– Ты, часом, не возбуждаться ли собралась?
Арину всегда веселило специфическое использование глагола «возбудить-возбуждать» в профессиональном контексте. Ясно, что речь в подобных случаях шла о возбуждении дела, но звучало забавно. Сейчас, однако, было не до квазилингвистического веселья. Не время и не место.
Полковника юстиции Павла Шайдаровича Пахомова за глаза называли ППШ. Как знаменитый пистолетпулемет. Не забалуешь.
– Не знаю, Пал Шайдарович. Пока вроде явное самоубийство, но…
Кабинет был просторный, угловой, о два окна. Одно, полускрытое бледно-желтой кудрявой шторой тонкого шелка, из-за чего даже в пасмурный день кабинет наполнял теплый «солнечный» свет, располагалось прямо за спинкой пахомовского кресла, другое – слева от двери. Рядом с этим окном висел здоровенный телевизор, под ним – пухлый кожаный диван цвета кофе с молоком. Арине это казалось нелогичным. Диван должен ведь располагаться напротив экрана, разве нет? Но стену напротив телевизора сплошь занимали скучные черные стеллажи – даже не застекленные! На полках – ни статуэточки, ни сувенирчика – только кодексы, справочники и бесконечные ряды массивных пластмассовых папок. Часть их периодически перекочевывала на стол – такой же темный, как стеллажи, громадный, подковообразный, развернутый несколько вкось. Под доходящей почти до окна частью подковы прятался сейф, а из передней выпуклости росла длинная «совещательная» столешница, из-под которой торчали темно-серые спинки стульев. Как акульи плавники из волн, думала иногда Арина.
Единственным, кажется, личным предметом в этом царстве официальности была небольшая фотография в простой стальной рамке, как правило, невидимая за покрывавшими стол стопками и россыпями бумаг, книг и папок. Разве что иногда солнечный луч из-за спины Пахомова дотягивался до рамки. Скользящий серебристый взблеск тоже почему-то напоминал о море. На снимке – Арине рассказала Ева – была пахомовская жена. Погибшая лет пятнадцать назад. Погибшая глупо, бессмысленно. Да, так можно сказать про любую смерть, но… неудачно удаленный зуб, воспаление, по распространенной женской привычке не принятое всерьез, ураганный сепсис… что это, как не глупейшая ухмылка дурацкой судьбы? Их сына, Виктора, опера того же РУВД, что и Молодцов с Мишкиным, за глаза именовали Сыночком.
– Докладывай, – поторопил ее владелец кабинета.
– Во-первых, время. Соседка слышала выстрел около полуночи, а время смерти – около четырех утра.
– Кто выезжал?
– Плюшкин.
Пахомов кивнул.
– А соседка как?
– По-моему, нормальный свидетель. Не сочиняет.
– Телевизор?
– Возможно. Хотя странно. Посмотрел телевизор и застрелился?
ППШ промолчал, только смотрел выжидательно.
– Второе. В квартире порядок. И это не предсмертная генеральная уборка, а… В общем, это не логово отчаявшегося алкоголика, а жилье человека, который свою жизнь контролирует.
– Медкарту запросила? И финансовые дела попроси Оберсдорфа глянуть.
Ну да, если речь заходит о самоубийстве, первая мысль – не было ли у человека болезни какой-нибудь безнадежной и мучительной. Или долгов неподъемных.
– По финансам Левушка мне скоро перезвонит, а по медицине пусть сперва Плюшкин поглядит, может, и без медкарты все ясно будет.
– Мне тоже не верится, чтоб Степаныч вот так… – сказал вдруг Пахомов. – Не тот человек.
– Все так говорят, Пал Шайдарович, слово в слово. Не тот человек. Чужая душа, конечно, потемки, но, по-моему, это было во-вторых. В-третьих, с оружием есть неясность. Летальный выстрел был сделан из «берет-ты», ну, по крайней мере она там рядом лежала, еще подтверждение от баллистиков нужно, когда Плюшкин пулю извлечет.
– Не тяни.
– Из «макарова», что в ящике стола лежал, тоже недавно стреляли.
– Все?
– Если бы. Главное – записка предсмертная. Вот, – Арина протянула ему листок. – Это копия, оригинал я на графологию отдала, хотя Молодцов говорит, шубинская рука.
– Шубинская, – подтвердил Пахомов, пробежал глазами недлинный текст и присвистнул. – Степаныч что, с ума сошел? Хотя если застрелился, может, и сошел. Они же все раскрытые, ладно бы висяки. Но почему… – он провел пальцем по перечню, медленно, останавливаясь на каждом пункте, как будто на ощупь хотел что-то уловить.
– Почему именно эти убийства? Вот и я так же подумала. Даже если у него в мозгах помутнение случилось, все равно непонятно. И главное, Пал Шайдарович, у него папки по всем этим делам полнехоньки, то есть он давно материалы по ним собирал, еще до отставки начал. Я хочу из архива их взять и посмотреть.
– Посмотри. Что еще? – он проглядел листок с планом мероприятий. – Многовато напланировала. Ну почерковедческая и баллистика – это да, а что за следственный эксперимент со стрельбой?
– Во-первых, понять, телевизор соседка в полночь слышала или реальный выстрел. И, во-вторых, проверить, могла ли она не слышать летального выстрела. В четыре утра который. Дом-то панельный.
– Ладно, проверяй. Если это инсценировка… – он помотал головой. – Версии-то есть, зачем такое?
– Пока только бредовые.
– Например?
– Например, кто-то ненавидит правоохранительные органы настолько, что убить ему мало, надо почернее вымазать.
– Ничего так у тебя фантазия, – усмехнулся начальник. – Богатая.
– Или, допустим, кому-то нужно было именно Шубина дискредитировать. Если он что-то такое знал, и после его смерти эта информация могла бы всплыть. Его ж в подобной ситуации даже убить просто так нельзя было.
– Это лучше. Знать он мог много. Ладно, работай. УПК тебе десять дней на решение дает, вот и используй их. Следователь, конечно, лицо процессуально независимое, но лишнего лучше не возбуждать. Чтоб за отсрочками потом не бегать.
Услыхав про независимость следователя, Арина едва не поперхнулась, проглотив смешок. Нет, формально так оно и было, но… как в том анекдоте: съесть-то он съест, да только кто ж ему даст. Но вслух сказала кротко:
– Ясно, Пал Шайдарович.
Она уже взялась за ручку двери, когда Пахомов ее остановил:
– Кстати, об отсрочках. Заберешь у Карасика дело по галерее.
– Художественной? – переспросила зачем-то она.
– У нас другие есть? Попытайся разговорить главную свидетельницу и, если нет, приостанавливай дело.
Арина хотела было выспросить еще какие-нибудь подробности, но Пахомов уже уткнулся в свои бумаги, только рукой махнул и буркнул:
– Иди работай.
Пожав плечами, Арина вышла в приемную.
– Чай будешь? – гостеприимно предложила Ева, тряхнув локонами. На этой неделе – рыжими. Косметикой она пользовалась более чем умеренно, а вот с волосами экспериментировала часто. Может, поэтому выглядела куда моложе своих «около сорока», так что Евой Ричардовной ее не называл никто и никогда. Да и про название должности – завканцелярией – тоже не вспоминали. Хотя на «секретаршу» она иногда обижалась.
Чаю Арине хотелось, но если с Евой, значит, придется «разговаривать разговоры». Она помотала головой:
– Потом, может.
– Что, взгрел?
– Да нет вроде.
– Жалко Степаныча, – завканцелярией пригорюнилась.
– Ты тоже его знала?
– Кто ж его не знал. Хороший был мужик. Основательный такой. Может, он не сам? Может, убили?
– Посмотрим. Карасик тут?
– В тюрьме, – так все называли ИВС, изолятор временного содержания. – Сегодня вряд ли вернется.
– Если вернется, ну или завтра с утра, скажи, чтоб ко мне подошел. И у себя разметь, где положено.
– Галерейное дело забираешь? – догадалась Ева.
– Я, что ли, решаю… – Арина пожала плечами и мотнула головой в сторону двери в пахомовский кабинет.
– Да это понятно. Первое серьезное дело у мальчишки… Ладно. На чай-то приходи, мне вчера Бибика коробку трюфелей презентовал. Хочешь? – она приоткрыла нижний ящик стола, где покоился «презент».
Арина отмахнулась:
– Потом.
Ева начала задвигать ящик, заколебалась, взглянула на свое отражение в стеклянной дверце шкафа – в полтора раза крупнее, чем худенькая, как мальчишка, Арина! – вздохнула и стремительно вытянула из-под крышки конфету. Поколебавшись еще секунду – не положить ли обратно? – оглянулась зачем-то на дверь кабинета и отправила конфету в рот.
Пахомов обвел взглядом стол – обширный, как осеннее поле. Почему-то именно осенью, уже после жатвы – или как там это называется? вспашка зяби? – темные бугристые поля кажутся неприлично огромными. Во всяком случае гораздо просторнее, чем когда «волнуется желтеющая нива».
Открыл папку с текущими докладными «наверх». От цифр зарябило в глазах.
Отодвинув решительно «текучку», перечитал еще раз копию предсмертного – кстати, а почему мы так уверены, что предсмертного? – шубинского «признания». Память у Пахомова была, конечно, не как у знаменитой Яковенко – чего тебе в архивах копаться, спроси у Надежды Константиновны – но дела, упомянутые в «признании», он помнил. Все-таки не убийства «тяжелым тупым предметом (например, он усмехнулся, сковородкой) в процессе совместного употребления алкогольных напитков». Такие уже через пару-тройку лет на следствии начинают сливаться в одно сплошное «нанесение в процессе употребления».
Эти же сливаться совершенно не желали. Он, конечно, ни на мгновение не принял «признание» всерьез. Но почему именно эти убийства Степаныч решил вытащить на поверхность? Что в них общего? Может быть, из предельная очевидность? Каждый «злодей» выпирал из обстоятельств, как мозговая кость из борща – несомненно и бесспорно.
Где-то в глубине сознания проснулся Следователь. Оказывается, бесконечная административная текучка его не убила – только загнала в дальний угол, где он и подремывал, ожидая… Чего – ожидая? Может, как раз такого вот дела? Мимо такого ни один следователь не проскочит равнодушно, начнет прикидывать варианты, строить версии, намечать способы и методы. Если он, конечно, следователь, а не кукла вроде Витькиной пассии. Вот что за имя такое – Эльвира? Как у какой-нибудь редкой змеи – лаково узорчатой, очень красивой. Нет, не ядовитой – от тех хоть какая-то польза есть, из яда лекарства делают. А эта только красуется своей блестящей шкуркой. Красуется, а глядеть неуютно, потому что все-таки змея.
Пахомов с удовольствием бы от Витькиной любовницы избавился. Пусть бы шла в юрисконсульты какие-нибудь. Но кого – вместо нее? С юрфака приходят все больше летуны типа этого, как его? Скачко. Покрутятся слегка, связями обрастут – и давай в адвокатуру или в чью-нибудь корпоративную службу безопасности. Где, разумеется, гораздо сытнее, а мороки гораздо меньше. Или уж являются грезящие о всеобщей справедливости романтики вроде юного Карасика. А романтикам на следствии делать нечего, тут работать надо. Витькина Эльвира работник все-таки не такой уж плохой. Где лучше-то взять вместо нее?
Или вместо гладенького Баклушина? Впрочем, тот и сам уйдет. У него на лбу написано: выгоду свою не упущу, но главное – карьера. Так что рано или поздно – скорее рано – обеспечит себе повышение. А Эльвира так и будет место занимать. Может, надо было ей галерейное дело передать? Приостановила бы спокойненько, и никаких сложностей. Но стоило лишь подумать об этом – и к горлу тошнотно подступило давнее воспоминание. Такое, что и упрекнуть себя вроде не в чем, а все равно пакостно.
Змея как она есть.
Может, рядом с другой женщиной и Витька стал бы другим? И не болело бы так сейчас потрепанное пахомовское сердце? Хотя чего себя обманывать. Рыбак рыбака видит издалека, ну и откуда рядом с Витькой взяться «другой» женщине? Ему именно такая и нужна. Или такие…
Слишком многое ему прощалось, слишком многое сходило с рук. Ну а как иначе? Когда Маша, уже умирая, ненадолго пришла в себя… Он как сейчас помнил и безжалостное сияние трубок дневного света под потолком, и блеклые, серо-зеленые стены, и металлический блеск непонятных «штуковин» вокруг накрытого простыней хрупкого тела, и тяжелые темные веки. Сомкнутые ресницы казались очень длинными – он еще подумал тогда: как это я не замечал, что у Маши такие длинные ресницы? Может, потому что никогда не видел ее с закрытыми глазами? А теперь вот увидел.
Пожилая кряжистая медсестра заходила, поправляла что-то на железной треноге, от которой к телу под простыней шла прозрачная трубка, вздыхала:
– Вы бы пошли отдохнули? В сестринской кушеточка есть. Сколько уже сидите? Она все равно ничего не чувствует.
– Как же… если она очнется, а рядом никого? – пробормотал он с непонятной надеждой, хотя никакой надежды уже не было.
– Ну так мы сразу на мониторе увидим, если что… если очнется, – быстро поправилась она, вздохнула еще раз и ушла.
В сестринскую – на кушетку – он, конечно, не пошел, остался сидеть возле Маши. Даже если она не очнется – похоже, толстая медсестра была в этом уверена – все равно. Уйти – и бросить ее одну среди всех этих мертвых железок?
Когда ресницы дрогнули, он подумал, что зрение его обманывает: устал все-таки сильно. Но они дрогнули еще раз… и поднялись. Открывшиеся вдруг глаза странно блестели. Она вас все равно не узнает, говорила медсестра. Но она узнала:
– Паша… – не голос, а шелест. – Паша… Прости…
Она просила прощения! Он ужаснулся. Хотя понял, конечно – ему ли не понять. За свою слабость она просила прощения, за то, что требует внимания – она, которая сама всегда обо всех заботилась. Если неважно себя чувствовала, никогда не жаловалась, все болячки перехаживала на ногах. Терпела. Вот и дотерпелась. И он, привыкший к ее всегдашней абсолютной надежности, не догадался. Не заметил ничего. А потом стало уже поздно.
– Витя… – он не столько услышал это, сколько догадался по движению потемневших сухих губ. – Береги его… Паша… обещай…
Упав возле узкой белой койки на колени, он прижался губами к высунувшейся из-под простыни ладони – клялся.
И держал потом свое обещание – изо всех сил, изо всех своих умений. Как же! Маша просила сына беречь! Вот только он… не уберег. Ошибся. Думал, беречь – значит, оберегать. Щадить. Прощать.
А сейчас уже и не изменишь ничего.
Сам-то Витька ни о чем таком не задумывается, абсолютно убежденный, что именно он живет правильно. И ведь неглуп, совсем неглуп. Защиты от отца – если вдруг что – ожидает, как чего-то бесспорного, но торопиться с карьерой – и требовать, чтоб отец подтолкнул – не спешит. Ну да. Чего ему по карьерной лестнице карабкаться, ему и в операх удобно и приятно.
Вот Вершина – совсем другая. Морозовская школа. Острая, хваткая, сообразительная. Временами лишнего себе позволяет, но это от избытка рвения.
Эх, жалко, что у них с Машей дочки не было. А может, и хорошо. Если он сына перестаравшись с заботой, проморгал, страшно представить, что в таких условиях могло вырасти из девочки.
– Какие люди!
Арина поморщилась. Бибика – Борька Баклушин – улыбался так радостно, словно лучшего друга встретил. А какие они друзья? Нет, Борька, бесспорно, и симпатичный, и дружелюбный, и в следственном деле отнюдь не идиот, а если по показателям раскрываемости, так и вовсе чуть не лучший следователь управления. Но, как говорят, не по хорошу мил, а по милу хорош. Баклушин был ей не то что не мил – почти неприятен. Как питон за стеклом террариума: и красивый, и грациозный, и глаза пронзительные, однако весь насквозь чужой. Потому и за стеклом.
Необъяснимой своей неприязни Арина, впрочем, старалась не демонстрировать. Хотя иногда хотелось.
– Ну чего там с Шубиным? Отбегался, бедняга? Чего ты там наосматривала? Ты ж выезжала? – Борька сыпал вопросами все с той же радостной улыбкой.
– А откуда ты… – она нахмурилась.
Баклушин засмеялся:
– Так, болтают… Так чего там? Неужели возбудила? И чем так нагрузилась? – он кивнул на стопку папок, которую Арина прижимала к груди одной рукой, второй в это время пытаясь попасть ключом в замочную скважину на двери своего кабинета.
– Ну… так… – она неопределенно помотала головой, покрепче прижав разъезжающиеся папки. – Дела из архива забрала, которые Шубин зачем-то изучал. Глянь, может, помнишь какие-то?
– Тю-у… – отмахнулся Бибика. – Ты б еще про Октябрьскую революцию спросила! Я ж ненамного раньше тебя сюда пришел. А тут, – скользнув взглядом по расползающимся папкам, он изобразил недовольную гримасу. – Откуда мне знать? Пахомов, может, и помнит. Или Морозов, он тут знатно порулил, это теперь на лаврах почивает, а были времена…
– Ты его не любишь? – зачем-то спросила Арина.
– Что он, девка, что ли, любить его? Просто… – Баклушин сморщился, как будто откусил от зеленого лимона. – Является, как будто он еще фигура, важняк, нос везде сует. А все ему подыгрывают, только что духовой оркестр не приглашают и ковровую дорожку не расстилают. Ах, Александр Михайлович, какое счастье вас лицезреть!
Уже свалив на свой стол папки с делами, Арина раздраженно подумала, что не зря она все-таки Борьку недолюбливает. Лыбится дружелюбно, а даже дверь открыть не помог, чего уж там про дела говорить. Откуда мне знать, понимаешь ли! То есть: я не знаю, чего там у тебя, но ко мне с этим не приставай, я себя утруждать не желаю. Удивительное у человека соответствие собственной фамилии – что угодно, лишь бы не перетрудиться. Как он такие показатели выдает: раз – и в суд, раз – и в суд, и ведь на дослед не возвращают, все дела без сюрпризов слушаются! – уму непостижимо.
Изъятые в шубинской квартире папки более-менее дублировали те, что Арина добыла в архиве. Кроме двух: про бизнесмена Транько, застрелившего собственного начальника охраны, и про еще одного бизнесмена, Федяйкина, которого выкинула с балкона собственная красавица-жена.
Арина сравнила даты. Да, точно. Эти убийства случились уже после того, как Шубин уволился. Хотя связи у него, похоже, остались. Вот копия опроса дочери погибшего, вот показания соседей. Такие же, как в основном деле. На этом сходство заканчивалось. А вот и главное отличие – куча газетных вырезок и распечаток из интернета, чего в уголовных делах обычно не бывает. Зачем Шубин их собирал? Вел собственное расследование? Или следил, не появилось ли у следствия других подозрений? Или смеялся над слепотой следователей и восхищался собственной хитростью? Дескать, вон я сколько натворил, и ни у кого никаких подозрений.
М-да. А потом у Шубина внезапно проснулась совесть, и он застрелился, исповедавшись во всех своих грехах? Так не бывает.
Возьмем, к примеру, Федяйкина, которого жена с балкона сбросила. Если верить предсмертной записке, жена ни при чем, а убил несчастного дядечку Шубин. Арина хмыкнула. Вот именно – если верить. Как он в квартиру попал? В изолированный пентхаус. Куда вообще-то просто так не зайдешь. Там, небось, еще и камеры наблюдения везде понатыканы. Хотя записи, пожалуй, надо будет пересмотреть.
Вторая «не-дубль» папочка газетными вырезками и интернет-распечатками была полна еще более. Арина брезгливо пролистала пожелтевшие бумажки. Тьфу. Журналисты, писавшие про убийство корпоративного начальника охраны собственным работодателем, все как один связывали его со случившимся за год до этого убийством заместителя начальника областного наркоконтроля. То убийство было громким, Коломыйцева убили в собственном доме, вместе с семьей – родителями, сестрой и двумя малолетними племянниками. Журналисты, которые, как водится, все знали куда лучше любого следователя, изощрялись в гневных вопросах: почему, мол, тогда, после ареста исполнителей, никто не тронул Транько – заказчика более чем очевидного? А теперь, дескать, организовавший по его приказу убийство Ведекин принялся своего работодателя шантажировать, за что и поплатился. И чего тут расследовать, вопияли журналисты, все же очевидно.
Логически очевидно, хмыкнула Арина, а улики? Улики где? В убийстве Ведекина (по версии СМИ – шантажиста) все было не столь романтично, как излагали журналисты. Господина Транько задержали прямо на месте преступления: прочитав про «наблюдение, начатое по оперативным данным», Арина хмыкнула. В переводе на нормальный язык это означало, что кто-то из Траньковской конторы стукнул кому-то из оперов, что два конторских начальника планируют свидание «на лоне природы». Но не то чтобы шашлыки с девочками на озере, а чисто тет-а-тет. Что, в общем, странно: за каким чертом встречаться в неуютном парке, если вы можете ежедневно видеться в приятном комфорте евро-офиса. Ну и опера, не будь идиоты, решили последить, что там такое интересное намечается. Наблюдали оперативники несколько издали, но на выстрел подбежали. Пистолет Транько, конечно, в кусты закинуть догадался, но, поскольку пистолет был зарегистрирован на его фирму, ни следствие, ни суд особых сомнений не испытывали. Даже с мотивом особо не заморачивались: шантаж, столь очевидный господам журналистам, доказывать не стали, ограничились «личной неприязнью на почве совместной деятельности».
Мотив, отметила Арина, хлипенький. Хотя улики против господина Транько вполне железобетонные – ну не инопланетяне же потерпевшего пристрелили! – поэтому на расплывчатость мотива суд глаза и закрыл.
Правда, если хотя бы часть журналистских воплей соответствует действительности, шантаж там, пожалуй, не исключен…
Погоди, погоди, а при чем тут тогда Шубин? Он там в кустах сидел, что ли? Кстати, отметила Арина, а кусты-то, где обнаружилось орудие убийства, осмотрели поверхностно. И собачек не использовали. Пальчиков-то на пистолете, само собой, нет, а вот запах вполне мог наличествовать. И это была бы действительно железобетонная привязка орудия к убийце. А вот если нужного запаха не было – тогда роковой выстрел мог совершить кто угодно: хоть инопланетяне, хоть бы даже и Шубин.
Ладно, надо все эти залежи исследовать не наскоком, а постепенно. Ну, к примеру, хронологически. Так, как они перечислены в предсмертном признании. Кстати, а почему на стене над столом фотографии выстроены в другом порядке? Надо эту несообразность запомнить, быть может, в ней обнаружится какой-нибудь ключ. Сначала надо просто прочитать дела. Хронологически, значит, хронологически.
Убийство священника было первым во всех смыслах слова.
Арина всмотрелась в снимок «иконостаса» над шубинским письменным столом. Фото убитого священника висело не просто первым в ряду, а как будто чуть поодаль. Может, это что-то означало? Может. А может, и нет, печально усмехнулась она.
Дело вообще было… печальное. По убитому батюшке плакал весь приход. А это о чем-то да говорило, приход был не из бедных, церковь стояла возле элитного поселка. Точнее, церковь-то тут стояла уже лет полтораста, это поселок построился недавно. Таких в последние десятилетия немало возникло: вроде и в черте города, а вроде как и в собственном изолированном мирке. Вроде московской Рублевки. Для людей, что селятся в подобных местах, церковь – вовсе не единственное светлое пятно в жизни. Однако отца Александра любили явно искренне. И отзывались о нем исключительно в превосходных степенях: добрый, отзывчивый, честный, копеечки чужой не возьмет. Что ж, подумала Арина, взглянув на фото принадлежавшей священнику старенькой «восьмерки», похоже, и впрямь честный. На фоне занимавших автостоянку возле церкви дорогих иномарок батюшкина машинка выглядела судомойкой на великосветском балу.
На стоянке его и убили. «Тяжелый тупой предмет», под ударами которого череп бедного священника раскололся, как яичная скорлупа, оказался старым кадилом, заполненным для тяжести пятирублевыми монетами, – этакий импровизированный кистень, орудие простое, но весьма эффективное. Обнаружилось орудие довольно быстро – в дренажной трубе неподалеку от места убийства.
Подозреваемый – церковный староста Ферапонт – вину свою признавать отказывался. Но мужской носок, в который было засунуто утяжеленное кадило, принадлежал именно ему, а контролирующие стоянку камеры слежения записали бурную ссору между ним и отцом Александром. Судя по показаниям некоторых прихожан – староста подворовывал из пожертвований, и батюшка намеревался положить этому конец. Ссору староста не отрицал, но утверждал, что не только не убивал своего настоятеля, но и в растрате неповинен, а запечатленная на камерах «ссора» – всего лишь беседа. Хотя в самом деле бурная – отец Александр по чьему-то наущению заподозрил Ферапонта в воровстве и вызвал для объяснений. Староста сумел оправдаться, и расстались они вполне мирно – правда, увы, уже не в поле зрения камер. Но отец Александр ему после этого звонил, вполне живой, они несколько минут разговаривали, проверьте!
Следователя объяснения Ферапонта не убедили. Мирного завершения беседы камеры не «видели», а звонок… А что – звонок? Наверняка староста, убив своего настоятеля, с его телефона сам себе и позвонил – алиби обеспечить пытался. Весьма неуклюже пытался, подумалось Арине. Странный какой-то этот староста. Использовал собственный носок – ну глупость и глупость несусветная. Да еще и спрятал «кистень» неподалеку – что стоило его подальше отвезти и в канализацию выбросить. Или в речку. И эта попытка создать алиби с помощью телефонного звонка не так чтоб очень умная. И оправдывался по-дурацки: я, мол, не я, и лошадь не моя.
Более того. В шубинской папке сверху лежало письмо четырехлетней давности из колонии. Точнее, из закрытой больницы. Староста Ферапонт писал Шубину, что умирает от туберкулеза, но больше – от горя, потому что батюшку он не убивал! И слезно просил обелить его имя хотя бы после смерти. Но хоть бы альтернативу предложил: если не ты, то кто тогда? А он твердил – никто не мог, все батюшку любили.
Батюшку было жалко…
Следующее дело Арина сразу назвала «Клинок смерти». Эффектная, словно модным писателем сочиненная история. Старому антиквару принесли на экспертизу кинжал, по легенде убивающий всякого, кто прикоснется к нему без должного ритуала. Про легендарную эту смертоносность реликвии следствию рассказал сын антиквара. Правда, ничего загадочного в смерти его отца не было: на руке – свежий порез, в крови – следы яда. Такие же, как на лезвии «убийственного клинка». Причем не какой-нибудь средневековой «аква тофаны», секрет которой не раскрыт до сих пор, нет, отрава была вполне современная. Загадочный же «владелец» кинжала как в воду канул. Как будто и не было. Следователь так и решил: выдумал наследничек этого посетителя, а кинжал сам отцу подсунул. А уж после того как в ноутбуке сына нашлись следы его активности на нескольких антикварных форумах – и везде он обсуждал и уточнял пресловутую «легенду о клинке смерти», сомнений и вовсе не осталось. Тем более, что незадолго перед смертью старика у них с сыном случился конфликт из-за якобы пропавшего из коллекции ценного экспоната. Антиквар собирался подарить раритет – маленькую резную «таблетку», вроде бы очень ценную – какому-то китайскому музею, сыну же «разбазаривание сокровищ» не нравилось. «Таблетку», кстати, среди обширной антикваровой коллекции так и не нашли. То ли тот успел таки осуществить свое намерение, то ли сын ее попросту стащил. А после подсунул отцу отравленный кинжал.
Ну и при чем тут Шубин, хмыкнула Арина, закрывая папку. Он, что ли, антиквару кинжал с отравой принес? По чьей, спрашивается, просьбе? Или вовсе по личной инициативе, полагая коллекционерство грехом сродни обжорству? И описание якобы принесшего кинжал посетителя – невысокий, худощавый, незаметный – на крепкого Шубина не походило и близко.
Папочка с делом об убийстве на охоте была самой тонкой. Странно, кстати, подумала Арина, пролистав скудные материалы. Почему следователь вообще квалифицировал это как убийство? Ситуация-то проще пареной репы. Два владельца крупной фирмы отправились на охоту, где один подстрелил другого. Ну и? Либо случайно попал – тогда это несчастный случай. Либо выстрел был сделан намеренно – тогда имеем чистой воды сто пятую, пункт первый – умышленное причинение смерти без дополнительных отягчающих, от шести до пятнадцати лет. На чем, собственно, обвинение и настаивало.
Но стараниями защиты переквалифицировали на сто девятую – причинение смерти по неосторожности. То, что с легкой руки господ журналистов и в соответствии с импортными полицейскими сериалами народ именует непредумышленным убийством. Хотя статья, строго говоря, не «убийственная». А уж применительно к данному делу – и вовсе напоминает «немножко беременна». Как будто судья план по посадкам стремился выполнить, ей-богу. И, как ни старалась защита, хотя квалификацию и изменили, но дали по максимуму – два года. Не условный срок, не вполне возможные по этой статье исправительные работы. Два полновесных года. При том, что обвиняемый – господин вполне положительный: не судим, в криминале ни в каком не замазан, даже у налоговой к нему претензий не было. Правда, финансовые проблемы наличествовали – а у какого бизнесмена, если он не Абрамович, их нет – якобы хотел фирму продать, а компаньон отказывался. Обвинение настаивало, что сей конфликт и послужил причиной убийства.
Но вообще-то сквозь подлесок, да на приличном расстоянии, угодить из обычного охотничьего ружья точно в голову не так-то легко. Дядька-то, усмехнулась Арина, прямо снайпер. Ну или впрямь случай ему ворожил. В показаниях дядечка путался. Сперва упрямо твердил, что вовсе не стрелял, а после, признавшись, что все-таки стрелял, настаивал, что – в совершенно другую сторону. Не вправо, где стоял его компаньон, а влево от своего «номера». Вроде как кабан там сквозь кусты ломился. А вот егерь говорил, что ружье дядя поднял за несколько минут до того, как кабан на них пошел. И результаты баллистической экспертизы были вполне однозначны: пуля, угодившая в голову убитого, вылетела именно из ружья его бизнес-компаньона.
Может, подумалось Арине, потому и срок реальный, а не условный? Суды не любят, когда обвиняемые отрицают впадение Волги в Каспийское море. Егерьто, может, и ошибся, а вот с результатами экспертизы спорить глупо. Признал бы случайный выстрел – отделался бы условным сроком.
Кстати. Арина нахмурилась. А почему нет отдельного определения в адрес устроителей охоты? По егерю этому тоже сто девятая плачет, только часть вторая – причинение смерти вследствие недолжного исполнения своих обязанностей, халатности и тому подобное. Это ж дело егеря – так участников расставить, чтоб они друг друга не подстрелили. Суд, однако, это почему-то мимо пропустил.
И опять же – при чем тут Шубин? Он что, прятался на охотничьей делянке и, выбрав удобный момент, стащил у «убийцы» ружье, застрелил его компаньона, а ружье назад положил? Ага. А владелец ружья в это время в обмороке лежал? Или мертвецки пьян был? О чем нигде не упомянуто. Значит, трезвый был и в обморок не падал. А стреляли именно из его оружия, с баллистической экспертизой не поспоришь. Вот вам фото контрольной пули, вот летальная, а вот их совмещение. Все, господа, суд удаляется для принятия решения.
Фото с места убийства эстрадного продюсера средней руки напомнило Арине известную формулу «дорого-богато»: финтифлюшки, статуэтки, вазочки, пестрые шелковые накидки, лепнина и бог знает что еще. Винегрет, в общем. И везде – на вазочках и лепнине, на креслицах и вздымающихся там и сям павлиньих перьях – позолота, позолота, позолота. Даже каминная кочерга топорщилась многочисленными завитушками и сверкала обильной позолотой. Во всяком случае, ее рукоятка. Ниже запеклась кровь – этой самой кочергой продюсеру голову и проломили.
Продюсер был личностью довольно сомнительной: в свободное от продвижения «звезд» время расслаблялся, соблазняя (а может, и не только соблазняя, а попросту покупая) юных мальчиков. И, судя по всему, изрядно задолжал поставлявшему живой «товар» посреднику. Того взяли над теплым еще телом с окровавленной кочергой в руках, в почти невменяемом состоянии. Он только блеял что-то невнятное про «должен был деньги отдать, не помню, зашел, а он лежит».
Последним документом в деле была справка о смерти осужденного «в процессе этапирования». Попросту говоря, при перевозке на зону дядечку избили так, что он вскорости помер. Тяжкий вред здоровью, повлекший смерть осужденного и причиненный, вестимо, «неустановленными лицами». Арина усмехнулась. Не то чтобы она приветствовала самосуд, но то, что зеки, мягко говоря, не любят педофилов, – факт общеизвестный. Тьфу, пакость какая, поморщилась она, закрывая папку. Собакам собачья смерть.
Дело о поджоге на первый взгляд выглядело еще проще. Трое молодых парней устроили на даче шашлыки с банькой, поссорились, один, разозлившись, влез в машину и укатил – невзирая на бурлящие в крови градусы. А может, и подчиняясь им. Но перед отъездом, судя по всему, баньку поджег. Выбраться его приятели не успели. А то и не смогли: пожарные эксперты предположили, что валявшийся подле обгорелых развалин обугленный дрын мог подпирать входную дверь. Мог, правда, и не подпирать. Как бы там ни было, когда встревоженные соседи вызвали пожарных, спасать было уже некого. Третьего же участника «вечеринки» взяли в буквальном смысле слова по горячим следам – точнее, задержали на посту автоинспекции пьяного до полной невменяемости.
В общем, раскрытие принесли следователю практически на блюдечке – думать не о чем, только оформлять.
Полистав нетолстую папку, Арина, однако, призадумалась. Первая странность – почему ребята расслаблялись в чисто мужской компании? Всем троим слегка за двадцать. Не настолько малолетки, чтоб совместно порнушку смотреть, слюни пуская. И не настолько взрослые, чтобы быть равнодушными к дамскому обществу. Все небедные, так что даже если постоянных подруг не имелось, вполне могли для пущего веселья платных девочек прихватить. Не верилось ей, что три здоровых молодых парня после выпивки не захотели сексуальных утех. Может, поссорились как раз из-за девушек? Или из-за одной девушки? Или вообще никого приглашать не собирались – может, у них ориентация другая? Но в деле об этом не было ни слова.
Не менее странно, на ее взгляд, выглядел и поджог. По словам пожарного эксперта, пожар начался с того, что в трубу баньки бросили пластиковую бутыль с бензином. Арина готова была поверить, что «рассерженный», сколько бы он ни выпил, забрался на крышу баньки – дело нехитрое, судя по фототаблицам, у боковой стены имелась поленница. Машиной-то этот «поджигатель» потом как-то управлял, значит, мог бы и на крышу забраться. Но почему у него ни на руках, ни на одежде следов бензина не осталось? Для такой вот аккуратности требуется трезвая голова.
Пожар в бане был единственным, пожалуй, делом, к которому Шубин – хотя бы теоретически мог быть причастен. Глядя же на прочие дела, хотелось пальцем у виска покрутить – вы что, с ума сошли? Там, в папочках, не все, конечно, было идеально, но старый опер туда как-то… не вписывался. А в некоторые – вроде «охотничьего» дела – не вписывался и вовсе никто, кроме уже означенных фигурантов.
Как же Шубин эти убийства выбирал? По громкости? Ей вдруг вспомнилось, как лет десять назад почтенный российский бизнесмен и финансист, примерный отец и супруг, зарезал свою юную содержанку на вилле в Черногории. Изрезал красавицу самым большим ножом из дорогого кухонного набора и сидел, баюкая на коленях истекающую кровью жертву. Генетическая экспертиза собранных на месте преступления биологических следов неожиданно обнаружила вовсе уж леденящую подробность: юная красотка приходилась бизнесмену дочерью, прямо мексиканский сериал или шансон «дочь прокурора». Морозов на одном из семинаров на примере этого дела объяснял им разницу между психической и юридической невменяемостью.
Впрочем, где мы, а где та Черногория. Шубин же не стал признаваться в убийстве Улофа Пальме? Все дела из его списка были, так сказать, местными.
Арина опять уставилась в фототаблицу, запечатлевшую «иконостас» над шубинским столом. Двадцать два снимка: семь прижизненных, восемь, поскольку в бане сгорели двое, посмертных. Действительно, как на «рабочих» досках в американских полицейских сериалах. Нижний ряд составляли фотографии собственно «злодеев» в количестве семи штук.
Двадцать два, подумалось ей вдруг, в карточной терминологии означает «перебор». Имеет ли это значение? И что тут вообще имеет значение? Какой логикой руководствовался застрелившийся (да и застрелившийся ли) старый опер? И это странное несоответствие хронологии и «иконостаса».
Сперва Шубин хронологию соблюдал: священник, антиквар, бизнесмен, застреленный на охоте, бизнесмен, выпавший с собственного балкона. Затем, однако, стену «украшало» фото продюсера-педофила, рядом – снимок троих развеселых приятелей, один из которых вскоре спалит в баньке двух других. Хотя по времени пожар предшествовал выпавшему с балкона Федяйкину, а продюсера убили сразу после антиквара, перед «драмой на охоте». Начальник охраны, убитый собственным работодателем, замыкал и «иконостас», и признание.
Словно к четырем первым убийствам кто-то добавил еще три – неаккуратно добавил, как попало. Кто-то! Сам Шубин и добавил – потому что в признании фигурируют все семь. Но почему?
Нельзя было даже предположить, что галерею составляют две отдельные хронологические последовательности: пожар в загородной бане случился раньше убийства «господина» продюсера.
Что-то с этим пожаром, при всей его очевидности, было не то…
– Вот после этого дела я почти уверовала в то, что высшая справедливость существует.
Услышав над собой голос, Арина чуть не подпрыгнула, захлопнула автоматически папку, но через секунду облегченно перевела дух.
Надежду Константиновну Яковенко за глаза называли, разумеется, Крупской. Хотя, кроме имени-отчества, ничем другим ленинскую соратницу она не напоминала, а была похожа на управдомшу, в смысле жену управдома из бессмертного «Иван Васильевич меняет профессию». «И тебя вылечат», – улыбалась Крачковская, стягивая с себя парик и обнажая короткую, ежиком стрижку. Ну копия наша Надежда Константиновна.
Притом хватка у «Крупской» была бульдожья, о ее допросах рассказывали легенды. А коротко остриженная, густо припорошенная сединой голова была надежней любого архива: Яковенко помнила все дела за все время своей длинной следовательской биографии – и не только собственные, но и коллег. При этом она запросто могла забыть в «общественном» холодильнике купленный на ужин творог или пельмени. Однажды забыла даже припасенный для внуков тортик, а потом перепугала дежурного на вахте полуночным стуком в двери. Впрочем, про гостинцы для внуков она обычно помнила, а самих внуков обожала. Но в бабушку превращаться не торопилась, посмеиваясь: куда мне на пенсию, я там со скуки через неделю помру.
Сейчас она, должно быть, собиралась домой и забежала «на огонек», удивляясь, что Арина засиделась так долго. И разумеется, заглянула в разложенные перед молодой коллегой папки.
– Высшая справедливость? – удивилась Арина.
– Ну ты-то не в курсе, – хмыкнула Надежда Константиновна, тяжело опускаясь на «свидетельский» стул. – Эти, которые сгорели… вот как будто их небесная молния покарала, честное слово. И тот, кого за поджог посадили, тоже ведь такой же был.
– Кого посадили… То есть вы думаете, что не он пожар устроил? Что его безвинно осудили?
– Безвинно, как же! Помнишь, как Жеглов говорил? Вор должен сидеть в тюрьме! А по этим и вовсе стенка плакала, жаль, что у нас теперь мораторий на смертную. И не смотри так на меня. Не знаю я, он ли приятелей своих поджег или кто-то из соседей постарался. А может, и впрямь этот… как его… Кузьменко! Жалко, что он вместе с приятелями своими не сгорел там. Двенадцать лет ему дали – не так уж и много, он молодой еще, выйдет и опять гадить поползет. Одна надежда – что на зоне тишком прикопают, там таких борзых не любят. Что, не ожидала от старой перечницы? – она усмехнулась. – Думала, Надежда Константиновна добрейшая душа? Добрая-то я добрая, да эти приятели – и сгоревшие, и поджигатель – те еще отморозки были. Золотая молодежь, – она выцедила это резко, как сплюнула. – Знаешь, как они развлекались? В парке подстерегали мамочек молодых, что с детишками гуляли, и маму по кругу пускали – втроем. Прямо на глазах у дитенка.
– А почему же… как же… почему ни одного дела об изнасиловании? Нет, я знаю, что заявления далеко не все пишут, не хотят еще больше пачкаться, позора боятся. Но неужели никто-никто не обращался?
– Кое-кто обращался. А толку? Мальчики-то действительно «золотые». Один – депутатский сынок, у другого – мама судьиха. Она, кстати, до сих пор… судействует.
– Надежда Константиновна, а откуда вообще известно… если их так и не… ну если заявлениям хода не давали…
Яковенко вздохнула:
– Одну мамочку снасильничать не успели – как раз муж ее с работы возвращался, отбил.
– И что? Тоже не стали заявление писать? Все-таки попытка изнасилования – это совсем по-другому воспринимается.
– Попытка… Там другое заявление моментально возникло. Три хороших мальчика гуляли в парке, а ненормальный дядька кинулся на них с кулаками. И еще, кажется, с обломком доски. Вот парня и закрыли по полной. Ладно хоть тяжкие телесные удалось до средних спустить, но… А! – Яковенко безнадежно махнула рукой. – Так что, когда они в баньке-то напились да друг дружку поубивали, я было и впрямь подумала – есть Бог. Все видит.
– То есть, может быть, это и не Кузьменко приятелей спалил?
Крупская покачала головой:
– Ну… были там кое-какие нестыковки. Я-то думала тогда, да и сейчас, в общем, думаю, это кто-то из родни тех девчонок отомстил. Ну или кто-то из соседей. Отморозки-то эти и в дачном поселке многим нагадили. Да какая разница… Значит, Шубин и этим делом интересовался? Может, хотел что-то найти, чтоб последнему, кто живым из троих остался, срок до пожизненного поднять? Или, может… Нет, не знаю… – она помолчала, вздыхая. – Эх, жалко Егора. Как же он так… Хороший мужик был. И сыскарь хороший. Сейчас таких, пожалуй, и не делают уже. Хотя… не слушай. Это я, наверное, по-стариковски уже, мол, в наше время и трава была зеленее, и сахар слаще, и, главное, мы моложе были.
– Раз хороший сыскарь, значит, вряд ли бессмысленно стал бы из пустого в порожнее перекладывать?
– Ты о чем?
– Да вот голову ломаю над материалами, что после него остались. Почему, ну почему он эти дела выстроил в таком диком порядке? В беспорядке даже. Но он же о чем-то при этом думал? А? – Арина посмотрела на свою визави просительно. Точно надеялась, что та сейчас моментально ей все по полочкам разложит. Да пусть хоть и не моментально!
– Не знаю, деточка, – безмятежно отозвалась Яковенко. – Он же опер был. А там совсем другая логика. Тебе бы с Халычем про эти дела поговорить…
– С… Морозовым? – от неожиданности Арина вздрогнула. Вот и Баклушин про Александра Михайловича так же поминал. Вроде бы и ничего удивительного, кого и спрашивать о старых делах, как не того, кто тогда работал. Но Арине это совпадение показалось почему-то странным.
– Чего это ты подпрыгиваешь? – усмехнулась Надежда Константиновна. – Его все Халычем кличут. Ах да, ты ж у него училась? И до сих пор почтительно трепещешь? Ладно-ладно, не смущайся. Морозов и следователем отличным был, и преподавателем, насколько я понимаю, не хуже сделался. Есть за что уважать. Кстати, вот это дело, – Яковенко ткнула в «продюсерскую» папку, – как раз у Халыча в производстве было. Только я тебя к нему не потому посылаю. А… вообще. Посоветуйся. У Халыча – глазалмаз. Если есть тут что видеть, он разглядит.
Конечно, было бы гораздо проще, если бы разбираться со смертью старого Шубина пришлось ему. Не повезло. Впрочем, Баклушин к везению относился скептически, искренне полагая, что сказками про фортуну утешают себя лодыри и тупицы, не способные даже понять, как все в жизни устроено, не говоря уж о том, чтобы заставить это… устройство работать на себя. Но он-то, слава богу, не такой! Ну подумаешь, дело Вершиной поручили, было бы о чем печалиться. Подумаешь, маньяка она в Питере изловила! Повезло просто. Уж конечно, эта девчонка со своими дурацкими «благородными» идеями ни черта в шубинской истории не поймет. Где уж что-то разглядеть, когда «благородство» глаза застит.
Не слишком, конечно, хорошо было, что старая грымза Яковенко заинтересовалась изъятыми у Шубина документами, – он видел ее через неплотно прикрытую дверь вершинского кабинета. Яковенко – все что угодно, только не дура. Некстати она подвернулась, совсем некстати. Но, если подумать, и это тоже пустяки. Старуха, конечно, кладезь информации, но много ли она расскажет? И самое главное, цельной картины у нее все равно нет. А вот он меж тем отлично понимает, что к чему, когда за какую ниточку потянуть – и в какую сторону.
Чего слишком беспокоиться, если даже старого лиса Шубина сумел вокруг пальца обвести и заставить под свою дудку плясать. Тот и не догадался, что «пляшет», и уж тем более – не допер, кто музыку заказывает. А музыку-то – по крайней мере нужную для себя часть – ему Баклушин насвистел. А тот и заслушался. Нет, Борис не такой дурак, чтобы изображать перед Шубиным честного-благородного, радеющего за дело следака вроде этой Вершиной. Старик, хоть и сдал в последнее время, все ж опер был, каких мало. И наблюдательность не растерял, и выводы делать не разучился. И про баклушинскую репутацию все знал, конечно. Да только что с того! Подумаешь – репутация! Не пойман – не вор, а в глазах начальства, которое ценит только гладкие отчеты, и вовсе – герой и примерный работник. В смысле – пример для всех. Так что мало ли чего там Шубин знал! Где он теперь, с этим знанием?
Да и голова у него в последнее время все ж похуже работала. Будь старик в былой форме, вряд ли у Баклушина что-то получилось бы. Может, и не раскусил бы его старый дурак, но… повелся бы или наоборот, насторожился – это еще вопрос. Надо ведь было подсунуть – аккуратно-аккуратно, чтоб не спугнуть – нужную информацию, которой мало, увы, ох как мало, да осторожными подсказками повернуть шубинские мысли в нужном направлении… И ведь повелся, повелся старый лис! Пошел, как ослик за морковкой!
Теперь осталось всего ничего – грамотно использовать его смерть.
Он достал телефон, выбрал номер.
– Есть информация.