Прошло несколько часов после встречи с Изабель, когда в дверь постучали.
– Ты дома? – Уна прижалась лицом к окну, всматриваясь в темноту.
Сердце подскочило к горлу. Уна не приходила к Рен с тех пор, как… Нет, она не будет думать об этом. Они договорились никогда больше не обсуждать это.
Глубоко вздохнув, Рен встала и открыла дверь. Как только Уна вошла в комнату, Рен рухнула в кресло и натянула одеяло на голову. Почти сразу же она почувствовала рывок – затем съежилась, когда свет снова проник внутрь. Уна отодвинула край ее импровизированного кокона и скривила губы, как будто обнаружила внутри что-то сформировавшееся лишь наполовину.
– Пожалуйста, только не плачь, – попросила она. – Мне станет неловко.
– Я не буду плакать.
Уна отстегнула саблю и осторожно присела рядом на кресло. У нее никогда особо не получалось успокаивать других, но Рен была благодарна за попытку.
– Тогда, может, включишь свет, например? А то атмосфера гнетущая.
Рен застонала и снова закуталась в плед. Она решила игнорировать Уну, но затем осмотрела квартиру глазами подруги и поняла по крайней мере часть ее беспокойства. Рен всегда была на заданиях, или погружалась в исследования, разрабатывая новые способы использования фолы, чтобы усовершенствовать хирургические навыки, или изучала ядовитые растения, которые аптекарь припас для нее. Она так редко здесь находилась, что никогда не удосуживалась украсить это место. С потолка свисали сухие травы, перевязанные бечевкой: веточки лаванды, зазубренные пучки крапивы и оранжевой календулы. Под надломленным карнизом виднелись облупившиеся обои в цветочек, испачканные свечным дымом и забрызганные взорвавшимися остатками какой-то неудавшейся настойки.
Из широких окон, покрытых пылью, открывался вид на оживленную улицу, освещенную приглушенным светом фонарей. Со своего рабочего места Рен могла наблюдать, как женщина через улицу по утрам развешивает одежду для просушки на веревке, а ночью – как ассенизаторы[1] вытаскивают вонючие плетеные корзины из выгребных ям. Хотя она могла позволить себе многое на военное жалованье, у нее не было ничего, кроме неубранной кровати, придвинутой вплотную к железной плите, на которой стоял помятый чайник. Вся эта скудность делала беспорядок более резким, более жалким. Но ей хотя бы будет легко собрать вещи.
Уна вытащила нитку из потрепанного кресла. В нездоровом вечернем свете, пробивающемся сквозь жалюзи, Рен могла видеть трещины на ее маске и скрывающуюся под ней усталость.
– Я здесь не для того, чтобы заставить тебя чувствовать себя хуже. Я подумала, тебе захочется с кем-нибудь увидеться.
Это правда. Она всегда хотела встретиться с Уной, даже если это была своего рода пытка: снова видеть ее здесь, в этом кресле, дразня себя воспоминаниями, даже если прошлого не вернуть.
Рен прижала костяшки пальцев к глазам, чтобы унять жжение.
– Богиня небесная, Уна. Что ты делала? Ты могла потерять все. Ради чего ты так трудилась?
– Пожалуйста.
– Зачем?
– Я ответственна за то, чтобы мои подчиненные были в безопасности и не попадали в беду. – Хотя выражение ее лица было таким же суровым, как и всегда, напряжение в голосе выдавало истинные чувства. Рен не нужно было давить, чтобы узнать, что Уна думала о Байерсе. – И я… о нет. Не делай этого.
– Прости. Не могу сдержаться. – Рен потерла лицо, чтобы скрыть следы слез. Когда она снова подняла глаза, мир все еще был нечетким, затуманенным. – Я должна выплакать достаточно за нас обеих.
– Брось. У тебя хватает своих проблем, а я смогу справиться со своими.
– Я прекрасно это знаю. – Рен снова натянула одеяло на голову. – Я все еще не понимаю, что должна сделать, чтобы заставить ее уважать меня – или, по крайней мере, не презирать.
– Для начала ты могла бы попробовать выполнять приказы. – Уна на мгновение замолчала, выражение ее лица смягчилось. – Ты знаешь, что ничего не сможешь сделать. У королевы большие надежды, но она никогда не предполагала, что ты их оправдаешь.
Это было правдой. Когда Изабель сослала Рен в аббатство, она не ожидала, что та постучится к ней обратно. С ростом числа погибших на войне королевство нуждалось в каждом желающем и способном целителе, которого только можно было найти, молодом или старом. И Рен была более чем желающей. С тех пор королева использовала все возможные способы, чтобы сохранять дистанцию между ними. Рен так и не поняла, почему Изабель так сильно ее ненавидит. Да, она была незаконнорожденной, пятном на идеальной линии Сазерлендов, но у них не было другой семьи, кроме друг друга. Вместо того чтобы принять ее, Изабель скорее позволила бы какому-нибудь дальнему родственнику занять трон, когда она умрет, не родив наследника.
– Что мне теперь делать? – спросила Рен.
– Ты будешь терпеливо ждать, пока я не наведу порядок и не уговорю королеву восстановить тебя в должности.
– Я не могу быть терпеливой, ничего не делая.
– К счастью, ты не будешь ничего не делать. Исцеляющие дела, молитвы и общая тяжелая работа, насколько я помню. Я достаточно вытерпела твоих жалоб, чтобы знать это.
– Я не шучу, Уна.
– Как и я. – С этими словами она закинула ноги на подлокотник. – Это всего лишь временная отставка. Учитывая все обстоятельства, ты отделалась мягким наказанием. Ты должна быть благодарна.
– Да, технически оно мягкое, но она знала, что оно ранит меня сильнее всего. Беспомощность едва ли не хуже унижения. Я никогда не прощу себя, если тебя тоже похитят.
Уна вздрогнула.
– Меня не похитят.
– Откуда ты знаешь?
Уна сжала губы в тонкую полоску.
– Вот. А что буду делать в это время я? Довольствоваться часами созерцания Богини в ее бесконечной тайне? Или ждать твои письма, как какая-нибудь влюбленная домохозяйка? – По мере того как выражение лица Уны становилось все более мрачным и отстраненным, Рен сосредоточилась на единственной приводящей в бешенство вещи, находящейся под ее контролем. – Убери свои грязные ботинки с моего кресла.
– Оно уже грязное.
– Просто послушай меня! – рявкнула Рен. – Пожалуйста.
Уна медленно опустила ноги на пол и, сощурившись, посмотрела на Рен.
– Я слушаю.
– Прошло уже три недели с тех пор, как Байерс сидел на этом самом месте. Мы пили чай. Мы болтали. Мы попрощались. Все было так… привычно. – Она не могла стереть из памяти последний образ Джейкоба Байерса: он небрежно махал через плечо, когда шел по посеребренной луной мощеной улице перед ее квартирой. – Я не могу снова пройти через это, Уна. Особенно если речь идет о тебе. Я не уверена, что переживу это.
– Ты не можешь защитить меня. – Рука Уны пробежала по вложенному в ножны лезвию сабли. Филигрань ножен холодно поблескивала на свету. – Не важно, будешь ты там или нет.
– Это наименее обнадеживающая вещь, которую ты мне когда-либо говорила, а это кое-что да значит. – Уна совершенно не поняла смысла ее слов. Но как Рен могла заставить ее осознать что-то настолько иррациональное? Что, если она останется, мир может рухнуть. Внутри стен аббатства она не сможет собрать осколки.
– Единственное, что я могу тебе предложить, – это мое слово. Я вернусь к тебе. Я все исправлю.
– Твое слово. Что в нем хорошего?
– Это ты скажи мне.
Оно значило все. Однако его все равно было недостаточно.
Прежде чем Рен смогла ответить, Уна глубоко вздохнула, и на ее губах появилась печальная улыбка.
– Я же сказала тебе, что пришла сюда не для того, чтобы ты почувствовала себя хуже. Так что хватит говорить об этом.
– Хорошо, что я не заставляю тебя быть постоянно рядом, чтобы почувствовать себя лучше. – Рен толкнула Уну в колено своим. – Ладно, нам нужен чай.
– Это просьба?
– О, никогда! Ты моя гостья. Но если ты предлагаешь…
– Хорошо, – угрюмо согласилась она. – Я сделаю тебе чашечку. Черный? Почему ты смотришь на меня так, словно… а-а-а, слишком поздно для кофеина. Точно. Тогда ромашковый.
Уна двигалась по кухне так, будто она никогда не уходила. Спустя почти год она все еще точно знала, где Рен хранит чай – в алфавитном порядке, по научному названию, в стеклянных аптекарских банках над раковиной – и любимую глиняную кружку. Простая нежность, которую Уна проявила к ней, когда кипятила воду и отмеряла чайные листья, чуть не уничтожила Рен. Не помогало и то, что Уна не сняла регалии: каждый раз, когда она лезла в шкафы, медали на ее лацканах весело позвякивали.
Рен в самом деле была слишком мягкой. И как бы она ни старалась подавить чувства, она все еще восхищалась своим командиром. Самое глупое из ее чувств. Любые личные отношения между солдатом и командиром подвели бы их обеих под трибунал.
В прошлом году, когда чернила на договоре о перемирии еще не высохли, ночной Нокейн стал странным и туманным местом. Все бродили по улицам, как лунатики. В одну из таких ночей Уна появилась на пороге дома Рен, более свирепая и суровая, чем когда-либо в военной академии. Иногда Рен убеждала себя, что это был всего лишь сон: ее спина ударилась о дверь, лицо Уны рядом. Однако она все еще помнила привкус железа и древесного дыма и то, как неровный шрам на плече Уны ощущался под ее губами.
И она точно никогда не забудет то, как Уна посмотрела на нее следующим утром. Этот взгляд все еще преследовал ее. Полный сожаления – возможно, даже страха. Конечно, она была напугана – за подобную связь ее могли отстранить от службы. Кроме того, Уна Драйден не произносила слова «люблю» – с тех пор, как война забрала ее семью. Она вообще с тех пор не говорила о своих чувствах, поэтому Рен осталась со своими наедине.
«Ошибка, – согласились они. – Искать утешения в неправильных местах».
Этого больше никогда не произойдет.
Но иногда Рен все еще ловила пристальные взгляды Уны. Еще чаще она беспокоилась о той своей части, которая разъедала ее изнутри. Той части, которая не простила Уну, которая болела всякий раз, когда она встречала слухи о гражданских девушках, за которыми та ухаживала.
Уна протянула чашку чая, и Рен постаралась прогнать мрачное настроение сладким запахом ромашки.
– Спасибо. – Она вяло улыбнулась.
– Ты все еще выглядишь несчастной. Ты хочешь… поговорить об этом?
– Э-э-э, нет. Я думаю, ты вспыхнешь, если выплесну на тебя все свои чувства.
Уна приподняла бровь.
– Зато в таком случае эта дыра сгорит вместе со мной.
Рен толкнула ее.
– Заткнись. Я просто… – «Просто». Ни черта не просто. Ее горло сжалось. – Я скучаю по нему.
Это был первый раз, когда она озвучила это, и признание разрушило стену, которую она возвела вокруг своего горя. Воспоминания о Байерсе обрушились на нее, разрозненные и острые, как осколки упавшей вазы. Его невыносимое мурлыканье под нос во время работы. Эта противная мальчишеская ухмылка, которую он натягивал всякий раз, когда думал, что ведет себя по-умному. То, как его глаза светились гордостью, когда он говорил о своем брате. Рен хотела вернуть их еженедельные вечера в пабе. Она хотела послушать, как он болтает об искусстве составления букетов – семейном ремесле. Она хотела, чтобы он вернулся.
Уна внимательно смотрела на свой чай.
– Я тоже скучаю по нему.
Улыбка тронула уголок рта Рен.
– Помнишь тот раз, когда он опоздал на утреннюю тренировку?
Уна искренне и беззаботно рассмеялась. Этот теплый звук свернулся клубочком в груди Рен.
– Как такое забыть? Я все еще вижу, как лицо сержанта Хаффмана стало багровым, когда она увидела, что он пытается пролезть через окно.
Рен усмехнулась:
– Он был настоящей катастрофой.
– Вы оба катастрофа. Самая разношерстная компания, которую именно мне поручил военный штаб.
– Мы хотя бы милые?
– Не увлекайся, – проворчала Уна. – Вы катастрофа, и точка. Но вы моя катастрофа.
Ее. Как сильно Рен хотелось, чтобы это было правдой. Она хотела протянуть к ней руку – хотела переплести их пальцы так, как они делали это раньше.
Но Уна снова затихла, и в сгущающейся ночной темноте комната казалась слишком мрачной.
– Я постоянно думаю о том, что должна была сделать по-другому.
– Ты не могла поступить иначе. Ни в чем из этого нет твоей вины.
– Возможно, мы бы и не нашли его. Но я потеряла нашу единственную зацепку, я подвела его. – Уна слишком много на себя взвалила, слишком много. Больше всего на свете Рен хотела забрать часть этой ноши. Однако отчасти именно это делало Уну блестящим солдатом и командиром, достойным подражания. Ее непоколебимая преданность подчиненным. Ее чувство долга превыше всего остального.
– Не ты упустила мальчика, а я.
– Я могла отдать тебе приказ. Я могла пригрозить тебе. Я могла настоять на своем и принять наказание королевы. Но я ничего из этого не сделала. – Ее голос стал грубее, появилась морщинка между бровями. – Теперь она забрала моего целителя.
– Она бы этого не сделала, если бы ты вообще не включила происшествие в отчет. – Слова невольно вырвались изо рта Рен. Ей хотелось забрать их обратно, но Уна только покачала головой.
– Я знаю, что ты хотела большего от меня. Но я такая, какая есть.
– Уна…
Сожаление в ее глазах испарилось. Снова Уна стала командиром, внушительным в своей шинели с острыми плечами и серебряными эполетами.
– Ты должна кое-что выполнить в мое отсутствие.
– Я больше не твой подчиненный, забыла?
Уна издала нетерпеливый, почти умоляющий звук.
– Тогда просто пообещай мне одну вещь.
– Все что угодно.
– Пока я не верну ее расположение, оставайся здесь. Не делай ничего…
– Безрассудного. – Рен знала, что это. Второй шанс, которого она не заслуживала. Но она не могла избавиться от ощущения, что это больше похоже на вновь открывшуюся рану. – Я знаю.
– Пообещай.
– Ладно. Обещаю. – Рен отвела взгляд, чтобы скрыть боль, блеснувшую в глазах. – Когда ты отправляешься на миссию?
Уна склонила голову, как будто она отяжелела от облегчения.
– Завтра днем.
– Только вернись ко мне.
– Я вернусь.
Именно такой Рен хотела запечатлеть Уну в своих мыслях, если вдруг это будет ее последний образ. Преданная. Почти любящая. Рен отчаянно цеплялась за мелкие детали: чернильный водопад волос на плече, огонь, потрескивающий в янтарных глазах, благочестивая торжественность голоса.
Но громче всего были ее слова: «Я знаю, что ты хотела большего от меня».
Рен действительно хотела, но если это было невозможно, то желала хотя бы просто находиться рядом. Уна нуждалась в целителе, поэтому Рен заслужит свое восстановление. А пока она докажет, что может быть терпеливой. И когда Уна вернется к ней, Рен превратится в девушку, заслуживающую уважения Изабель и доверия Уны. Той девушкой, которая сможет вернуть Байерса домой.