Летом 1942 года Ермаков получил повестку явиться в военкомат с вещами и трехдневным запасом питания. Поехали на Восток, даже слушок прошел, что охранять страну Советов от японцев. Но в Омске дали команду выйти из вагонов и построиться. Пешим порядком повели по городу. Иван заметил, что люди останавливаются и взглядами провожают нечеткий строй. Каждый видел через них своего, родного, и каждый – верующий и не очень – молча благословлял этих ребят. Никто тогда не знал, что из этого года призыва в живых останутся двое из десяти.
Ермаков зачисляется курсантом Второго Омского военно-пехотного училища. Курс обучения – ускоренный. Это значит, что кроме сна и приема пищи – все время только учебе и учениям. На общем построении начальник училища полковник Киселев, уже хлебнувший войны и направленный после ранения воспитывать молодых офицеров, сказал:
– Товарищ курсанты! Не ждите легкой жизни. Мы должны сделать вас командирами, способными в боевых условиях принимать правильные решения. Вы будете командирами взводов в пехоте, а пехота сегодня – основа Красной Армии. Вы будете учиться не просто кричать «Ура!», для этого есть другие учебные заведения, вы должны научиться понимать солдата, простого русского мужика, которого оторвали от сохи, от станка и вложили в руки винтовку. Солдат делает победу, а командир виноват в поражении. Запомните это сынки, с первого дня.
Почти полгода напряженной учебы, занятия тактикой боя, работа с топографическими картами. Ежедневные пешие переходы, зимой ходьба на лыжах. Иван все воспринимает, как должное, в редких письмах не жалуется, да и кому: отца и брата тоже призвали, мать осталась одна. После Нового года начались экзамены, спрос жесткий, все выдержал – лейтенант, слабоват – младший лейтенант. Курсант Ермаков получил два кубика – лейтенант. Красоваться некогда, вечером пешим порядком на разъезд, куда подают воинский эшелон, погрузка, размещение в общих вагонах. Хотелось повидаться с матерью, но кто повезет ее в Ишим, да и остановится ли эшелон на станции, не та обстановка на фронтах, чтобы прогулки по перрону устраивать. Иван на верхней полке записывает в толстую тетрадку стихи, которые в училище сочинялись на ходу. Поглядывает в окно: Мангут, Маслянка, скоро Ишим. Поезд сбавляет ход. Значит, будет стоянка. Надел бушлат, шапку, выскочил из вагона, и носом к носу столкнулся с земляком, Захаром Прокопьевичем. Он в годах, призыву не подлежит.
– Ваньша! А я думал, ты на театр уехал, – пошутил земляк.
– На театр и еду, видишь, досталась мне по жизни роль Ваньки взводного. Говори, как деревня.
Мужичек сник:
– Худо, Ваня, на деревне. Жить нечем, все отдаем фронту, если не отдал – отберут, да еще и оштрафуют. Пожрать – одна картошка, если коровки нет – гибель, особливо среди детишек. Мрут малые-то.
– Мать моя как?
– Да как и все, робит с утра до вечера. Ладно, она женщина бойкая на язык, дак не дает бабам с ума сойти. Нина Михайловна молодец.
Кто-то крикнул:
– По вагонам!
Иван обнял Захара Прокопьевича, как родного:
– Поклон всем передавай. Да, а ты по какому случаю тут?
– Не сказал бы… Мяса чуток сам у себя украл, вот, по кусочку продаю. Налог-то в деньгах надо, а не в слезах. Воюй и живым вертайся, нам в деревне живые мужики нужны, уж больно похоронки густо идут.
Последние слова Иван едва слышал за свистом паровоза и звоном вагонных сцепок. Он опять запрыгнул на верхнюю полку. После прогулки ребята оживились, пошли анекдоты, озорные рассказы. Иван записал в тетрадке «Солдатские нескучалки». Само слово придумалось, а потом будет книжка с таким названием, но до этого надо еще дожить…
А внизу уже все решено: едем под Москву фашиста от столицы дальше гнать. А судя по станциям, повело состав северней, а потом Вологда, Череповецк и Тихвин. Затишье на участке, куда пешком и попутным транспортом добрался лейтенант Ермаков, как будто и нет войны. В батальоне дали сопровождающего штабного, и пошел командир принимать свой взвод. Сопровождающий капитан предупредил:
– Командира взвода на днях убило, взвод многонациональный, это тоже учти. Все солдаты обстреляны, так что ты самый молодой будешь.
Иван промолчал. Видя начальство, старшина крикнул:
– Взвод, стройся!
Доложил, поздоровались, штабной представил командира. Лейтенант Ермаков сказал, что он сибиряк, только что с курсов, войны не видел, добавил сурово, что будем учиться по обстановке. Взвод в составе роты выдвинулся к переднему краю, старые вояки понимали, что скоро будет атака.
– Товарищ командир, а впереди что?
Ермаков глянул на карту еще раз, как будто там что-то могло измениться.
– Населенный пункт.
– Брать будем?
– Пока команды не было.
– Артподготовка будет, хоть для смелости?
– Не могу знать.
С тыла несколько орудий сделали по три выстрела. Ротный встал в полный рост:
– Вперед, бойцы! За Родину.
Солдаты нехотя поднялись в атаку. От деревни ударили минометы, но мины легли чуть впереди, первая цепь замерла, и Ермаков крикнул:
– Только вперед, не дайте им пристреляться!
Солдаты, пригнувшись, бежали, не стреляя, потому что ни один фашист не показался. Минометы ударили еще раз, с перелетом. «Правильно сделал, лейтенант», – похвалил сам себя Ермаков. Первая цепь открыла стрельбу, и только потом выяснилось, что три миномета оставили для прикрытия, основные силы отступили раньше. Вот и палили мужики вдогонку резво убегающим минометчикам.
Ермаков с удивлением наблюдал, что воинскую работу мужики исполняют как любую другую, например, отправил бы бригадир колхозника Шемякина за сеном на луг на паре лошадей, он точно так же сначала сел бы на табуретку, снял пимы и навернул по-свежему портянки, потуже затянул ремень на бушлате, развязал вязки на ушанке и распустил шапку, прикрыв уши, потом похлопал бы рукавицами и пошел: там – лошадей запрягать, тут в боевое охранение, потому что оставлять роту без присмотра никак нельзя. Говорят, на соседнем участке лазутчики фашистские, тоже не дураки, со стороны болота пробрались и ночью вырезали полвзвода, пока шум не поднялся. А потом еще скольких положили, кто спросонья, и исчезли. Поговаривают, что ротный и трибунала дожидаться не стал, застрелился.
Как понял Ермаков со слов начальника штаба батальона на очередном инструктаже, задача наша простая: наступать будем по возможности, пока не проломят блокаду Ленинграда, но и пропускать противника далее в глубь исконно русских северных земель нельзя. «Как псы сторожевые на привязи», – проворчал один из командиров, но слов его, к счастью, не услышал никто из комсостава повыше, а то бы крепко нагорело лейтенанту.
Подошел к нему казах Тасмухаметов:
– Товарищ командир, сидим в болоте, на кочках спим, как курицы на седале, а вот тот сосняк видите?
– Вижу. Говори.
– Сосна растет на песке. Наш аул в лесу стоял, мы колхозный скот пасли, а рядом сосновый бор, люди туда за грибами приходили.
– Ты суть говори, Тасмухаметов.
– Вот я и говорю, казахи грибы не едят, им мясо надо. Так те сосны в песке, целый метр надо копать. Мы хотели там мусульманское кладбище сделать – сельсовет не разрешил.
– Понял тебя, Тасмухаметов. Спасибо.
А сам пошел к ротному:
– Товарищ капитан, разрешите мне со взводом передислоцироваться вон в тот сосняк, там место повыше, можно хоть чуток в землю зарыться. Испростыли мужики.
– А не боишься, что сосны – хороший ориентир при артобстреле.
– Да все мы тут неплохой ориентир, – огрызнулся Ермаков, но согласие получил. Вечером по темноте перетащились, правда, место высокое, песок, стали копать землянки. Спилили несколько деревьев, обустроились кое-как.
Утром начался артиллерийский обстрел позиций батальона, которые противник неплохо знал.
– Это дальняя артиллерия бьет, калибр крупный. Они думают, что у нас тут бронетехника, – хихикнул старшина Алешин.
Следом налетела пятерка самолетов, сбросили бомбы, обстреляли окопы из пулеметов. Несколько наших зениток отпугнули их. И тут началась атака пехоты. Такой массы фашистов Ермаков еще не видел. Его взвод оказался левее направления атаки, потому он дал команду себя не обнаруживать и подождать, когда волна атакующих выйдет во фланг. Он видел сосредоточенные лица бойцов, видел и тех, кто до смерти боялся атаки: бледные, взмокшие лица. Прополз вдоль окопов, толкнул в бок одного, другого:
– Успокойся, пойдем в атаку – не паникуй, не вздумай прятаться. Ты закон знаешь. Смелее, все равно мы победим, об этом думай.
Настала минута, Ермаков встал во весь рост, крикнул:
– В атаку!
Он бежал, ничего не видя перед собой, только фигурки немецких солдат, которые вдруг остановились и залегли, пытаясь встретить огнем взвод Ермакова. В это время два взвода передовой обороны тоже перешли в контратаку, и атакующее подразделение немцев попало в клещи. Ермаков сделал несколько прицельных выстрелов из пистолета, а впереди уже началась рукопашная. Он залег и расстрелял несколько обойм, так и не видя, убил кого или все впустую. Небольшая группа противника вырвалась и побежала назад.
– Гнать и уничтожать! – скомандовал ротный, раненый в левую руку, кровь стекала с пальцев. Ермаков бросился вместе с солдатами, но старшина Алешин крикнул:
– Ребята, не увлекайтесь, у них там пулеметы!
Тогда Ермаков, вспомнив стрелковые возможности пулемета, скомандовал:
– Ложись! Прекратить преследование.
Чуть опоздал командир. Несколько пулеметов ударили одновременно, и с десяток бойцов упали замертво. Началось паническое отползание назад, пулеметы ничем нельзя было остановить.
– Зарывайтесь в снег, – кричал старшина. – ждите темноты, а то перебьют всех.
Страшный день. Взвод потерял восемь бойцов, тут же, в сосняке, долбили могилу, топором перерубая крепкие корни сосны.
Взвод отвели на отдых и переформирование. В деревне, в теплой избе Ермаков доставал свою тетрадь. Писал стихи. О природе северного края, о своих солдатах, о Ниночке-санитарке, о доме, о Родине. Уже тогда отлились бронзой в памяти слова будущих книжных страниц об этом суровом и жестоком времени. Четверть века спустя он напишет:
«Поименные деревья
Хоронили Тасмухамедова. Нашли его голову.
Тогда, через год жесткой обороны, мне подумалось, что деревьев на нашей высотке осталось куда меньше, чем солдат, похороненных под корнями и между корнями тех самых и некогда бывших деревьев.
Я был взводным на этой высотке.
Иногда мне становится стыдно, живому, что я не сумею без списка, по памяти, сделать своему взводу посмертную пофамильную перекличку.
Неповторимы смерти, неповторимы деревья, видевшие и принявшие в корни свои солдатскую смерть на удельной своей высоте. Каждое из них было братски похожим одно на другое и каждое, в то же время, было единственным в мире в своей непохожести. Природа неутомима в поисках единичности, и, если однажды поделит она свои океаны на капли, то сотворит это так, чтобы в квадриллионах их не было двух одинаковых.
Что уж тут говорить о деревьях… Может быть, в соковом и зелёном их таинстве есть у каждого индивидуума свой тембр и своя окраска голоса, – и даже – свои имена. Ведь для природы, в поисках единичности, не составляет труда явить святцы, в которых бы каждому дереву было вписано его, несозвучное с прочими, имя.
Так думается мне потому, что остались на этой высотке мои поименные деревья. А что я, что я перед вечным творцом – перед вечным глаголом природы? Но, однако же, есть и у меня на земле, на той самой высотке: Дерево – Иван Петрович Купцов, Дерево – Тянгляшев, Дерево – Фарахутдинов».
После отдыха опять в окопы, опять глухая оборона с редкими и неудачными попытками прорваться ближе к Ленинграду. Пришел в расположение ротный политрук старший лейтенант Гоголадзе, красивый молодой грузин.
– Ермаков, в батальоне даже знают, как вы своей своевременной командой спасли солдат от пулемётов. Молодец.
– Команда опоздала, товарищ политрук, и я виноват.
– Ну, не надо так грустно, это война, если бы все удавалось, и дела бы шли по-другому. Лейтенант Ермаков, есть мнение командования рекомендовать вас в партию большевиков.
Иван встал:
– Спасибо за доверие, товарищ политрук, но мне рано в партию, всего девятнадцать лет.
Гоголадзе улыбнулся очаровательной улыбкой:
– Ермаков, на пулеметы с пистолетом бежать тебе не рано? Родина доверила тебе командовать взводом, доверила полсотни своих сынов – это не рано? Имей в виду: бьют не по годам, а по ребрам. Потому неделя срока, переговори с коммунистами по рекомендациям, и будем оформлять документы. Подожди, Ермаков, может, ты боишься? Боишься попасть в плен, боишься, что фашисты будут звезды выжигать на груди и на спине?
– Никак нет, не боюсь, и про звезды знаю. Но в плен не собираюсь сдаваться, у меня еще в жизни ничего не сделано. А документы я соберу, товарищ политрук.
Собрание провели в перерыве между боями. Встал командир батальона майор Петровский:
– За полгода службы лейтенант Ермаков проявил себя умелым и грамотным командиром, во взводе у него полный порядок, бойцы командира уважают, это я сам видел. Потому без лишних слов: принять Ермакова кандидатом в члены ВКП (б).
Проголосовали единогласно. Через три месяца, как особо отличившийся, Ермаков был принят в члены партии коммунистов.
Наконец, Волховский фронт стал переходить в наступление, из-за невозможности прохода по болотам танков усилили поддержку авиацией. С жестокими боями прошли городок Небольчи, Ермакова назначают командиром роты, которая потеряла половину личного состава. Ее быстро пополняют и направляют на Малую Вишеру. Начало января, жестокие морозы. Командир батальона объявляет, что к вечеру в роты привезут полушубки. Вот тогда и выдали ермаковской роте поношенные бушлаты. Бойцы подняли шум, прибежал командир, а интендант, сволочь, улыбается:
– Чем богаты…
У Ивана в глазах потемнело: люди на морозе в шинельках и фуфайках, а он вместо полушубков… Схватил капитана за грудки, а тот ему на ухо:
– У майора Шумейко из батальона поинтересуйся, где ваши полушубки.
Иван Шумейку искать не стал, а капитану так врезал, что едва живого увезли. Тут же особисты, в батальон, замполит в гневе: офицер поднял руку на офицера, и это во время боевых действий! Ермаков все написал, как было, вызывают к полковнику, командиру дивизии.
– Ермаков, все именно так и было, как ты написал в бумаге? Учти, если соврал… в трибунал я тебя не отдам, нет у меня лишних ротных. А партбилет отберут. Но, сынок, и без партбилета можно и нужно бить врага. Согласен?
– Так точно.
– Завтра опять идем на прорыв, нам надо разломить Ленинградское кольцо хоть с этой стороны, тогда все поползет. Езжай в роту, я комбату позвоню. Воюй, Ваньша!
Бойцы встретили угрюмой тишиной, а когда узнали, что вернулся ротный, кинулись обнимать. Старшина Алешин даже прослезился:
– Нам сказали, что трибунал тебе светит, командир. И партбилет – не баба, без него жить можно.
Солдаты захохотали:
– Ну, старшина, сказанул.
– Мы тут по три года без баб, и ничего.
– Кто три, а кто и все пять.
– С чего?
– С того. Я до войны в Белорусском округе срочную проходил.
На другой день взяли Малую Вишеру и с боями вышли на Новгород. Ермакову присвоили звание старшего лейтенанта.
Великий Новгород был оставлен войсками Красной Армии 19 августа 1941 года. Длинным и трудным был путь к желанной победе. Оккупация длилась 883 дня. Операция по освобождению города от фашистов началась 14 января 1944 года. Она стала первым этапом стратегической операции из так называемых десяти «Сталинских ударов» 1944 года. 20 января 1944 года советские войска водрузили красное знамя на древней кремлевской стене. В Москве в честь освобождения Новгорода был дан салют.
С освобождения Новгорода в результате Новгородско-Лужской операции началась операция по окончательному снятию блокады Ленинграда, мощное контрнаступление по всему Северо-Западному направлению. После разгрома фашистов под Новгородом всем стало окончательно ясно: к Москве враг не пройдет.
Потери Волховского и Северо-Западного фронтов в результате обороны и освобождения Новгорода составили более 750 тысяч бойцов убитыми, умершими от ран и пропавшими без вести.
За время оккупации Новгород был почти полностью разрушен. Некоторые уникальные достопримечательности города безвозвратно погибли. Разрушения были столь велики, что воспринимались как непоправимая утрата части национальной культуры.
Здесь при жестоком артиллерийском обстреле старший лейтенант Ермаков был ранен в голову и контужен. Санчасть, потом госпиталь, длительное лечение и списание с боевой службы, перевод в МВД только что освобожденной Эстонии.
Но навсегда запомнил Иван застольную фронтовую песню Волховского фронта, случалось, после третьей рюмки просил:
– Ребята, давайте нашу фронтовую застольную…
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но, уж когда довелось, —
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось.
Пусть вместе с нами земля Ленинградская
Вспомнит былые дела,
Вспомнит, как русская сила солдатская
Немцев за Тихвин гнала.
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступал ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Будут в преданьях навеки прославлены,
Под пулеметной пургой,
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками стоя мы,
Братство друзей боевых.
Выпьем за мужество павших героями.