Когда судьба решила подружить двух Людмил, она, видимо, действовала по тому же принципу, по которому Бог супружеские пары сводит: и внешне – «красавица и чудовище», и в характерах – полное несовпадение, и по части интеллекта – одного явно обделил в пользу другого, а вот, поди ж ты, живут, и, порой, даже очень неплохо живут.
Людмила Петровна отродясь была Люськой, как Людмила Ивановна – Милой: маленькая, тощая, шустрая, смуглая – ее бы Галей нужно было назвать, Галчонком. Выросла – стала миниатюрной изящной брюнеточкой, отнюдь не красавица, но с изюминкой. Муж ей достался – по нынешним языковым шаблонам – звезда школы: красавец, спортсмен! Естественно, комсомолец – как же иначе в то время, и, более того, – комсорг класса! Но все это было позже.
«Достался» – все тот же случай, когда Бог пары сводит. Это была любовь с первого взгляда и с первого класса, «солнечный удар», только семилетние Люся и Толик тогда ничего этого не знали, и, по причине малолетства, ни о чем не догадывались. А вот к классу шестому кое-какие мысли стали у них пробуждаться, и, как только разрешили сидеть за партой кто с кем хочет, ни у девичьей, ни у мальчишечьей половины класса даже сомнений не возникло, кто станет соседом по парте этих двоих. Тогда это называлось «нравиться» или – «бегать». Толик «бегал» за Люсей. И как они однажды сели вдвоем, так до одиннадцатого класса и просидели.
Кто кому помогал в учебе – неизвестно, головки у обоих были светлые, в библиотеку они ходили вместе и сидели в читальном зале часами (может, просто продлевали возможность побыть вдвоем). Одноклассники, привыкнув к этим неразлучникам, смотрели на ситуацию их глазами: принцесса Люся и ее вассал, верный рыцарь Толик. Девочки даже попыток пококетничать с ним не предпринимали, хотя Толик с младых ногтей был высок, хорош собой, спортивен (баскетболист, волейболист), а Люся росла серым воробышком. Когда пришла ее пора расцвета, в красавицу она не превратилась, стала просто симпатичной девушкой. Закончился школьный роман свадьбой, но до этого были попытки поступить в вузы: Толика – в военное училище, куда он не поступил, попытка же Люси была успешной – она стала студенткой физмата Астраханского пединститута и отучилась два курса, пока Толик служил в пограничных войсках, и еще курс, пока не ушла в декретный отпуск.
Года не прошло после свадьбы – родился Виталик, дитя не совсем своевременное, но желанное, а поскольку дедушки и бабушки с обеих сторон еще не обрели статуса пенсионеров, молодая мама оформила академический отпуск, а через год и совсем забрала документы. Ставить крест на учебе Люся, естественно, не собиралась и даже помыслить не могла, что когда-нибудь распростится с любимой физикой: вот доработают до пенсии бабушки!.. Больше, чем физику, она любила астрономию, с детства читала про звезды все, что попадало в руки, а когда в их городке открылся планетарий, они с Толиком стали там даже не частыми гостями, а своими людьми. Но на их факультете специальности «Астрономия» не было.
Толик после армии пошел работать к отцу на судоремонтный завод слесарем. Там была хорошая зарплата, перспективы на квартиру. А пока молодая семья поселилась в домишке Толиковых умерших деда и бабки, и это уже было счастье – свой угол. Потекла жизнь, как говорится, не хуже, чем у других и лучше, чем у многих. В материальном плане дела обстояли неплохо, хотя Люся не работала: Виталик был ребенком слабеньким, «несадовским». Да и муж привык: с работы возвращается – чистота, красота, любимая жена ждет, на столе горячий ужин! Когда они промелькнули, те благополучные пятнадцать лет?
И вот, видно, судьба решила, что – хватит, лимит счастья для этой пары исчерпан.
– За все надо платить! – спустя годы резюмировала умудренная Люся.
Вдруг начал прихварывать спортсмен и здоровяк Толик: микроинсульт, потом инсульт. Люся замоталась – каждый день в больницу к мужу, с термосом, банками – судками, фруктами – соками. Спасибо свекрам, в этот период семья их единственного сына целиком и полностью жила за их счет. На заводе творилось что-то непонятное, зарплату не выплачивали месяцами, больничные не оплачивали, производство медленно умирало.
Когда она в первый раз столкнулась в дверях палаты с молодой женщиной (правду сказать, не такой уж и молодой, может, даже постарше Люси), никакого озарения не произошло, и внутренний голос молчал, пребывал в спячке, хотя, как и всякая женщина, Люся гордилась своей интуицией. Мало ли ходит в мужскую палату на шестерых жен, матерей, сестер!
Столкнувшись во второй раз, Люся, по больничным не писаным правилам приличий, поздоровалась. Женщина, что-то пискнув, шарахнулась от Люси, как от зачумленной. А придя как-то во внеурочное время, увидела эту женщину сидящей у кровати своего мужа. Тут уже их познакомили: Люся, жена – Нина, из профкома. Но и тут озарение ее не посетило. Да и о каком озарении вообще могла идти речь, если практически всю жизнь она прожила в атмосфере обожания, в уверенности, что она – единственная, самая – рассамая! Бывало, идут они по улице, и Люся говорит мужу, не без умысла, тайного кокетства:
– Смотри, какая красотка! – а муж, головы не поворачивая:
– Да ну, лошадь бельгийская!
– Да почему бельгийская-то?
– Не знаю, так отец всегда говорит.
Но какой-то червячок начал копошиться в люсиных мыслях: это какой же член профкома станет через день да каждый день навещать в больнице члена профсоюза с бульонами? А расспрашивать Толика – ему лишние волнения, а он только пошел на поправку, да и самолюбие не позволяло. А тут как-то, на грех ли, во благо ли, встретила Люся на рынке знакомую, работающую с ее мужем в одном цехе, и поинтересовалась, что за Нина такая у них в профкоме, и сильно смутившаяся знакомая, мямля и запинаясь, просветила бедолагу. Кто знает, что ею двигало: тайное ли чувство удовлетворения – нет счастья ни у кого! – женская ли солидарность – слепая тетеря! Нина-то из профкома, но с Толиком у них роман, скоро год как. Женщина неплохая, но в него вцепилась пиявкой, и голову, и стыд потеряла. Старше на пять лет, давно в разводе, взрослая дочь.
Люсю – как обухом по голове! Как она доплелась до дома, сколько пролежала в полубеспамятстве? Перепуганный Виталик сбегал за бабушкой и дедушкой (Люся к тому времени своих родителей похоронила одного за другим). Рассказала Люся свекрам, что услышала, не пощадила, не из мести или подлости, просто не смогла притвориться, сдержать свое горе и сотрясавшую ее ярость. Старики впали в то же состояние ступора, но нет, не в такое же. Он был их сыном, что бы ни натворил. Разве Люся отвернулась бы от Виталика?
Мужа с тех пор она не видела ни разу. Забирала его из больницы Нина, выхаживала и выходила. Они и сейчас жили вместе, вполне благополучно, Толику дали третью группу инвалидности, где-то он работал сторожем. Все это Люся узнала гораздо позже. Как ни отмахивалась она от расспросов и изъявлений сочувствия, как ни пресекала разговоры, Артюховск – большая деревня, слухи все равно доходили. На развод она не подавала, он тоже не предпринимал никаких действий, так они и пребывали в статусе супругов.
– Бедная Нина! Так и живет в грехе! – иногда вымучивала шутку Люся. Свекры сначала приносили деньги – вроде как алименты (откуда там быть алиментам, он жил у Нины на содержании, все уходило на его лечение и реабилитацию?). Люся раз и навсегда отрубила:
– Нет!
Свекры не сразу поняли, что избрали неправильную тактику: если бы помощь исходила от них, может, Люся не пренебрегла бы ею. Они были на стороне невестки, но время шло, острота притуплялась, отказаться от единственного любимого сына – все равно, что заживо его похоронить. Виноват, кругом виноват, но ведь что ему пришлось пережить – этого только Люся понимать не хотела. Потом, спустя много лет, кое-что в этой ситуации начала понимать и она. Ведь, как ни гони от себя мысли, нет такого приборчика, чтоб регулировал мыслительный процесс: щелк! – вот об этом можно думать, а эти мысли нам сейчас ни к чему, выключим их. Это только у Скарлетт О*Хара ловко получалось.
Не мог ее Толик в одночасье сделаться мерзавцем! Конечно, и переживал он, и боялся ее ранить, и признаться боялся – в глаза ей глядя, потому и тянул эту резину год – себя щадил, ее жалел… А может, надеялся, что все образуется, пройдет увлечение, да бабенка попалась цепкая. Может, и болезнь его этот роман усугубил – ему, мужику открытому и прямому, порядочному, каково было таиться, притворяться – как тут нервишки не начнут шалить. Как ни странно, Нину Люся не особенно и винила: как можно не влюбиться в ее Толика! А потом, будем честными, не она – так была бы другая «Маня – Таня», причина все же в нем: он, наконец, оторвал взгляд от Люси и начал замечать других женщин.
Понять – не значит простить. Можно понять, что кто-то голоден, но разве простишь, когда тебя бьют по голове из-за этого, чтоб отнять кошелек? Кое-что объяснили ей слова тети Вали, мамы Зои Васильевны, тогда еще живой:
– Он тобой объелся! Когда каждый день ешь сдобные булочки, хочется ржаного хлебушка.
Как она выжила? Как жила то время? Она не просто похудела, она усохла, смуглота ее приобрела какой-то сероватый оттенок. Чего было больше в ее отчаянии – оскорбленного самолюбия обманутой женщины или ощущения, что мир ее предал? Ведь они были не просто любящей семейной парой, не счастливым симбиозом двух организмов – они были единым организмом. Толик был ее миром, и так было всегда.
Сын ли ее спас? Природа ли, подталкивавшая живое к жизни? Лежи не лежи пластом, а надо кормить сына, да и себя, одевать – обувать. Виталик учился в престижном лицее, и выглядеть должен был не хуже соучеников. Как-то в особо тяжкую минуту забрела она в планетарий, а там при входе – объявление: требуется техничка. Судьба!
– Звезды помогли, – Люся готова была впасть в суеверие.
И проработала она техничкой три года, а потом директор, отметив знания Людмилы Петровны в астрономии, ее коммуникабельность и три курса физмата, предложил вести кружок «Звездочет», а немного погодя – поработать экскурсоводом, на время декретного отпуска молодого специалиста.
Семь лет Людмила Петровна совмещала должности экскурсовода для малышей и уборщицы. «Как месяц к солнцу в гости ходил», «Азбука земли и неба»… Она бы дневала и ночевала на работе – это было ее спасением, да и деньги лишними не бывают. Но опять судьба решила, что, когда все хорошо, – это нехорошо. Прежний директор планетария вышел на пенсию, новая энергичная «метла», начав мести по-новому, обнаружила отсутствие диплома о высшем образовании у одной из сотрудниц, а поскольку у каждого нового руководителя есть свой человечек, которого нужно трудоустроить, то и пришлось очень скоро Людмиле Петровне писать заявление «по собственному». Только мыть полы после семи лет «беспорочной службы», как она говорила, в качестве экскурсовода, было ей обидно. Ее как бы разжаловали за плохое поведение. Самолюбие Людмилы Петровны опять взбунтовалось.
Виталик к тому времени, закончив бывший мамин физмат и аспирантуру, стал Виталием Анатольевичем, свежеиспеченным преподавателем на кафедре физики, был женат и растил двух дочерей – погодок, Варю и Дашу. А Людмила Петровна работала ночной няней в садике для детей с ДЦП, и вот уже в декабре будет оформляться на пенсию. Она все никак не могла принять решения – что дальше? Оставаться на этом хлопотном месте – тяжеловато: с больными детьми, бессонные ночи. Или уже активно заняться садом – огородом, к чему у нее тоже была склонность, собой, любимой – отдыхать, культурно проводить досуг? С невесткой у нее отношения не сложились, когда заболевала одна из внучек, звонил сын и бубнил в трубку виновато: «Мам, не приедешь посидеть?» Люся собиралась и катила на автобусе в Астрахань. Тогда Ольга старалась быть радушной, в остальное время при виде свекрови лицо у нее каменело. Слова она не произносила и даже не цедила, а выплевывала. Людмила Петровна предпочитала навещать детей пореже: гордости ее хватало на все сферы деятельности, и служебную, и семейную.
– Девочки, вот говорят, что сыновья интуитивно выбирают жен, чтобы они были похожи на их матерей. Неужели я такая стерва? – недоумевала Люся. – Что я ей плохого сделала? Ни одного дня мы не жили под одной крышей, я не лезу в их отношения, не учу жизни, не напрягаю в смысле материальной помощи мне, езжу, только когда пригласят. Но я спиной чувствую ее ястребиный взгляд, и он меня к земле пригибает. И у нее только два тона в общении со мной: или снисходительного превосходства, как будто я неизлечимый придурок, или оскорбленной страдалицы, однажды обиженной мной. Она уже не помнит, чем я ее обидела, но она мне этого никогда не простит! Или я – человек второго сорта, потому как не хватило ума и характера получить диплом о высшем образовании в свое время? А сын ведет себя индифферентно. И это мой Виталик, моя кровиночка! Совсем чужой!
– Это когда сыновья выбирают, – объясняла мудрая тетя Валя. А в твоем случае выбирали твоего сына. А уж по каким причинам выбрали?..
– Что ж, он так плох, что его и выбрать нельзя? – оскорблялась Люся.
– Ну, повело тебя, не в ту степь!
– Отбрей ее хоть разок, выскажи все!
– Сын ее любит. Не хочу раскола.
– Выходит, я тоже – человек второго сорта? – оскорблялась Мила.
– При чем тут ты?
– Как это при чем? У меня тоже нет диплома о высшем образовании!
– У тебя есть о среднем специальном!
– Окстись! У меня есть цидулька об окончании бухгалтерских курсов, плюс богатый практический опыт!
– Девочки, да успокойтесь, ради бога, – морщилась миротворица Зоя.
Когда они на очередном своем сборе после пары рюмочек слезливо рассуждали о превратностях жизни, непременный четвертый участник их посиделок и постоянный спикер – убежденная атеистка тетя Валя, сама того не ведая, озвучила библейский постулат: «Нет, девки, с вами происходит только то, что должно произойти!» То есть, другими словами, что предначертано…
Царствие ей небесное.
Людмила Ивановна обитала в однокомнатной квартире кирпичной пятиэтажки почтенного возраста: она перешагнула шестидесятилетний рубеж. Хозяйка и квартира были практически ровесниками – Людмиле Ивановне минуло 62, и в их долгом сосуществовании, несомненно, просматривалось взаимовлияние и взаимосвязь, как у проживших долгую жизнь супругов. Они даже заболевали вместе. Если у Людмилы Ивановны воспалялся коленный сустав, примерно в это же время в трубах ванной образовывался свищ, начинала потихоньку сочиться вода, и нужно было, чтобы не ждать, неизвестно сколько, халтурщика из ЖЭКа, срочно искать мужика «с руками», хоть пьющего, а по нынешним временам это еще та проблемка: рукастые мужики вымерли, как мамонты.
Назревшая необходимость зубопротезирования совпадала с неотвратимо надвинувшимся ремонтом, а свалившийся как снег на голову диабет теперь всегда ассоциировался у бедной Людмилы Ивановны с параллельно протекавшей заменой системы отопления, заизвестковавшейся за протекшие годы (в квартире стало холодно). «Эх, старье мы с тобой», – говорила хозяйка своему жилищу.
Ей было 30 с небольшим, когда, после развода и размена, Мила с десятилетней Юлей переступили порог своего нового дома. Немало с той поры воды утекло. Юля выросла и, как положено, вышла замуж, в Питере, где училась. Сразу, чтоб больше к этому вопросу не возвращаться, родила двойняшек Олега и Глеба, и вот уже восемь лет воспитывала и образовывала их, в соответствии с нынешними педагогическими воззрениями, которые черпала из глянцевых журналов – «я старым книгам не доверяю». Параллельно Юля, в свободное от работы время, вела дом, как могла и насколько успевала, и выплачивала с мужем ипотеку за двухкомнатную квартиру. Когда мальчишки родились, новоиспеченная бабушка курсировала между Артюховском и Питером, жила там месяцами (пацаны по очереди, а то и одновременно заболевали, их молодые родители от недосыпу потихоньку зверели, вторая бабушка еще работала, и Людмила Ивановна была очень востребована).
На лето молодая семья приезжала в Артюховск, «на юга».
И вот внуки подросли, материальная база молодой семьи упрочилась – они уже могли позволить себе съездить в Сочи и даже один раз – в Дубай. Маленький, грязненький провинциальный Артюховск уже не был столь привлекательным для начинавшего знакомиться с миром семейства. Но хорошие отношения с дочерью сохранились, и они, пожалуй, могли бы быть подружками, если бы не разделявшие их тысячи километров. Во всяком случае, по телефону они могли трепаться по часу. Мать Зои Васильевны – женщина прямая и категоричная, напрочь лишенная дипломатических талантов, но всеми подругами нежно любимая тетя Валя, к Юле «неровно дышала»: «Молодец девочка, не воротит рыло от своих пролетарских корней!»
Самое время пришло для Людмилы Ивановны решить проблему одиночества. Статная, стройная блондинка Мила мужским вниманием обделена никогда не была. Одного прораба сразу после отъезда Юли на учебу даже рискнула привести в качестве мужа. Прораб, мужчинка хлипкий (как охарактеризовала его тетя Валя – «соплей перешибешь»), пленил Милу глубоким бархатным баритоном и игрой на гитаре. В двух предыдущих семьях у прораба было трое детей, и он слегка притомился и от детей, и от жен, и от необходимости добывать деньги на алименты. Приятной во всех отношениях Людмиле Ивановне статус одиночки добавлял шарма.
А как она слушала его пение! «Клен ты мой опавший», «Не жалею, не зову, не плачу»… Особенно ей нравилась песня про капитана дальнего плавания, которого предала жена. У них сложился прекрасный дуэт:
Дождь в Одессе,
Зной в Калькутте…
Фотография в каюте,
Что висела и не знала
Тайных дум оригинала,
И лгала во время странствий
О любви и постоянстве.
А эта его худоба, его неухоженность… А его слова! «Таких, как ты, больше нет», «если бы тебя не было, тебя нужно было бы придумать!»…Пошлые штампы из мужского охмурительного арсенала звучали небесной музыкой. «Ты устала от жизни, тебя просто нужно отогреть…» Но процесс обогрева и отдохновения прораб начал с себя, любимого, и расслабился слегка, решив, что достиг земли обетованной. А Людмила Ивановна, вынужденная на территории в восемнадцать квадратных метров общаться более тесно, поняла, что прораб, мягко, очень мягко выражаясь, выпить не дурак. С катастрофической скоростью вдруг стали заканчиваться ее лосьоны, духи и туалетная вода, а от прораба приятно пахло ее парфюмом, но почему-то изо рта. А, кроме того, были в его характере черты, которые женщина станет терпеть только после долгих лет супружества, пережив процесс притирки.
Их брак длился два года, слава богу, «совместно нажитого имущества» не наблюдалось, делить ничего не пришлось. На встрече, устроенной по случаю возвращения в лоно коллектива блудной подруги, Мила вопрошала: «Девочки, вот как вы думаете, все бабы дуры или только русские? Ну, сколько уже можно ту лапшу с ушей снимать?» Людмила Ивановна, снявши лапшу с ушей, еще не раз позволяла ее навешивать на свои уши – душе все чего-то нужно было, душа все чего-то хотела, а порой даже требовала.
– Наверно, карма у меня такая. Наверно, венец безбрачия, – иногда горевала Мила.
– Крыша у тебя такая – конкретно съехавшая! – злилась Люся. – Ну что ты этих козлов жалеешь! Зайка, как там у твоих писателей? Хочешь – пиши, не хочешь – не пиши! Нарисовался на твоем горизонте крендель – сразу реши, хочешь или не хочешь «писать». И действуй соответственно!
– Если можешь не писать – не пиши, если не можешь не писать – пиши, – уточняла Зоя Васильевна.
– Как я могу решить, не узнав человека? – отбивалась Мила, и, надо признать, резон в ее словах был. А как его узнать, не сойдясь ближе? Я – не рентген! Не все же такие прозорливые, как ты!
Людмила Петровна мрачнела, Зоя Васильевна ежилась, Людмила Ивановна спохватывалась: Люсина прозорливость – это было табу.
– Ты, Милочка, подбираешь мужиков по принципу «каждый следующий отомстит за предыдущего», – примирительно шутила Зоя.
– По крайней мере, есть что вспомнить! А вы?. Ну ладно, ты, неплохо с мужем прожила, блюдешь память о нем, помнишь только хорошее. А Люська? Один раз под дых получила и скрючилась на всю оставшуюся жизнь! Сохнет, чахнет, и никак не выпрямится, все свою душевную травму лелеет, тетешкается с ней. Сколько там той жизни осталось!
– Я, Милочка, все помню, и хорошее, и плохое, но мне пятьдесят восемь! Не поздновато ли начинать еще одну жизнь, с чужим человеком?
– Чтоб он своим стал, надо с ним пуд соли съесть, а вы даже попыток не делаете – найти этого чужого человека да сольцы с ним покушать!
– Бр-р-р!!! – передергивалась Люся, – чужой мужик будет по моему двору да по огороду шляться, требовать первое, второе, третье!..
– Но он же, наверно, и помогать тебе будет? – оптимистично предполагала Зоя.
– Вот именно: наверно! Совсем не факт! Да еще, чего доброго, и в одну постель с ним ложиться надо будет!
– Ты дура, да? – вздыхала Мила.
– Допустим! Ты вот умная, и попыток у тебя было несколько, а что в итоге? Одна, как и я. Неужели в этом козлином стаде одного-единственного козлика, мало-мальски приличного, для тебя не нашлось!?
– Я и говорю же: карма! А потом – лучше сделать и жалеть, чем жалеть о том, что не сделано!
Во всяком случае, несмотря на еще несколько попыток Милы устроить свою судьбу, больше ее кровные восемнадцать метров мужские особи на законных основаниях не топтали.
– Наверно, правду говорят, что настоящего мужчину придумали женщины, чтобы пугать ими своих мужей, – вздыхала Мила.
А трудовая ее биография была связана с кондитерской фабрикой, где пребывала она в должности бухгалтера до 90-х, как их сейчас называют, лихих. Об их продукции и сейчас ностальгировали люди, когда-то ее вкусившие – ах, чернослив и изюм в шоколаде, «Гуси-лебеди», «Жемчужина дельты»! Когда начался планомерный развал, захват и распродажа всех мало-мальски рентабельных предприятий, их сладкое производство чаша сия не миновала. Сначала фабрику выкупили иногородние варяги, и начало их оккупации ознаменовалось увольнением большей части специалистов-стажистов и сокращением зарплаты. Затем, вывезя ценное оборудование, варяги перепродали разбомбленное производство «греку из Ростова», как утверждала молва. «Грек» довершил черное дело. Сейчас фабрика угрюмо взирала на мир заколоченными накрест окнами, в двери проходной был пробит лаз, в который ныряли наркоманы, по своим жизненно важным делам.
И вот в свои сорок пять без малого Людмила Ивановна осталась, как говорится, без куска хлеба, без перспектив его заработать и с необходимостью платить за квартиру. Слава богу, Юля уже заканчивала учебу, подрабатывала по специальности и могла обойтись без маминой помощи.
Учебные заведения всех уровней, профилей и форм собственности «пекли», потрафляя спросу, юристов – экономистов – бухгалтеров. Людмила Ивановна, в поисках работы не пропускавшая ни одного объявления ни в одной местной газете, порой со смеху покатывалась: требовались бухгалтеры – девушки, приятной внешности, не старше 25-ти лет, с опытом работы не менее пяти лет. Разве что одному требованию – на предмет приятной внешности могла соответствовать Людмила Ивановна, но в те времена в народившемся племени артюховских бизнесменов не находился любитель сорокапятилетней ягодки с большим бухгалтерским стажеи.
Был у нее опыт с «Гербалайфом», было выращивание грибов – вешенок (до продажи дело не дошло, грибы почему-то не росли в купленных на последние сбережения мешках с мицелием, была должность сторожа на строительном объекте у частника… Сейчас Людмила Ивановна порой сама себе удивлялась: как она тогда не побоялась и рискнула влезть в эту клоаку – рыночную торговлю? Однако рискнула, влезла – от безысходности и отчаяния, наверно. Назанимала у хороших людей (слава богу, нашлись такие, еще сохранившие какие-то сбережения, как правило, у хороших людей их не бывает) нужную для старта сумму. По части оформления необходимых бумаг и взаимодействия с серьезными организациями особых проблем не возникло – спасибо начальному бухгалтерскому образованию и трудовой деятельности, а знания компьютера рынок не требовал. Для начала, по подсказке новых товарок, съездила Людмила Ивановна в Пятигорск, набила барахлом три клетчатых сумки – сундука, под их же чутким руководством (такие же бедолаги, экс-учителя, медики и прочая бюджетная мелочь, либо попавшая под сокращение, либо работающая де-юре, а де-факто зарплаты не получающая). И начался новый этап ее жизни – рыночной торговки, а если применить эвфемизм – индивидуального предпринимателя. Те же товарки, освоившиеся уже в новых реалиях, помогли адаптироваться и ассимилироваться.
Дело у нее пошло, обнаружилось у нее чутье в искусстве одевать не столько себя, сколько других. Да и вкусы ее неизбалованных покупательниц были неприхотливы – было бы поярче да с люрексом, да подешевле. Уже и долги были розданы, с благодарностью и презентами, уже и ассортимент товаров расширился, уже кое-какие накопления появились, как Юля надумала рожать. Ладно бы еще одного, справились бы как-нибудь, но двое младенцев с малым весом плюс роженица с кесаревым – какая же мать станет наблюдать это в отдалении? И новоиспеченная бабушка ликвидировала свое индивидуальное предприятие, сдала квартиру двум студенткам, поручив подругам быть инспектирующей стороной, и отбыла в град Петров осваивать свою новую роль. А когда внуки подросли, и вторая бабушка вышла на пенсию и приняла эстафету у Людмилы Ивановны, она вернулась в Артюховск уже окончательно, чтобы начать, как сама полагала, последний этап своей жизни.
Зоя Васильевна и внешне, и характером в их триумвирате выполняла функцию связующего звена, так сказать, среднего арифметического. В крупной, медлительной, обычно невозмутимой Миле проглядывало что-то такое скандинавско-прибалтийское. Недлинные светлые волосы в молодости она укладывала «улиткой» или сооружала «халу» и подкрашивала, подчеркивая природную блондинистость. С возрастом красить перестала: седина у нее была красивого серебристого оттенка, женщины, старея, о такой мечтают. И поседела она как-то сразу, не испытав эстетических мук при общении с зеркалом.
Теперь волосы она скручивала в поредевший пучок и закалывала яркими пластмассовыми заколками. Слабость к сочным, «кислотным», цветам разрушала скандинавско-прибалтийский имидж: на ее кофточках, вышитая люрексом, во всякое время года цвела фауна всех климатических зон планеты Земля, а иногда и вовсе какая-то неведомая, инопланетная растительность. Люся называла это – «светофорить». Мила любила все «в облипочку», а когда выходила в свет в «капри» или бриджах – на седьмом десятке и при ее комплекции – была темой дня для женского населения родной пятиэтажки.
– Ну, сегодня у бабок день будет прожит не зря! – радовалась Людмила Ивановна. – Скрасила их серые будни!
А в числе «бабок» наблюдались и ее сверстницы, и экземпляры помоложе.
Роскошная черная грива молодой Люси, смуглая кожа, пылкий взрывной характер намекали на наличие в ее родословной восточного человека, но время скрыло этот факт. При взгляде на постаревшую Люсю в женских головах Артюховска рождалась одинаковая мысль: в четвертом лицее у парикмахеров грядет экзамен по окрашиванию волос, и женщина послужила моделью для любимой внучки-двоечницы. Правда, с тех пор, как в моду вошло мелирование, Люсина шевелюра уже не пробуждала нездорового интереса у широкой артюховской общественности. Наоборот, теперь многие полагали, что над ее волосами поработала вдохновенная рука опытного стилиста. Между тем, пятнистость и полосатость ее головы была следствием неравномерного поседения.
В вопросе окрашивания волос, а равно и использования косметики, Людмила Петровна придерживалась твердого принципа: ни за что! Было ли это следствие ее печальной лав стори? Или демонстрация немого презрения к «козлам» (это для козлов, что ли, краситься?) – кто знает!
Теоретическая подоплека была такова: когда-то Люся услыхала по телевизору соображение некоего путешественника, что английские женщины, в отличие от американок, старятся достойно, спокойно воспринимают этот этап своей жизни. Американки же, с их бесконечными диетами, косметическими операциями и озабоченностью здоровым образом жизни и в старости выглядят, как кукла Барби, – искусственными особями без возрастных рамок. Люся эту теорию восприняла буквально, и с тех пор воплощала ее в жизнь, находя в ней дополнительные плюсы: экономию времени и денег. Перешагнув рубеж сорокалетия, она свою роскошную гриву стала стричь очень-очень коротко (чтоб дольше отрастало)!
– Люська опять тифом переболела! – ерничала Мила.
Зоя Васильевна обладала внешностью типичной славянки: сероглазая, русоволосая, чуть выше среднего роста и средней же полноты, носик уточкой, припухшие веки, однако, не лишена приятности. Весь ее вид уравновешивал крайности подруг: не Милкин небрежно-изящный пучок и не Люськина «тифозная» обскубленность, а стрижка средней длины, старомодная модель, но ей к лицу, «сессун». Красилась она в русый, натуральный, цвет. И бровки-реснички подкрашивала, и маникюр раз в месяц – все же работа с людьми. Милкиной страсти к ярким цветам, люрексу и пайеткам не разделяла, но не приветствовала и Люсин аскетический стиль – черно-серо-коричневые балахонистые наряды. Она не придерживалась какого-то определенного стиля, и если Люсе милы были англичанки, то Зоя как-то больше тяготела к француженкам, а точнее – к их принципу комплектования гардероба: что имеется в шкафу, что по карману и (в последнюю очередь) – что идет. Эта информация тоже была почерпнута из телевизора. Велика была роль этого средства информации в жизни артюховских дам!
В процессе зарождения и развития их дружбы Зоя Васильевна была инициатором и катализатором, а также цементирующим составом. Большая часть ее трудовой деятельности прошла в библиотеке, и карьерный рост завершился должностью заведующей библиотекой-филиалом их микрорайона.
Как-то, делая анализ чтения группы читателей, она обратила внимание, что в формуляре Людмилы Петровны преобладают книги по астрономии. То было время, когда библиотечный хороший тон требовал, чтобы при каждой порядочной библиотеке действовал клуб по интересам. У Зои Васильевны забрезжила надежда соединить, как говорится, полезное с приятным: эта читательница давно была ей симпатична. В процессе того, что на языке библиотекарей зовется «индивидуальная беседа», она и предложила будущей подруге взять на себя руководство пока еще не существующим клубом «Юный астроном», естественно, на общественных началах, то есть, грубо говоря, «за спасибо». Та с радостью согласилась, чем еще более упрочила симпатию к себе Зои Васильевны. Так звезды опять сыграли роль в судьбе Люси. Позже выяснилось, что они даже одно время учились вместе в институте, но на разных факультетах и курсах.
Людмила Ивановна влилась в их компанию немного позже. Эту свою читательницу – страстную любительницу детективов вообще, и Б. Акунина в частности, – Зоя Васильевна не могла не пригласить на литературный вечер «Детектив: классика жанра и вечная новизна» с просьбой сделать небольшое сообщение об Акунине. Читательница и выступила, и в дар библиотеке преподнесла «Алмазную колесницу», которой библиотека не имела. По не писаной традиции подобные мероприятия заканчивались чаепитием с участниками. А позже – последовал обмен семенами-саженцами, разговоры по душам, дальше – больше: стали ходить в гости друг к другу. Пришло время, когда и помощи начали друг у друга просить по мелочам и разным поводам.
С мужем Зоя познакомилась, когда ей уже исполнилось двадцать пять. Случилось это на августовском совещании учителей, в секции словесников, где она делала обзор новинок художественной литературы (после института в школе она отработала только несколько лет, поняла – не ее стезя, и ушла в библиотеку). Владислав Николаевич был старше на пять лет.
Недолгий период ухаживания завершился свадьбой. Большой любви, конечно, не случилось, была взаимная симпатия двух интеллигентных людей и, с обеих сторон, чувство назревшей необходимости создавать семью. Он был единственным сыном, как Зоя – единственной дочерью, отцы у обоих уже умерли. Мама Влада прихварывала, и жить молодые решили с нею, да там и протекла их семейная жизнь, вполне благополучная.
Мужу едва исполнилось пятьдесят три, когда его не стало: инфаркт. Это было первое большое горе в жизни Зои Васильевны, но тогда была жива мама. Вместе тянули-доучивали детей, впрочем, уже достаточно взрослых: Мише – двадцать два, Лене – восемнадцать. Вернулись к ней, а прежний свой дом, бывший родительский мужа, сдавали внаем – неплохое подспорье. Горе пережили вместе, а это – уже полгоря.
Через шесть лет от инсульта умерла мама. Зоя Васильевна переживала ее смерть одна: Миша, закончивший мореходное училище, был в «загранке», и на похороны выбраться не смог. Лена, вышедшая замуж первый раз в двадцать один год, через два года развелась, но, вкусив самостоятельности, продолжала жить в доме отца, под мамино крыло возвратиться не захотела. В то время, когда умерла бабушка, у нее протекал медовый месяц со вторым мужем, и даже в первые сорок дней ночевать у матери она не могла, вернее, не хотела: считала все эти деликатные моменты сантиментами и предрассудками. Молодость и смерть – вещи трудносовместимые, но надо признать, что некоторая душевная черствость Леночке была присуща.
Тут-то подруги и подставили свои хрупкие, но надежные плечи: и поминки, и на кладбище, и ночевки по очереди. После сороковин Люся сказала: «Я, конечно, могу к тебе ходить, но ведь когда-то надо начинать привыкать». И она начала привыкать. Днем – работа, а ночи текли в полубодрствовании – полусне: читала, включала телевизор, пила водичку, корвалол, бродила по комнатам. Вымотавшись за несколько ночей без сна, в какую-то ночь как в пропасть проваливалась – отсыпалась. Снотворное принимать не решалась – боялась проспать, не услышав будильника, и опоздать на работу. Почему-то ей было не так сиротливо, муторно, страшно, когда кот решал не идти в свою «ночную смену», а остаться на ночь дома: он чесался, вылизывал себя, даже похрапывал тихонько – живая душа рядом.
Сын появлялся нечасто, он уже успел жениться и тоже развестись. Невестку за время их брака Зоя Васильевна видела не более пяти раз, внука – еще меньше. Были у женщины смутные подозрения, что мальчик – сын другого мужчины, не Миши: уж слишком быстро разошлись, ребенку только семь месяцев исполнилось, и Настя почти сразу опять вышла замуж. Развод произошел по ее инициативе, от алиментов на себя и ребенка она отказалась, а теперь исподволь вела дело к тому, чтобы Миша отказался от отцовства. Когда Зоя Васильевна сказала Мише, что хочет съездить в Новороссийск, где жила бывшая семья сына, повидать внука, тот прямо-таки вскинулся:
– Нечего делать!
Мише такая грубость была не свойственна.
Сейчас у него была гражданская жена в Севастополе («в каждом порту по жене», – невесело шутила мать).
Дочь детьми не обзавелась, слава богу! А может, вовсе и не слава богу, а наоборот: была бы сейчас Зое Васильевне отрада. Но, с другой стороны, чужой дядька – новый муж, Андрей, стал ли бы хорошим отцом ребенку? А то, что с Виктором Леночка развелась, – вот, поистине, слава богу! Дождется еще Зоя Васильевна внуков. Что ж поделаешь, раз так жизнь складывается.