Часть II. Империя – между монархией и диктатурой

Царство Россия

Мутация идеологий

Попытки выстроить российское политическое поле в соответствии с классическими учебниками политологии приводят к тому, что вместо представителей реальных общественных запросов, существующих внутри нации, мы видим вокруг некие политические химеры. Внешне они похожи на консерваторов, либералов, социалистов – по существу же они представляют не реальные страты нашего социума, но административно-предпринимательские кланы. Поведение многих наших политиков наводит на мысль, что им в принципе все равно, какую идеологию поднимать на своих знаменах.

Ситуация усугубляется тем, что и сами базовые идеологии современности стремительно мутируют, их смысловые контуры оплывают, их идейные стержни «потекли». Так, например, либерализм, всегда провозглашавший главной ценностью идеал «свободы», эмансипации от сковывающей опеки государственных и традиционных институтов – в нашу эпоху становится инструментом для насаждения самой отъявленной политкорректности. В неолиберализме прорезаются клыки тоталитарности.

Социал-демократы по идее должны отстаивать ценности «социальной справедливости», главной из которых является древняя заповедь «кто не работает – тот не ест». Однако на деле классическое левое наступление труда на капитал в современную эпоху обернулось формированием нового кастового строя, строя потребителей с засильем меньшинств и диктатурой паразитических слоев общества. Излишне говорить о том, что эта диктатура меньшинств с ее культом толерантности несправедлива. Однако защитников новой «левой» идеи социальная справедливость, похоже, уже не интересует. Их интересует социализация асоциального, гармония со всеми не трудящимися, всеми отщепенцами и раскольниками, всеми тунеядцами и изгоями общества. Особо уродливые проекции эта идеология получает в обществах более бедных и ущемленных в социальном плане чем сытый Запад, потому что там несправедливость переживается гораздо острее.

В зеркале «нации» русским свойственно видеть свое Царство – аналог таких понятий как «мир», «космос», «вселенная».

Что касается национализма, о котором пойдет речь далее, то традиционно данная идеология была призвана защищать почву и суверенитет. Мутация национализма оказывается наиболее глубокой и вопиющей, потому что под видом отстаивания национальной независимости идет сдача цивилизационной и культурной идентичности, ее размывание. «Национализм» постиндустриальной эпохи незамысловат: он предполагает, что нация свободно и добровольно отказывается от своей идентичности, происходит ее десуверенизация, подчинение транснациональным структурам и внешнему цивилизационному субъекту. Прикрываясь национальной идеей, продажные элиты попросту решают свои проблемы, встраиваясь в большой глобальный мир. Более органично это получается у элит малых наций, всегда живших на границах больших цивилизационных ареалов, в зонах столкновения между ними. Переходя в качестве геополитических трофеев из рук в руки, эти «буферные нации» уже привыкли к роли перебежчиков и цивилизационных оборотней, к ощущению себя то ли жертвой, то ли пионером исторического процесса.

Пост-русские националисты

В России обычно упускают из виду, что перестройка в начале 90-х годов увенчалась демонтажом СССР именно под лозунгами европейского национализма (то есть борьбы за national state в «приличном» западном понимании). С как-бы-националистическими лозунгами выступили те, кого сейчас мы называем либеральными демократами. Историческая аберрация не дает многим этого сегодня осознать – но наши демократы требовали тогда для России и «россиян» именно «националистического будущего» – счастливого цивилизованного житья-бытья европейской нации. (В эпоху поголовного «интернационализма», впитанного советскими людьми с молоком матери, «россияне» как символ освобождения от этнокультурной идентичности еще не противопоставлялись «русским» ввиду другой идеологической конфигурации: противопоставление двух этих понятий началось позже.) Однако прямым следствием и родным братом перманентной революции наверху должен был явиться и через несколько лет явился в действительности рост агрессивного и деструктивного экстремизма в низах общества.

Готовность «распустить» державу, глашатаями чего в 1990 году выступили столь авторитетные деятели патриотического направления как А. Солженицын и В. Распутин – обернулись хаосом и разрухой для всех. В этом смысле наши писатели, а в еще большей степени вдохновители и реализаторы «провозглашения суверенитета» РСФСР А. Сахаров и Б. Ельцин – выступили как прародители современных «странных националистов» (возможно, того не желая). Тем не менее, мне близок резкий ответ на известную формулу А. Зиновьева про коммунизм и Россию – «кто куда метил, тот туда и попал». Точнее говоря, среди диссидентов были, конечно, и искренне заблуждающиеся. Но среди геополитических противников СССР никто не заблуждался: им было мало дела до коммунизма как такового, их беспокоили только величие и самостоятельность России.

Новый феномен «пост-русских»[33] начал формироваться именно тогда, возникнув как чувство расхлябанности и безответственности, преимущественно интеллигентское, а затем развившись до грандиозного предательства многих поколений предков, пядь за пядью собиравших земли Российской империи. И иначе быть не могло, потому что главными подстрекателями и выгодоприобретателями этой бесхребетности и этого предательства выступили на тот момент США и их союзники, крупные ТНК, и уже в третью очередь – руководство союзных республик, пожелавшее «покняжить» суверенно, не сообразуясь ни с историей, ни с мнением собственных народов (высказанным на референдуме 1991 года о сохранении СССР). Именно им была выгодна Россия без идентичности, безликая, потерявшая саму себя, с продуктами ее распада – с одной стороны, ксенофобами, с другой, озабоченными дискредитацией собственной страны антинационалистами.

Спор публицистов и теоретиков об империи и нации в 2005 году[34] был бессмыслен еще и потому, что ни в нынешней ситуации (условной демократии), ни в ситуации приближающейся национальной диктатуры (если угодно, «пятой империи», «диктатуры развития» или как-то еще) – этот спор ровным счетом ничего не решает. Ведь пока наша нация не имеет никакой возможности строить реальную империю, если конечно не считать ею проект «либеральной империи» Чубайса. В чем же был смысл профилактических выпадов против «имперства» под видом «этнонационализма»? Смысл, который вкладывался в эту борьбу ее режиссерами, довольно прост: не дать состояться национал-державной консолидации на общественном уровне, намеком на что стало воодушевление в патриотических кругах в связи с Правым маршем в 2005 году. Ведь трудно найти более удачную поддержку национальной диктатуре, чем зрелая и состоявшаяся общественная среда, которая сознательно подставит плечо политическим силам, решившимся на мобилизационный проект.

Такой зрелый национализм раз и навсегда положил бы конец «пост-русским националистам», решившим, что история «отпустила нас на свободу». Что поколения предков, строивших и защищавших Отечество, можно больше не принимать в расчет.

Модель Константина Крылова

Один из самых одаренных этнонационалистов Константин Крылов в своей статье «Русские ответы. Статья вторая: культурофилия» на сайте APN.ru рисует гипотетический образ будущего, когда коллапс России приведет к захвату власти в ней со стороны «богатой и вооружённой до зубов Чечни», которая устроит «всероссийский джихад». Похожий сценарий известен аналитикам как «план Джемаля», публично заявившего, что кавказцы являются основным источником формирования нового революционного класса, призванного перевернуть Россию.

У Крылова антиутопическое моделирование чеченской пост-России строится на трех тезисах:

• оккупанты будут вынуждены использовать в качестве государственного русский язык,

• через какое-то время верхний слой начнет называть себя «русскими» (при этом для собственно русских рабов уже сейчас существует новый этноним – «русня»),

• наконец, они усвоят в некоем усеченном формате русскую культуру и возможно даже примут православие (если Церковь поведет себя гибко и дипломатично).

Эту метафору Крылов приводит для того, чтобы обосновать центральный тезис своей статьи: «Причастность к русской культуре – и в аспекте «знания», и в аспекте «предпочтения» – не делает человека русским». Между тем эта метафора повстанческой революции и новейшего чеченского ига, которую Крылов разыгрывает явно в парадигме пророчества вещего Авеля про «три ига» на Руси, совершенно не годится для объяснения феномена нации. Для подтверждения или опровержения культурофильской трактовки национального начала вопрос должен быть поставлен иначе: каковы пределы нации, каковы те границы, переходя за которые человек или группа людей уже не могут удерживаться в поле нации?

Дело в том, что ответ на вопрос этот разнится в случаях, когда мы говорим о малых нациях (субъектах national state) и когда мы говорим о таком сложном и исторически тяжеловесном явлении как русская нация. Это, так сказать, два совершенно разных порядка. Примерно как царство и класс (или отряд и семейство) в биологии. Почему и чеченцев противопоставлять великороссам в прямом смысле и неверно, и даже где-то оскорбительно в отношении законов «живой природы».

В «Русской доктрине»[35] мы пришли к тому, что пределы большой нации задаются не этническим, не культурным ее измерениями, не измерением политического формата (все эти факторы являются разновеликими частями единого паззла или, выражаясь по-русски, сложной матрешки). Пределы большой нации задаются ее цивилизационными характеристиками. Большая нация может состояться только как цивилизационный субъект, то есть как субъект системный, и перед этим масштабом меркнут частные моменты. С другой стороны, это не означает, что большой масштаб должен затмевать нужды и чаяния отдельного русского человека.

Но априорно приравнивать среднего русского к ординарному западноевропейцу, новоиспеченному гражданину «суверенной Эстонии» или, скажем, уроженцу Гвианы – это тоже перебор. Нагрузка на русского как носителя национально-цивилизационной традиции и нагрузка на варвара, который выпал из мировой истории или участвует в ней по касательной – мягко говоря, не одинаковы.

Собственно, тот публицистический эффект, на который рассчитывает Крылов, он несомненно производит. В частности, производит он его, когда говорит в другом тексте[36]: «Откровенно говоря, русские всегда несли на себе основную тяжесть государственного строительства, а вот к общему котлу их подпускали последними… Даже если не брать в расчёт историю ордынского ига (хотя, может, и стоило бы), а посмотреть на времена исторические, то мы обнаруживаем странную закономерность. Русские всегда были оттеснены от самого вкусного: доходных бизнесов, управления, власти».

Далее логика Крылова развивает не вверх, а вниз, не к достоинству, а к ущербности, не к сложности, а к упрощению: но теперь наш «народ осознаёт, что никакой внешней идеи над ним больше нет, и единственная его святыня – он сам. Его национальные цели и есть то божество, которое отныне «не терпит других богов перед лицом своим». Народ, научившийся служить, служит отныне самому себе как своей же идее. Это и есть состояние Нации, совершеннолетие народного духа».

Крылова не смущает тавтологичность такой постановки вопроса. Что же есть нация, если носитель национального начала совлекает с себя все содержательное? Что останется, если содержанием нации является сама нация? Кровь? Этничность? Даже это сомнительно. Дух? Но как уловить его? Где тавтология, там и двусмысленность. Понятия «нация» превращается в зеркало, заглянув в которое этнонационалист рискует увидеть абсолютную пустоту.

Что есть русские – другая модель

Разница между Святой Русью и самосвятством не просто велика. Это полярные противоположности. Вот как широк и глубок, оказывается, русский национализм! Вот в какие крайности можно впадать, оставаясь, казалось бы, в одном смысловом поле – поле националистическом. По верному замечанию Александра Юсуповского, «этничность соотносится с национальным развитием как соска-пустышка с полноценной бутылкой молока, принося лишь иллюзорное удовлетворение массовому этническому самосознанию».

Приведу свою метафорическую модель, которая, как мне кажется, более корректна и с абстрактно-теоретической, и с конкретно-исторической точек зрения чем высокохудожественное допущение Константина Крылова. Моя метафора будет не конструированием невозможного будущего (потому что, вопреки Джемалю, чеченцы, даже вооруженные книгой «Революция пророков», никогда не захватят власть в масштабах «большой России»), а примером из истории другой цивилизации. Я имею в виду падение Западной Римской империи. Метафора России как Рима, конечно же, не нова, но она достаточно точна, особенно если учесть, что в 1991 году начался процесс нашего распада и в каком-то смысле мы являемся современниками и жертвами возможного падения Третьего Рима (для меня, как и для основных соавторов Русской доктрины Россия не была отлучена от мистической реальности Третьего Рима ни в XVIII, ни в XX веке).

Само по себе разорение «вечного города», так же как неурядицы в римских провинциях и спорадические узурпации власти генералами, не могли означать и не означали конца империи. Конец Первого Рима произошел, когда имперское (гражданское) начало склонилось перед варварством. Конец ему положили разбежавшиеся патриции и отказавшиеся от своего гражданства плебеи. Приложили руку к этому концу, конечно же, и победители-варвары, отославшие императорские инсигнии в Константинополь (Второй Рим). Вождь варваров Одоакр мотивировал это тем, что сами италийцы и римский сенат считают существование самостоятельной империи на Западе ненужным. Иными словами, прекращение «римской нации» связано не с победами варваров, а с самоликвидацией римлян.

С этого момента кровь римлян (этнически еще вполне римлян) становится материалом для новых цивилизационных проектов, в том числе и для новых наций, например, будущих итальянцев. Культура римлян тоже становится материалом – для новых поколений культур. Политический формат римлян становится классикой науки о власти и используется всеми государствами[37]. Но эти государства – уже не Первый Рим.

Итак, что говорит нам о сущности нации ситуация падения Рима? Фактически мы имеем дело с трупом нации, элементы которого растаскиваются как строительный материал для иных форм исторической жизни. Значит, возвращая Константину Крылову его же аргументы, не только культура, не только территория, не только политическая форма, но и сами этничность, кровь, родовые связи не служат определяющими основами для нации. Рим пал, когда его сердце уже не билось – когда дух цивилизации отошел от «вечного города». Именно этим метафора с падением Рима ближе к нашей действительности (как гипотетическая угроза), чем метафора с исламским нашествием, хотя в роли нынешних «варваров» могут выступить и силы агрессивного ислама.

В отличие от «нормальных», «ординарных» наций мы обладаем на чей-то взгляд, может быть, и печальным качеством – мы непобежденные. Даже когда русские терпят поражения, даже когда на время попадают под иго, они оставляют в сердце место непокоренное, место для своего «царства». Более того, мы те, о которых сказано, что русского мало убить, его надо еще повалить.

Россия – это не столько культура, сколько «царство». Сродни понятию «царство» в биологии (regnum, kingdom), о котором я уже упоминал выше. То есть особый цивилизационный мир со своими законами, своими конститутивными принципами. В зеркале «нации» нам свойственно видеть свое Царство, которое в русском языке звучит как аналог понятий «мир», «космос», «вселенная».

Россия беременна не нацией, а диктатурой

Конечно, у новых «вечевых национал-демократов», а они практически все сориентированы на демократический сценарий развития русского национализма, как и у демократов 1990 года, нет реалистического представления о будущем. Будущее их «виртуальной нации» покрыто мраком. Идея, что можно захватить власть на уровне подъезда или микрорайона – это либо детское сознание, либо осознанная провокация.

Обсуждение такого сознания само по себе представляет не очень большой интерес. Но есть в нем один момент, который обычно упускается из виду как критиками вечевого национализма, так и его застрельщиками. Обходят стороной, что через увеличение хаоса, через расшатывание и демонтаж существующей системы – короткая и прямая дорога к диктатуре.

Искусственный спор об этнонационализме и имперской идее, о котором уже говорилось в этой работе, также стыдливо обошел эту тему. И это понятно: ведь русская диктатура (имперско-национальная или национал-имперская, что, в общем-то, одно и то же) светит нам в любом случае, ее приход – неумолимый закон истории. Собственно, и сама мысль о демонтаже, и идея конфедерализации русских в России (на языке ЦРУ: «расчленения РФ») – не что иное как скрытое или бессознательное стремление увильнуть от этой неизбежной перспективы.

Некоторые люди думают, что спор идет о национализме или об империи. На самом деле единственный вопрос момента – когда придет «русский Бонапарт» и закроет дискуссию о демократии, нации и империи. Он не «родит» нацию, а восстановит естественное состояние уже существующей более 600 лет нации. С демонтажом России или без демонтажа, он должен прийти. Если начнется демонтаж, наш «Бонапарт» в условиях полного краха государства может обнаружиться быстрее, но у нации уйдет тогда больше сил на обратную сборку. Без демонтажа – диктатор вызреет внутри нынешней системы, но произойдет это постепенно (уже происходит) и раскроется в другом формате. Для автора этих строк изначально представлялось несомненным, что Путин пришел не для того, чтобы уйти с поста верховной власти в 2008 или каком-то другом, обусловленным демократической процедурой, году[38]. И сейчас многие сторонники «третьего срока» старательно вуалируют, в том числе и для самих себя, ту непростую истину, что для них важен не только Путин, но и сам сдвиг от демократии к национальной диктатуре, как таковой.

Единственный вопрос – это скорость, с которой она утвердится, вопрос ее ускорения или отсрочки. Никаких других серьезных политических вопросов на повестке дня сегодня в России не стоит.

Александр Невский или Даниил Галицкий?

В нашей тысячелетней истории распады уже случались. Каждое Смутное время влекло отчленение от России ее окраин. Но распад может быть и знаком конца цивилизации как большого исторического цикла – таковым был распад Киевской Руси на удельные княжества в XII веке, который носил поначалу легитимные формы, а затем стал неуправляемым. Это был процесс во многом аналогичный распаду Западной Римской империи, о котором шла речь в первой статье. Реальную выгоду на короткий момент получили удельные князья, которые не переставали дробить Русь на все более мелкие регионы. Но «сливки» сняли монголы (а могли бы снять рыцари-католики, которые в таком случае искоренили бы в Восточной Европе православие как конфессию). Россия как цивилизация никогда не смогла бы состояться, если бы не возобладала линия Александра Невского, прямого предка великих московских князей, предпочетшего эгоцентричному католицизму веротерпимую Золотую Орду. Западные земли, вероятно, вошли бы в католический европейский мир, восточные – отошли бы к степному ареалу, и восточнославянское население среднерусской возвышенности и прилегающих регионов постепенно растворилось бы в неславянских стихиях истории. Были у этой линии и русские сторонники (князь Даниил Галицкий), который, кстати говоря, проводил очень своеобразную этнокультурную и миграционную политику, не делая ставку только на славян (но и на армян, евреев, западноевропейцев и т. д.).

Линия Даниила Галицкого, не князя и не царя, а «короля», коронованного Римским папой, была по-своему очень логичной. Это была линия цивилизационной капитуляции, включавшая принятие Русью католичества и клонирования буферных зон между Западом и степью (подобных Польше и балтийским рыцарским орденам). Ведь по идее после распада XII–XIII веков Руси уже не должно было больше быть. В буквальном смысле ее уже больше и не было – на место Руси через какое-то время пришла новая цивилизация Россия. Благодаря маловероятному стечению обстоятельств русские как пост-народ древнего «киевского» цикла и прото-народ, носитель нашей нынешней более чем 600-летней цивилизации, не рассыпались, не расщепились, избежали этой участи растворения, которой – в сходных обстоятельствах – не избежало большинство народов мировой истории. Собственно, то, что Московское государство сумело подняться в XIV веке и утвердиться в XV–XVI вв. – историческое чудо. Однако, то, что это чудо произошло, не повод рассчитывать, что оно повторится с нами в XXI веке, после конфедерализации, новой регионализации и удельности, подобной той, что развивалась в XII веке. Мир в XXI веке гораздо агрессивнее и в нем уже невозможно спрятаться на время от социальных бурь, забившись в глухие леса.

Нет ничего более предательского по отношению к славянскому началу, чем проповедовать рекреационный национализм, национал-троцкизм или антимосковскую конфедерадизацию Руси. Надеяться на то, что, пожертвовав Россией как цивилизационным проектом, мы сохраним хотя бы свое славянство, свою этничность – это самообман. Все сказанное мною не означает принижения священности русского начала и великороссов как соли нашей земли. Наоборот, сказанное подтверждает высокое предназначение народа в самом прямом, родовом и кровяном смысле слова.

Фактически как-бы-националистическая капитуляция приведет к разделу территории России и растаскиванию и без того скудного людского ресурса между несколькими зонами влияния возрастающих в своем могуществе сверхдержав, в первую очередь Китая. Когда национал-регионалисты мечтают об освобождении от московской опеки и спокойном возделывании «своего сада», они забывают уточнить, что «свой сад» при таком раскладе мы будем возделывать не в качестве хозяев, а в качестве рабов Садовника Поднебесной.

Но дело даже не только в рабстве. Русские не перестанут быть русскими, если они погибнут в бою. Не перестанут быть русскими, если попадут в плен и будут обращены в рабство. Но они перестанут быть русскими, если прекратится Россия как цивилизация, если они позволят этому свершиться. С гибелью русского целого как живой традиции русский перестает быть русским в полноценном смысле, перестанет быть как носителем своей цивилизации, так и носителем своей нации. Причина же в том, что он выбросит из сердца идеал «русского царства», «русской правды», русских справедливости и милосердия, забудет о своем предназначении, хотя бы и не до конца сформулированном и понятом в текущий момент.

Сворачивание России или компенсационная экспансия?

Кровь, почва, территория, культура, политические и религиозные традиции – все это священно. Но перед русским царством как удержанием своего собственного мира все это частные, а не глобальные факторы. Россия без этих факторов немыслима, но нельзя и измерять ее по внутренним меркам этих факторов.

Скажу в этой связи об одном чрезвычайно тонком и опасном вопросе, который для меня как православного верующего представляет одну из затаенных болей сердца. Когда иные из православных деятелей заявляют, что допустимо и потерять Россию, главное заняться миссионерством среди китайцев, раз уж китайцы оказались жизнеспособнее русских – они недопустимым образом измеряют целое по меркам частного. Православие вне и без России – это не такое уж ясное и духовно корректное решение, как может показаться иному из горячих неофитов и ревнителей не по разуму. Дело в том, что нельзя прямо сопоставлять Россию с православием. Россия – это личное имя. Оно сопоставимо с другими личными именами: именем Христа, именем Богородицы. Но не с православием. Россия – это живой личный субъект. «Вера», «культура», «государство» – это формы, в которых живет этот субъект, его жилище, его орудия. Отказаться от существования России ценой сохранения православия – это похоже на позволение убить человека, раз уж его твердо решили погубить сильнейшие, ценой сохранения здания школы, в которой его учат, со всей ее мебелью и учебными пособиями. Но дело в том, что и сама школа, без человека, ради которого она создана, теряет смысл. В это здание вселится другой хозяин, другой субъект и неминуемо обратит храм в хлев, в лучшем случае создав маленький музейный уголок, куда соберет кое-что от старого хозяина в пользу «любителей древностей».

Православие было учреждено не в последнюю очередь для России и для русских. А в эсхатологической перспективе предназначение русских в священной истории может оказаться гораздо весомее, чем мы даже способны представить. И с устранением этого субъекта «царства России», само православие на данном историческом этапе может утратить свой смысл. Во всяком случае, высокоумным богословам не стоит дерзать рассуждать на эти темы и подражать свт. Амвросию Медиоланскому, подвергшему сомнению ценность существования Римской империи как явления временного перед лицом Церкви как вечного установления. Хотя бы даже потому, что Россия – это все-таки не Римская империя, а «четвертому Риму не быти», и нам просто некому будет передать свою традицию (китайцы в тех масштабах, в каких это необходимо, не готовы будут ее принять). Поэтому и здесь под видом православного «объективизма» реально проступает недальновидность, граничащая с предательством как России, так и православия.

Так оно в сущности и оказалось бы.

Тем не менее, Россия и на этот раз не погибнет, не растворится, выйдет на новый виток своего развития. Она вновь постыдит всех воронов, каркавших о необратимости ее сворачивания и ликвидации. Существование же «царства России» окажется истиной не менее весомой чем многие богословские догматы. И не исключено, что эта истина будет внятна и многим неправославным, как правда живого царства России, державы «Белого Царя» была внятна мусульманам, буддистам и даже безбожникам в разные века ее истории. Поэтому православные, которые сейчас гнушаются нашей политической многострадальной судьбой, нашей кровью и почвой, спешат отвернуться от наших гробов и от праха нашего – будут посрамлены самой историей. И «ревность» их зачтется им на высшем суде совсем не так благоприятно, как они возомнили.

Все сказанное мною не означает принижения Церкви и святыни православия. Наоборот, сказанное подтверждает высокую пророческую правду имени «Святая Русь». Но я ни за что не отступлюсь от следующего утверждения, пусть кто-то даже обвиняет меня за это в ереси: надеяться на то, что, пожертвовав Россией как цивилизацией, мы сохраним свою веру, свое православие – это малодушное обольщение и прелесть.

Тем более смехотворны для любого человека, преданного своему Отечеству, какие-то тезисы против драгоценности России как она есть, построенные в виде аргументов с позиции культуры, с позиций цивилизаторства и абстрактно-гуманистического совершенствования человека и социальной жизни. Здесь самообман уже совсем очевиден. Действительно, отставание в технике, несовершенство культуры и быта не являются поводом для того, чтобы поставить под сомнение наше царство Россию.

Исторически у нас нет выбора кроме новой компенсационной экспансии, занятия вновь тех позиций, которые мы потеряли в 1991 году и геополитически, и с точки зрения соответствия нашей жизни внутреннем мерилам. Россия уже неоднократно являла миру чудеса компенсационной экспансии. Явит их и на этот раз[39].

Как я подчеркивал выше, понятие «нация» можно рассматривать двояко: или как некий идол, который ничего не отражает, но только требует энергии извне, или как зеркало для своего традиционного «Я», вглядываясь в которое, можно лучше постичь себя, свою природу, свои слабости и свои сильные стороны. Заглянув в зеркало, нация должна увидеть в ней не пустоту и не чужую рожу, а себя – свою кровь, свою культуру, свою традицию, свою идентичность. Увидеть не что-то одно из этого джентльменского набора, а весь набор, пусть потрепанный, пусть обгоревший в смуту, но весь. В противном случае, если зеркало ничего не отражает, а только требует медитативного внимания, магически засасывает в себя личность смотрящего, лучше его разбить; а от понятия «нация» – отказаться как не годного ни к чему доброму.

Россия и на этот раз не погибнет, не растворится, выйдет на новый виток своего развития. Она вновь постыдит всех воронов, каркавших о необратимости ее сворачивания и ликвидации. Россия уже неоднократно являла миру чудеса компенсационной экспансии. Явит их и на этот раз.

Цивилизационный материк

Наш выдающийся историк В. О. Ключевский писал: «Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои нравственные растерянные силы и воплотит их в одном великом человеке или нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу»[40]. Знаменательны эти слова о возвращении на свою дорогу, на свою покинутую траекторию. Эти слова не могут не отозваться в каждом русском сердце – потому что нам свойственно видеть причину собственных неурядиц, в конечном счете, в себе самих.

Нация не какая-то плоскость, не усеченность народной жизни до одного поколения, тем более до физических потребностей и интересов «этих людей». Нация – это национальная традиция, которая живет в людях. Эта традиция разворачивается в цивилизацию, пока она живет, и сворачивается в библиотечно-антикварное наследие, когда умирает. Если традиция в конкретных носителях русского начала утрачена, если механизм ее регенерации сломан, если люди «устали» быть русскими, устали от сложности национальной жизни – то их формальная «русскость» становится не конструктивным, а деструктивным фактором для России-цивилизации и нации как таковой. Эти люди, спасая свое частное правовое пространство, ограждая свои «шкурные» интересы – готовы пожертвовать в том числе и самой «шкурой нации».

Сегодня вопрос, определяющий как историософски, так и идеологически смысл русского национализма – это отношение к 1991 году. Если мы принимаем как аксиому конец русской цивилизации (существовавшей на тот момент в формате СССР), то мы – пост-русские. Иными словами, при сохранении всего набора принадлежности нации, мы этой нацией уже не являемся. Если же поражение 1991 года мы не признаем окончательным, значит нас еще рано хоронить.

Попытка столкнуть Россию в новый срыв «демократизации» и вестернизации, своего рода повтор 1991 года, может оказаться на этот раз уже окончательным и безоговорочным нашим поражением. Мобилизационный же проект, проект восстановления царства России будет выглядеть как диктатура развития, достаточно жесткая и бескомпромиссная. Внешне сегодня мне видятся два анти-проекта, призванных не допустить перерастания путинского либерально-консервативного балансирования в национальную диктатуру. Во-первых, это проект «преемник президента», который под видом надуманной «проблемы 2008» аналитики и политтехнологи обсуждают уже около 4 лет (начали обсуждать еще до того, как Путин был избран на второй срок). Здесь все дело в том, кого удастся протолкнуть в преемники и какими обязательствами его повязать. Во-вторых, это проект спасения демократии и европейского выбора России неконституционным путем (вариант 1993 года) – по аналогии с «цветными революциями». Наиболее вероятный сюжет этого рода – объявление о фальсификации президентских выборов. Так или иначе, оба сценария строятся в привязке к выборам 2008 года.

Что же касается будущей диктатуры, то как всякая диктатура она будет основываться на данностях, а не на заданностях. Эта диктатура будет имперской и одновременно национальной по определению. Несомненно, она будет более национальной чем большевизм. Но, вероятно, менее национальной чем Московское царство Иоанна Грозного, относившееся к покоряемым инородцам не как к конкурентам, а как к сиротам, которых нужно пожалеть и усыновить – но после полного военного разгрома.

Говоря о самостоятельности и суверенности своей родины, мы ведем речь о статусе особого «человеческого материка». Россия сильно отличается от других исторических миров, у нас особый, уникальный, ни на что не похожий цивилизационный континентальный климат. Внешний мир не столь дружелюбен к нам, как того хотелось бы. Но есть в нем и незадействованный потенциал комплиментарности по отношению к России и русским, который особенно велик на Востоке и юге, среди бедных и беднейших обществ. Запрос на братские отношения, на идеологию новой справедливости и милосердия в массах азиатских обществ, в странах Третьего мира огромен.

Есть поле для работы и с западными народами – но там ситуация сложнее, а комплиментарность может быть вызвана не столько открытостью с нашей стороны (которая на данный момент чрезмерна), сколько способностью быть сильным. В любом случае, и на Западе, и на Востоке проецируемые русские братство, правда и милость должны основываться на мощи, на убедительной силе, на способности одерживать победы. На сегодня симпатии с Западом, напротив, строятся на основе слабости, зависимости России, заискивания нашей элиты перед сильными, богатыми и цивилизованными, пасующего и пассивного жеста в ответ на коварство и двойные стандарты.

На алтарь сближения с Западом русские неоднократно приносили слишком большие жертвы. Пора становиться взрослее – и на этот раз стать уже взрослее навсегда.

Царство Россия превыше всего.

Опричнина – модернизация по-русски

Как во тереме живет православный Царь,

Православный Царь Иван Васильевич.

Он грозен, батюшка, и милостив,

Он за правду милует, за неправду вешает.

Народная песня

Глупцы только, которые не знают обстоятельств его времени, свойств его народа и великих его заслуг, называют его тираном.

Петр I

17 февраля 2010 года в Институте динамического консерватизма прошел круглый стол об актуальности опричнины. Он дал неожиданные результаты. Как минимум, настоящим событием в нашей социально-исторической мысли явилась работа А. И. Фурсова «Опричнина в русской истории», получившаяся на основе сделанного им доклада. Несомненно, глубокими и нетривиальными были также выступления Максима Калашникова, Александра Елисеева, Егора Холмогорова и других участников. Началась заинтересованная полемика как противников, так и сторонников «новой опричнины».

Что касается статьи Фурсова, то в ней впервые столь отчетливо была показана исключительная сложность опричнины XVI века, нестандартность ее как политической инициативы, целенаправленно преображающей властные и социальные отношения. Кроме того, Фурсов убедительно показал положительную сторону внутренней связи опричнины и нео-опричнины в русской истории, а также диалектику трех полюсов русского государства: олигархии, опричнины и самодержавия, – диалектику, рисующую лицо России как своеобразное, ни на что не похожее. (Замечу в скобках, что опричнина выступает как своего рода «странный аналог» демократизации власти, русское прочтение демократического принципа, не фантазийного, не манипуляторского, как современная «демократия», а реального рабочего принципа – «к народности через чрезвычайку».)

1. На крючке, но не чекистском

В спорах о путях модернизации сегодня как будто сам собой всплывает вопрос об опричной русской идее. Хотя некоторые по давно внушенной привычке видят в ней лишь эвфемизм бесчеловечности и крови, на деле в опричнине сказался творческий поиск выхода из тупиков.

Сейчас Россия снова в тупике, в патовой ситуации. Одна половина головы заявляет стремление к развитию, к выходу из равновесия как удела отставших и сдавшихся на милость победоносным акулам внешнего мира. Другое полушарие – боится перемен и мертвой хваткой цепляется за пусть мелкое и неприглядное, но осязаемое наследство РФ 1991–2010 годов, наследство тех, кто согласен прочно сидеть на внешнем – не чекистском! – крючке и не суетиться под глобальным клиентом. (Прошу не понимать все это банально-упрощенно: я не имею в виду под полушариями двух первых лиц в государстве. Эта граница проходит как-то по-другому.)

Властному истеблишменту свойствен консерватизм самого последнего, самого подлого образца из тех, какие можно себе представить. Это консерватизм для себя, охранительство того, что удалось урвать, самоподдержание застойных процессов в «элите», которые длятся де факто с брежневских времен. Этот консерватизм замешан на неверии не столько даже в свою страну, сколько в самих себя. Может быть, в неэстетичности его и объяснение самой раздвоенности – надо же ведь как-то эту неприглядность прикрывать.

Последняя попытка приукрасить его – назвав «модернизационным» – лишь усугубляет впечатление. «Единая Россия» – классическая партия «боярского царства», молчальники мирской злобы, конвертировавшие свое терпение в земные блага, которые говорят и пишут лишь по поручению, а думают – «в бороду» и «в стол». Массовка «Единой России» враждебно-безразлично слушает речи тех, кому дана власть вещать о модернизации, инновациях, программах развития, сильной России, выходе в великие державы, преодолении коррупции и т. п.

В манифесте «Единой России, где было заявлено о консервативной модернизации, хорошо просматривается одна из излюбленных мыслей кремлевских идеологов. На протяжении веков в России цена человеческой жизни, – скорбят они, – была почти ничтожна, великие успехи и победы часто доставались очень дорого. Убойный аргумент – который, на взгляд этих идеологов, способен оправдать все что угодно, любые нынешние неуспехи и поражения. Что скрывается за этим аргументом? За ним скрываются «человеческая жизнь», неприкосновенность самих квазибояр, а заодно в скрытом виде неприкосновенность их кланов, собственности и устоев. Все можно поменять в стране, но только не элитарный «застойный процесс». «Победить коррупцию, – провозглашают единороссы, – можно, лишь изменив социально-экономическую ситуацию и качество государственного управления. Это нельзя сделать за один день, – но это нужно делать каждый день». Сиречь нужно не побеждать коррупцию, а бороться с ней перманентно, «консервировать» ее – классическая мечта бюрократии. В этом, в сущности, и заключен весь официозный «российский консерватизм».

Не считая комичной кампанейщины по веерному сооружению ФОКов и пропаганде здорового образа жизни, они, разглагольствуя о жестокостях прошлого, а значит и намекая на собственную гуманность, не расшифровали, как собираются поддерживать человеческий потенциал. Партия агрессивных квази-бояр тайно кровожадна – сберегать и преумножать народ в действительности она не намерена. Ведь у элитариев уже вошло в пословицу, что «с народцем нам не повезло», а потому предпочтительнее те, кто лишен «иждивенческих» комплексов, кто подешевле в труде, посговорчивее в коррупционных схемах и менее склонен ко всяким традиционно русским политическим неожиданностям, вроде той же опричнины – предпочтительнее гастарбайтеры, иммигранты, прописавшиеся в РФ этнические кланы, склонные к данническим отношениям и к «земляческой» тактике выживания в среде пассивного и несолидарного большинства.

Итак, подведем первоначальный итог. Консерватизм для себя означает:

• Коррупцию как потребление стабильности всей системы;

• Неприкосновенность политического и кланового статус-кво;

• Игру в неофеодальную олигархическую «удельность», то есть сговор частей и меньшинств против самой возможности предъявления целей целого, национальных интересов большинства;

• Как следствие из всего предыдущего: бесконечную имитацию созидательного и производительного начала (партия «конкретных дел», как они сами себя именуют).


Знающие историю люди не усомнятся: ситуация похожа на княжески-боярский олигархат XVI века, в борьбе с которым царская власть выработала модель самодержавия. Достигнуто это было через опричнину.

По мнению многих, опричные принципы и модели срабатывали в России после Иоанна Грозного еще не раз, причем в критические моменты. Не наступает ли вновь такой момент?

2. Шизо-консерватизм

Модернизационный консерватизм, который был принят на съезде нашей боярской партии в прошлом году, шизофреничен как короткое замыкание. В ее манифесте заявлена «идеология стабильности и развития», то есть одна часть этой идеологемы блокирует другую. Эта идеологема и все «находки» спичрайтеров партии мало согласуется и с консерватизмом, и с модернизацией, поскольку за медоточивой риторикой просматривается осторожное желание, как бы не наплевать в лицо ненавистному прошлому и как бы не накликать неведомое будущее. За официозной шизофренией скрывается нечто более страшное, чем болезнь – бессилие. Именно бессилие и безволие, воплощенное в нынешней системе, блокирует как развитие, так и самовоспроизводство национальной идентичности (то есть подлинный консерватизм). Развития в этой системе не происходит, но и национальное лицо размывается, деградирует.

Формула шизо-идеологии, если смыть с нее мощный слой макияжа, в сущности проста: ни консерватизма, ни модернизации! – что отражается в более приличной формуле умеренности и аккуратности, обозначенной в том же манифесте – продвижение вперед «без застоев и революций». Ирония в том, что нынешний застойный процесс в элите был закреплен русской «оранжевой» революцией 1991–1993 годов. Застой и революция не антиподы РФ, а ее базовые столпы. Ельцин скрестил революцию с застоем, а Путин подморозил этот противоестественный союз, сплотив государство, крупный бизнес и верхушку криминала вокруг олигархической узурпации. В современной России, признанной недавно страной-лидером по числу долларовых миллиардеров в Европе, ни самодержавия, ни опричнины даже в остаточном виде не осталось, все средства и соки странны откачены в пользу горстки миллиардеров – триада Фурсова усечена до монады без примесей – «олигархичнейшей олигархии» или плутократии. Плутон, римский бог ада и мертвецов, что любопытно, по совместительству был также богом преступного мира и земного богатства. Отсюда и глубинный смысл понятия «плутократия» – власть мертвечины, мертвого золота над живыми душами, понукание государством со стороны преступников, имеющих неправедные богатства.

У нашей топ-элиты есть только один шанс «инновационного прорыва» на локальном участке – если они убедят крупный международный капитал, внешние центры силы в том, что часть инновационного бизнеса (международного) имеет смысл разместить в России. Ведь инновационные технологии и мозги легко переводятся из одной географической точки в другую. Это не тяжелая индустрия, требующая долгой наладки производства и его врастания корнями в почву. И база, и мозги могут быть мгновенно переброшены, – туда, куда велят Большие деньги.

Похоже, кого-то из золотых, «плутократических» акул глобального мира уже убедили. И такой инновационный кластер в РФ под исполнительным руководством, к примеру, Чубайса, вероятно, подготовят к запуску. Главное – не дать «соскочить» России (и «шизо-консерваторам» вместе с ней). Кто знает, что она станет вытворять, избавившись от крючка?

3. Почему он не динамический?

В «Русской доктрине» и следующих за ней книгах мы говорили, конечно, про другое инновационное развитие. Мы имели в виду не шизофренический консерватизм, галлюцинирующий темой модернизации, а консерватизм динамический. В динамическом консерватизме, в отличие от модернизационного, нет оксюморона.

Консерватизмом он является потому, что, будучи способен к быстрому обмену между полушариями национального мозга, в этом круговороте смыслов и действий удерживает целое. Динамический он потому, что учится жить в состоянии неустойчивого равновесия, упреждая реакции внешней среды. Стать динамическими консерваторами значит, оставаясь русскими и опираясь на Россию, превратиться в виртуозов неустойчивости, нестабильности, не подчиняющихся хаосу, не зараженных его вирусами, а владеющих им. Такие «динаконы», агенты социальной негэнтропии, чувствующие себя в быстроменяющихся условиях как рыба в воде, сами отчасти похожи на исчадий хаоса (в смысле своей вооруженности и скорости действий). Это играющие на опережение активные иммунные элементы, сбрасывающие хаос ниже пороговых барьеров социальной системы, туда, где ему место, – не обороняющиеся, но непрестанно атакующие, согласно правилу А. В. Суворова, когда «голова хвост не ждет», когда инициатива захватывается. Переход, трансфигурация для них – привычное состояние, а не что-то критическое или временное. Вот уж где действительно не остается места ни для застоя («динаконы» постоянно взрывают энтропию), ни для революции (понимаемой как прорыв хаоса и авария в системе – такие сбои «динаконами» вычисляются и заранее устраняются).

Загрузка...