Край покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба
У незнакомца просить – наигорчайший удел.
Дождался я дня, когда Нот быстрокрылый, Борея сразив, устремился к могучему Гему, встал на крыло и отдался потоку. В Иллирии путь преградил мне кудесник Зефир: не противясь велению птицелюбого мужа, повернул на восток.
Над водами Понта, над степями Тавриды, парил я, беспечный, теснимый Аргестом… нет, каков стиль, разрази меня Высокогремящий! Великого рапсода лишилась Апия – Колхиса, последнего Тифонида. Помнится: Эвлопа-фракийца, шутя, посрамил я, когда сей выскочка затеялся состязаться со мной в Митилене: тужился, бездарь, формингу терзал, путался в кратких и долгих слогах, так и не смог разродиться стройным триметром. Меж двумя ритонами пенистого лесбосского сложил я тогда элегический дистих – бежал сын Мусея с позором, лик сокрывая полою хитона.
А вот, к примеру, не далее как в прошлую ночь, соком лозовника сон призывая, тряхнул стариной, и дифирамбом восславил колхидского Вакха:
О, гряди Бериконис благой,
В град Аэта,
В град златой!
О, гряди, в кругу сатиров беспечных,
Бешено ярый,
В шкуры одетый,
С жезлом волшебным,
Юноша славный!
Ведь прелесть, Пан меня забери! Мальчишке Орфею запросто можно нос утереть…
Ладно, вернёмся к подсчёту наших баранов, кстати, поговорка, поговоркой, а именно бараны, вернее – белая россыпь на муравчатых склонах, что, словно перси Анадиомены, выступили из пены морской на пути, привлекли взор мой, отчего, умерив силу крыльев, опустился я с высоты, и вот: сотня премилых овнов щиплет сочную травку, да под раскидистым дубом дремлет юный пастух.
Уже уселся я чуть в сторонке, предвкушая обильный обед, набежавшую слюну проглотил, и тут дуновение Эвра божественным ароматом меня одарило; тотчас же, забыв про голодный живот, взлетел к облакам, поспешая к востоку, по зову томящейся девы:
Сражаясь с порывами встречного ветра,
По гулким ущельям, меж гор, сквозь теснины,
Летел я к истокам реки, что зовётся – Араг.
И здесь, у опушки покойного леса, нашёл я
Пирцецхли, смуглянку…
Всех козней бессмертных лукавый Эрот ты страшней —
Стрелок златокудрый многоискусный,
Кого – богиня в лёгких сандалиях,
По радуге снизойдя – от Зефира,
Всевластную силу родила, Ирида!
Сражённый стрелой вечноюного лучника, ступил я нетвёрдой ногою и молвил:
Дева, чья кожа, как воронь черна,
С улыбкой нежной! Очень мне хочется
Сказать тебе что-то тихонько,
Только не смею: мне стыд мешает…
Свернулась плутовка змеёй, очами сверкнула:
– Скажи, коли смелости хватит.
В бурной реке пересохшее горло смочив, я продолжил:
В почке таится ещё твоё лето, но соком весенним
Налитый темнеет уже виноград. И если, спасаясь,
В родник обратишься Аретузе подобясь,
Потоком я стану пенистым, чтоб струи твои,
Собою накрыв, поглотить.
Прикрыла Чернушка глаза, когтистой ладошкой ко мне потянулась:
Твой приход – мне отрада. К тебе
В томленье жарком стремилась.
Ты жадное сердце моё – благо странник, тебе!
Любовью сожжёшь!
Что добавить? – Словно ветер с горы на дубы налетающий, души потряс нам всесильный Эрот…
Пока бы клейким листом прорезались набухшие почки, и травы, стеблями сплетаясь, окрест поднимались, укрывшись в чащобе, слагали мы песнь пенородной богине. Но, только лишь день уступил первый час свой, и ночь этот дар приняла благосклонно, разъяла Чернушка пояс красы:
В жаркую пору, в роще священной,
Полнились сердца наши жаром любовным.
Уж лету на смену зима подступила,
Суровый Борей снегопады сулит,
Нахмуря седые, косматые брови,
Лес в иней метель поспешает одеть.
Уйдём же в низину, на землю Колхиды,
Где: гроздь пригибает лозу на холмах,
Пастух сберегает стада на лугах,
И море играет на мягких песках,
На брег набегая…
И вот мы уже, предводимые Эвром, парим над стремниною мутного Кира; манит нас ущелье, где твердыня Сарпон проход охраняет к владеньям Аэта. Напитанный силой вершинных снегов, здесь:
Фасис широкий, изумруднобережный
В лазурную зыбь устремляется к морю,
Пенясь и скользя по цветущей равнине…
Будь жива матушка, удостоился бы Колхис похвалы, ведь её стараниями – пристрастна была покойница к стройному слогу – приобщён я был в отрочестве к таинству стихосложения. И опять роковое стечение: сладкоголосый Лин, наставник мой, взялся сдуру за обучение Геракла, и им же был умерщвлён, за то, что признал ученика бестолочью несусветной…
Но, вернёмся к нашей хронике: прилежно исполнив службу поводыря, Чернушка завлекла меня к склону Амаранта, тому, что в вечернюю пору согревается последним лучом нисходящего к гребням морским Гелиоса. Здесь, огородившись скалистым уступом, затаилась пихтовая роща, рядом – лужайка цветом богатая, с отрога густолиственный лес подступает, и грот преуютнейший выбит Зефиром в скале. Узрев чарующий уголок, тут же сложил я простую эклогу:
Вот звенит в прохладе ветвей серебристых
Со скалы низвергаясь ручей сладкозвучный,
И с дрожащей листвы истекает сонно
Томная дрёма…
Однако подруга милая пресекла восторженные речи мои, повелев немедля отправляться на розыск съестного, а когда, разжившись жирным барашком, вернулся я в гнёздышко, ждал меня дар от Чернушки – свежеснесённое яичко, размером с добрый валун
Первенца мы нарекли Индикос. Красавец вылупился: глаза цвета неба, стройные ножки, головка оленья, поверх чешуи – руно серебрится, а во лбу – витой рог длиной в локоть (не иначе – от тётки, усопшей Химеры, наследство).
Следом Авпия-кареглазка подоспела: эта – вылитая Чернушка, разве что характером поноровистее. А ещё год спустя, опять разродилась дева моя, и явилась на свет быстрокрылая Паскунджи.
Весь погрузился я в заботы – одним разбоем такую ораву не прокормишь, пришлось наниматься на службу к Аэту. Определил меня владыка командовать дворцовой стражей да рекрутов обучать ратному делу.
Аэт – щедростью славен, зажили мы сытно, в достатке: ягнята, телки, пенистый нектар Берикониса (тщетна похвальба маронейцев – в сравненье не подходят их вина с багряным соком колхидской лозы). Кудряшка Медея к нам привязалась: не раз, одолев крутую тропу, гостьей являлась в наше жилище. Сердце я радовал, глядя, как Индикос, склоняя изящную голову, срывает на лужайке медоносы, а Авпия сплетает для царевны венок.
Да, а по поводу медоносов и мёда – моя вина, каюсь, но – не было у Колхиса-сиротинушки злого умысла, по воле случая занёс я в Киркеаду семя цветка, что назвали после в мою честь. Когда на острове, что встретился мне посреди Понта, высматривал я овна, дабы подкрепиться, тогда и приметил те цветы – со стеблем высоким и бледным венцом. Не иначе – под чешуйки на шкуре моей попало семечко-другое, ибо, по рождению Авпии уже кругом нашей рощи те же головки поднялись, а на следующую осень ближние луга сплошь пошли белым крапом. Пчёлам пришельцы пришлись по душе, только вот мёд киркейский с той поры горчит, пьянит, как вино, и в тягостный сон погружает.
Не одним только мёдом обильна Колхида: зверь в лесах и рыба в водах, мелкий скот, и стада быков криворогих, табуны благородных коней, что пригодны для службы Палладе. Лоза зеленеет на уступах холмов, радует взор многоплодье садов, электрон созревает под корою стволов, золотистые слёзы роняя… сбиваюсь на стих опять и опять, воспитание сказывается, и сердце к песнопениям расположенное, так и обращаю его поочерёдно: от Клио к Эрато.
Продолжу: дворец Аэта возвышен над берегом Фасиса – к твердокаменной пристани сбегают крутые ступени. За рядом стройных колонн – просторная стоа, следом – покои, залы для пиршеств. В орнаменте сложном триглифы из бронзы, из горной меди метопа литая. На кровле – родник рукотворный: сквозь львиное зёво по чашам резным стекает струя. По правую руку – мощёная площадь, объята в три ряда жилищами колхов; рядом квартал мастеров: здесь зеркала полируют мелкопористой пемзой, медную утварь покрывают искусной резьбой, филигрань навивают по серебряным кубкам, рассыпая по черни драгоценных камней многоцветье.
Далее – дворы виноделов, лавки торговцев, шатры знахарей, брадобреев каморки: всё это Эйа – гелиополь Колхиды.
Несметным богатством обременён Аэт. По воле Игри ручьи несут на равнину самородное золото, в верховьях Фасиса рудники, где колхи, серебристый стим добывая в раскопах, разливают бронзу по затейливым формам. Халибы и мосхи – люди Аэта – не ведая ни пахоты, ни забот о лозе, разыскивают скопления металлов; найдя же – день с ночью равняя, у горнов трудятся в дым и пламень одеты. Женщины колхов тонкорунную шерсть и кудель льняную в нить обращая, у ткального стана вечера коротают, сложным узором украшают полотна.
Из Элама, Хаттусы приходит в Эйю торговый люд, с далёкой страны Айрьянем идут караваны купцов: вплавь, по Оксу, до Гирканского моря, море преодолев – вверх по Киру, в земли иверов; сменив ладьи на месков – к ущелью Сарпон, и вновь по воде, отдавшись течению Фасиса.
Полнятся улицы Эйи в базарный день смуглолицыми странниками, полнятся лари Аэта гранатами и смарагдом, кладовые – стеклом из Айгюптоса и кипами шёлка.
А вот вездесущих греков не приметит глаз на площади гостеприимного града, и проныру сидонянина не встретить у торговых рядов – закрыт Геллеспонт для кораблей, что заходят во Фракийское море: Лаомедонт, царь Троас, Илиона властитель, не пускает заклятых врагов в Пропонтиду.
Бесится Минос, Крита правитель коварный, – молва донесла: за Фракийским Боспором, меж скалистых хребтов, лежит Элизон, что зовётся Колхидой. Богаче скряги Мидаса богоравный Аэт эвксинянин, широко распахнуты ворота царского двора – ни один путник не покинет город, минуя заставленный яствами стол. Но и о том ведает Минос – псообразным гостям здесь не рады, не знает пощады Аэт для врага, и воинской силы у колхов в достатке: от верховий Кира, на землях Мешех, по горным навершиям цепью спускаются к морю башни мосхов, у самого берега неприступный Апсар в камень одет. На глади Палеостома – готовые к выходу в Понт боевые ладьи. Как запылает на юге сигнальный огонь, тысячи колхов, оставив селенья, поспешают к мостам, что чередой единят берега серединного Фасиса. У истоков Ингири, за порогами Хоба ополченцы из горцев собирают отряды, дабы вплавь, на плотах, устремиться в долину. Каждый воин в полном доспехе: крепкий лук, стрелы с раздвоенным острием, тяжёлый топор, кнут боевой из буйвола кожи витой, из ворони чёрной заточенный меч, грудь прикрывает бронзы пластина.
На ступенях дворца встречает дружины Аэт. Златом и серебром покрыт панцирь царя, смертоносный лабрис сулит противнику скорую смерть. И добрый Колхис рядом с владыкой, и гвардейцы мои здесь же – сам отбирал головорезов, сам обучал живоглотов премудростям смертного боя, благо не раз представился случай спустить с цепи моих псов: то тёмной ночью воры зихи Псах на бурдюках одолеют – туда же, в пограничную реку их и сплавляем, на корм для угрей; то с юга, минуя заставы, прокрадётся ватага меонов – этих по деревьям развешиваем в пример, собратьям охоту отбить…
Вот так и текли мои годы благой чередой: в заботах семейных, службе охранной, и – чего грехи таить – в хмельных пирушках, шумных застольях, под сколий весёлых напевы.
Метабола – превращение.
… птицелюбый муж – Зефир соблазнил предводительницу гарпий – Подаргу.
Ферминга – семиструнная лира.
Триметр – стих из трёх ямбических диподий.
Ритон – кубок в виде головы зверя.
Дистих – двустишие, образованное из дактилического гекзаметра и пентаметра.
Аретуза – нимфа источника в Элиде. Речной бог Алфей полюбив А., преследовал деву. Спасаясь, А. превратилась в источник, но Алфей принял образ реки, и смешал свои воды со струями источника.
Пояс красы – пояс Афродиты. В нём заключены любовные желания, слова обольщения.
Эклога – буколическое стихотворение.
Индикос – др. греч. однорогий, единорог.
Авпия – др. греч. безвременная смерть.
… цветок, что назвали в мою честь – Colchicum Speciosum, Безвременник белозёвый. Эндемное, произраастающее на южных склонах Кавказского хребта растение, содержит группу мощных алкалоидов.
Электрон – янтарь. Среди учёных мужей древности бытовало мнение, что янтарь зреет под корой священной пихты.
Стоа – открытая с одной стороны галерея на колоннах.
Триглиф – (τρίγλυφος, от tri-, в сложных словах – три и glуphō – режу) несущий элемент, представляющий собой вертикально стоящую плиту с треугольными в плане продольными желобами.
Метопа – (μετόπη – пространство между глазами) элемент фриза дорического ордера в виде плит, заполняющих промежутки между двумя триглифами. Обычно украшались рельефами либо росписью.
Горная медь – латунь.
Стим – сурьма.
Меск – мул.
Сидонянин (здесь) – финикиец.
Лаомедонт – сын Ила, отец Приама – царь Трои.
Элизон – легендарная страна блаженных, райские поля.
Эвксинянин – гостеприимец.
Воронь чёрная – сплав меди и железа.
Лабрис – двулезвийная секира.
Сколия – поочерёдно исполняемая участниками пирушки застольная песня.