизм – идеология неполноценности. Это немцы ощущали себя неполноценными по отношению к евреям. Евреи, жившие в Пруссии в XIX в., а с 1871 г. – в Германском рейхе, с необычайным успехом использовали новые возможности, открывшиеся перед ними в результате отмены правовой дискриминации. Еще более эмансипировались они благодаря своей трудовой этике и той роли, которая отводилась в их обществе образованию и обучению. В 1886 г. в Пруссии доля школьников-евреев, получивших образование на уровне выше начальной школы, составляла 46,5 %. Аналогичный показатель для нееврейских детей составлял всего 6,3 %. К 1901 г. эти цифры возросли до 56,3 и 7,3 % соответственно. Эмансипация евреев (и более широкая политическая эмансипация среднего класса) была плодом идей Просвещения. Нацисты отвергали евреев не в последнюю очередь потому, что отрицали модернизационные силы Просвещения с его идеалами развития и прогресса. Уже одно это должно подсказать нам, что Холокост был чем-то принципиально иным, чем, например, геноцид гереро и нама в Германской Юго-Западной Африке. В своей произнесенной 1 апреля 1933 г. речи под названием «Против россказней мирового еврейства о жестокостях» рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс выразил антипатию нацистов к мышлению эпохи Просвещения и идеям, вдохновившим Французскую революцию 1789 г.:
Мы хотим избавиться от идеологии либерализма и преклонения перед личностью и заменить их чувством общности, которое вновь охватит всю нацию и вновь приведет в согласие и подчинит интересы личности общим интересам нации. Таким образом, 1789 год будет вычеркнут из нашей истории.
Немецкие евреи оказались одними из крупнейших бенефициаров Просвещения, которое позволило им наконец вырваться из замкнутого мира гетто и воспользоваться возможностью продемонстрировать свои способности{19}.
Идеология и пропаганда национал-социалистов ясно показывает, что они ощущали себя ниже евреев, а вот на славян смотрели совсем иначе. Для нацистов славянские народы: чехи, поляки, русские и другие – сами по себе были примитивными, отсталыми и пассивными «недочеловеками», которые представляли угрозу только тогда, когда во главе их стояли предположительно хитрые и коварные евреи – как в случае с большевиками, которых национал-социалисты считали прихвостнями «международного еврейства». В рамках такого рода мировоззрения славяне являются лишь расходным материалом и региональным препятствием на пути расширения немецкого могущества, однако не представляют реальной опасности для немцев сами по себе. Евреи же, напротив, изображались как враг номер один и глобальная угроза самому существованию немецкого народа. В то время как славянские массы считались пригодными в лучшем случае для того, чтобы поработить их, евреев нацисты наделяли властью: те якобы были вождями и революционерами, из-за кулис управлявшими покорными марионетками. Однако уравнивать политику нацистской Германии по отношению к славянам с колониальным насилием имперской Германии можно лишь до известной степени: концепции развития, непрямого правления и взращивания местных «элит», присущие позднему европейскому колониализму, полностью отсутствовали в политике нацистов в Восточной Европе{20}.
Отставание Германии в колониальной гонке, поражение 1918 г. и утрата не только заморских владений, но и территорий рейха на севере (отошедших к Дании), востоке (к Польше и Чехословакии) и западе (к Франции и Бельгии) породили в немецком обществе индивидуальный и коллективный комплекс неполноценности. Его отличительными чертами были ресентимент, узколобость и беспредельная жажда статуса и признания – все это было характерно для будущих нацистских преступников. Поэтому неудивительно, что последующее насаждение нацистским режимом настоящей культуры враждебности и бессильной зависти нашло широкий отклик у населения в целом. Амбиции и жажда признания преступников усиливались и, что немаловажно, оправдывались нацистской идеологией и верой в принадлежность к «высшей расе». Эта идеологическая вера убеждала их в том, что карьерный рост, статус и признание, к которым они стремились, были тем, что причиталось им просто по праву рождения; они полагали, что имеют право на успех и власть. Идеология и эгоизм взаимно подкрепляли друг друга. Это чувство превосходства позже проявилось прежде всего в политике и отношении Германии к «славянским недочеловекам» в оккупированной Восточной Европе – сердце нацистской империи – начиная с 1939 и особенно с 1941 г.{21}
Поражение 1918 г. всегда было центральной точкой отсчета нацистского движения. Национал-социалистическому режиму свойственно было радикализировать любую политику перед лицом угрозы и зачастую не останавливаться ни перед чем для достижения своих целей. Это ни в коем случае не означает, что нацистское насилие оказалось лишь реакцией на реальную внешнюю опасность. Насилие с самого начала было неотъемлемым и важным компонентом нацистской теории и практики. Уличные бои на закате веймарской эпохи; террор, сопровождавший укрепление власти нацистов в Германии в 1933 и 1934 гг.; насилие над евреями, развернувшееся в провинциях в предвоенные годы; расширение системы концентрационных лагерей и тюрем, погромы ноября 1938 г. – вот лишь несколько примеров проявления этой тенденции задолго до того, как Германия начала агрессивную войну против Польши и развязала Вторую мировую войну. Централизованное уничтожение пациентов психбольниц началось почти сразу после того, как немецкие войска захватили Польшу. Оно не было реакцией на некую реальную и неизбежную опасность, которую представляли собой психически больные в военное время; нет, нацисты устраняли то, что воспринималось ими как потенциальная угроза, приступая к реализации программы расовой чистки и применяя уроки, извлеченные из опыта 1914–1918 гг. Конечно, при возникновении реальной угрозы резко обострялась и политика – так, например, в начале лета 1941 г. в ответ на замедление военной кампании против Советского Союза были радикализированы антиеврейские меры. Это поведение прямо соответствовало убежденности нацистов в том, что единственный способ справиться с трудностями – это повысить ставки и еще более ужесточить свой подход. Только так, по их мнению, можно было избежать повторения 1918 г.
Как уже было отмечено выше, шесть лет войны задают фон нацистским массовым убийствам и, в свою очередь, данному историческому повествованию, которое в целом использует хронологический подход к событиям. В первой части рассматривается период с лета 1939 г. по лето 1941 г., а вместе с ним убийства людей с умственными и физическими отклонениями в Германском рейхе и на аннексированных польских территориях, а также уничтожение польских правящих классов и интеллигенции. Вторжение Германии в Советский Союз летом 1941 г. ознаменовало собой фундаментальное изменение как масштабов, так и систематичности нацистского массового насилия. Впервые – и это произошло уже в самом начале военной кампании – безудержные и откровенно идеологические массовые убийства евреев и других расовых и политических противников стали рутиной. Соответственно, вторая часть охватывает период с лета 1941 г. по весну 1942 г.; в ней фокус сделан на оккупированных советских территориях; отдельные ее главы посвящены массовым убийствам советских евреев, душевнобольных и рома; организации условий для вымирания от голода значительной части советского городского населения; массовой смертности пленных красноармейцев, а также превентивному террору и репрессиям против сельского гражданского населения. Представляется уместным включить в эту вторую часть рассказ о судьбе сербских евреев (мужского пола), поскольку они подверглись систематическому уничтожению параллельно с советскими евреями. Аналогичным образом вторжение Германии в Советский Союз стало поворотным пунктом и в антипартизанской войне в Сербии; ее жертвы тоже будут рассматриваться во второй части. Глава о превентивном терроре и репрессиях также выходит за рамки весны 1942 г. и включает в себя жертвы в Греции: представители гражданского населения часто погибали там по тем же причинам, что и их советские и югославские товарищи по несчастью.
В третьей части рассматривается прочее время войны, то есть период с весны 1942 г. по весну 1945 г. Она начинается с двух глав, посвященных геноциду европейских евреев в лагерях смерти в Хелмно и Аушвице-Биркенау в ходе операции «Рейнхард». Вторая из них включает подраздел о принудительной эвакуации узников концлагерей на заключительном этапе войны, широко известной как «марши смерти». Следующие две главы тоже начинаются там, где заканчиваются предыдущие: в первой из них рассматривается распространение депортаций и убийств рома на прочие оккупированные Германией территории, а во второй – децентрализованные убийства больных в психиатрических лечебницах и концентрационных лагерях Германского рейха, которые проводились вплоть до безоговорочной капитуляции Германии в мае 1945 г. В последней главе третьей части мы возвращаемся к теме убийств гражданского населения в рамках репрессий и так называемых «операций по умиротворению», однако на этот раз фокусируемся на городском населении Польши, в частности на огромных потерях среди мирных жителей во время и после подавления Варшавского восстания в конце лета и начале осени 1944 г. В заключительной главе предлагается объяснение тому, что двигало сотнями тысяч преступников и как мы можем объяснить их действия.
Предупреждение: некоторым читателям эта работа может показаться тяжелой. С учетом подзаголовка – «История массовых убийств, совершенных нацистами» – такого рода заявление, наверное, звучит банально или выглядит вовсе ненужным. Однако я действительно не уклонялся от того, чтобы представить события во всех их тягостных подробностях. Моей целью не было шокировать читателя или преподнести ему сенсацию. Напротив, стерильная версия этих событий всего лишь сделала бы их более абстрактными; пришлось бы отказаться от реализма и точности в угоду «приятности». Вместе с тем мы ощущаем моральное обязательство по отношению к убитым: рассказать их историю как можно более достоверно. Я широко использую свидетельства выживших и других жертв; надеюсь, что в какой-то мере это поможет вернуть им голос и обеспечить отношение к ним как к отдельным людям, а не к цифрам статистики. Если чтение этой книги покажется вам эмоционально тяжелым, представьте на мгновение, насколько тяжелее было жертвам переживать описанные в ней события.