Глава вторая Как французы перекраивали календарь


Гриб-дождевик, орех, форель, краб, сафлор, выдра, корзинка с золотом, трюфель, клен сахарный, винный пресс, плуг, апельсин, ворсянка, василек, линь. В конце января 2015 года Рут Эван разместила последний из 360 объектов в большом светлом помещении с видом на лондонскую Финчли-роуд и попробовала повернуть время вспять. Эван, родившаяся в 1980 году в Абердине, – художница, которую очень интересует время и его основной смысл. Ее новый проект, озаглавленный «Назад в поля», представлял собой настолько дерзкий и озадачивающий акт исторической инверсии, что у случайного посетителя вполне могла зародиться мысль о колдовстве или психическом расстройстве.

Это действительно было похоже на колдовство. Среди объектов, размещенных преимущественно на паркетном полу, можно было увидеть еще и гигантскую тыкву, поручейник, алтей, козелец испанский, корзинку с хлебом и лейку для цветов. Часть свежих продуктов в закрытом помещении быстро портилась, и в экспозиции временами возникали пробелы. Например, виноград гниет быстро, и художнице или кому-то из ее помощников из Центра искусств Кэмдена приходилось отправляться в ближайший супермаркет и закупать новый. Объекты напоминали гигантский церковный праздник урожая, хотя ничего религиозного в нем не было. И выбраны и организованы они были не случайно. Озимый ячмень, к примеру, сознательно был отделен от ячменя многорядного лососем и туберозой, а шампиньоны и лук-шалот разделяли целых 60 предметов.

Все предметы группировались по 30 единиц и представляли собой дни месяца. Каждый месяц разделялся на три недели по десять дней в каждой, при этом количество дней в году было привычным – 365 или 366. Пяти- или шестидневный дефицит в новом календаре заполнялся праздничными днями – Добродетели, Таланта, Труда, Убежденности, Юмора и, в високосные годы, Революции. Революционной была сама идея. Это был не просто продуманный и провокационный художественный объект; это была яркая демонстрация мысли о том, что время можно начать заново и что на полях природы бушует современность.

Рут Эван воссоздала календарь Французской республики. Он был политическим и научным отрицанием ancien régime (Старого порядка), а также практическим выводом из умозрительной теории о том, что традиционный христианский григорианский календарь должен быть взят штурмом наряду с Бастилией и Тюильри.

Удивительно, но новый календарь продержался некоторое время (а может, в этом не было ничего удивительного, ведь гильотина все еще поблескивала под осенним солнцем). Он был официально введен в действие 24 октября (Poire de Brumaire) 1793 года, хотя началом нового летоисчисления назначили 22 сентября (Raisin de Vendémiaire) 1792 года, когда начался первый год Республики. Это радикальное новшество просуществовало более 12 лет, пока 1 января 1806 года Наполеон Бонапарт (предположительно) не сказал: ça suffit (хватит).

За пределами этого сельскохозяйственного, отражающего разные времена года помещения на северо-западе Лондона можно было встретить вторую реконструкцию Рут Эван, расположенную высоко на стене: часы с циферблатом, на котором размещались цифры от 1 до 10. В основе этого творения – еще один революционный и безуспешный французский эксперимент по реформатированию времени – децимализация циферблата, полностью изменяющая представление о сутках.

Четырьмя годами ранее Эван пыталась оснастить целый город своими «неправильными» часами. На Фолкстонском триеннале 2011 года, – событии, полностью основанном на убеждении, что время течет нормально и предсказуемо, – был представлен десяток ее часов, и размещены они были в стратегически важных точках, в том числе на здании универсама «Дебнемз», на городской ратуше, в букинистическом магазине и в одной машине местного такси.

На первый взгляд, циферблат с 10-часовым форматом имеет смысл, по крайней мере, не меньший, чем 12-часовой. В сутках оказывается 10 часов, каждый час состоит из 100 минут, а каждая минута – из 100 секунд. (Таким образом, 1 революционный час равняется 2 нормальным часам и 24 стандартным минутам, а 1 революционная минута содержит в себе 1 стандартную минуту и 26,4 стандартных секунды). Цифра 10 означает время полночи и размещена наверху, цифра 5 – это полдень, и расположена внизу циферблата, и если вы привыкли к стандартному 12-часовому формату, то указать, где на революционном циферблате будет, например, без восьми четыре, вам, скорее всего, не удастся. Французы, или, по крайней мере, те немногие французские граждане, для которых в 1790-е годы точное время имело значение и они могли себе позволить приобретать новые часы государственного образца, мучились с нововведением в течение 17 месяцев, а потом отмахнулись от него как от дурного сна. Оно осталось историческим анахронизмом, хотя из разряда тех, о которых периодически вспоминают особо одержимые личности наподобие желающих разместить Австралию на вершине глобуса[12].

Эван рассказывала мне, что решила создать такие часы, потому что ей было интересно, как они могут выглядеть. Она знала о наличии одного действующего экземпляра в швейцарском музее и нескольких во Франции. Но когда она стала обращаться к часовым мастерам со своей идеей, ее просто высмеивали. Обзвонив шесть или семь мастеров, она нашла заинтересованную фирму под названием Cumbria Clock Company (на сайте указано, что они специализируются на башенных часах, и говорится, что мастера с удовольствием занимаются как смазкой шестеренок на самых маленьких церквушках, так и решением более крупных проблем, в том числе с часами на кафедральном соборе в Солсбери и на Биг-Бене). Компания также предлагает такие услуги, как «ночное глушение». Но они никогда еще изготавливали часовой механизм с 10-часовым форматом, не говоря уже о десятке подобных.

Бунтарское шоу Эван в Фолкстоне имело блестящее название: «Мы могли бы быть кем угодно». Эван позаимствовала его из песни к фильму «Багси Мэлоун», в которой ей больше всего нравится строка «меняться никогда не поздно». Часы были «старой вещью, но такой, что могла предсказать возможное будущее, – говорит Эван, указывая непосредственно на природу самого времени. – Я хотела намекнуть, что мы однажды уже отказались от таких часов, но они еще могут вернуться».

Определить, какое время показывали эти часы, расположенные в людных местах, было невероятно сложно. «Многие вглядывались и говорили – ага, все понятно, но потом соображали, что понимают далеко не все: они воспринимали циферблат как 20-часовой формат времени, а не 10-часовой. За сутки часовая стрелка совершала не два, а один оборот».

Пока мы беседовали, энергичная увлеченность Рут Эван временем не снизилась ни на градус. Она как раз взялась за работу в качестве художницы в Кембридже, где, наряду со специалистами по растениям, анализировала знаменитые цветочные часы Карла Линнея 1751 года. Линней, шведский ботаник, предложил глубоко продуманную композицию из растений, расположенных в виде циферблата. Они должны были раскрывать и закрывать свои цветки в естественное для них время суток и обеспечивать (хотя бы приблизительно) представление о времени дня или ночи. Под влиянием освещения, температуры, дождей и влажности растения, выбранные Линнеем, не расцветают в Уппсале (60° с. ш.) так, как он предполагал, поэтому его часы – как показали многие попытки практической демонстрации – оставались в XIX веке преимущественно теоретической моделью. Но это был век перерождения и переосмысления, и названия их компонентов создают примерно такую же сладкозвучную атмосферу, как названия дней, придуманных во Франции 40 лет спустя: козлобородник луговой (цветы распускаются в 3 часа утра), скерда двулетняя (в 4 утра), цикорий обыкновенный (в 4–5 утра), пазник стержнекорневой (в 6 утра), бодяк болотный (в 7 утра), ноготки (в 3 часа пополудни).

Художник, решивший создать новое времяисчисление, сталкивается с дилеммой, незнакомой, например, художнику по тканям или керамисту. Самым сложным в календаре Эван «Назад в поля» оказалось приобрести малоизвестные растения и предметы, которые более чем за два века утратили былую популярность. «Сначала я думала, что в интернете можно приобрести все что угодно, – признавалась Эван. – Но теперь поняла, что это не так». Последним объектом, необходимым для экспозиции, оказалась ручная веялка, нечто типа корзинки. «Не так давно они, наверное, были повсюду, но найти мы смогли лишь одну, и то в частной коллекции корзин одного профессора из Оксфорда. Такую можно увидеть на одной из картин Милле. Ее в буквальном смысле использовали для отсеивания зерна от плевел».

Среди посетителей экспозиции Эван в Центре искусств Кэмдена был человек, который больше других знал о попытках дислокации времяисчисления. Мэттью Шоу, куратор Британской библиотеки, защитил диссертацию по послереволюционной Франции и на ее основе опубликовал книгу, а потом еще и составил 45-минутную лекцию-экскурсию, которую начинал с оптимизмом Вордсворта[13]: «Блаженством было встретить тот рассвет, но встретить молодым – райское блаженство!». Шоу объяснял, что этот календарь был попыткой вырвать всю нацию из существующей приземленной хронологии, начать историю заново и дать каждому гражданину общую и конечную память; это был хороший способ навести порядок в стране, где царили разброд и шатания.

Шоу исследовал светские элементы календаря (из него исключались религиозные праздники и дни поминовения святых) и подчеркивал его внутреннюю трудовую этику – способ новой организации времени для того, чтобы доиндустриальная Франция оказалась более успешной на сельскохозяйственных полях и полях сражений. Месяц делился на три десятидневки – décades, таким образом выходной приходился лишь на каждый десятый день, а не на седьмой, как раньше. С отменой субботы население обнаружило, что новый день отдыха несет с собой много деятельных обязательств. «Самые наблюдательные из вас могут заметить систему, – говорил Шоу экскурсантам. – Каждый пятый и десятый день слегка выпадают из последовательности – они названы либо животным, либо утварью. На десятый день полагается собираться всей деревней, петь патриотические песни, читать вслух законы, устраивать большую совместную трапезу – и знакомиться с киркомотыгой».

Возможно, это отчасти объясняет итоговую несостоятельность календаря. Но были и другие причины, астрономического свойства – такие, как смещение равноденствия. К тому же этот календарь был больше чем календарь: он был политическим, радикально аграрным и обладал своим весомым историческим смыслом. Кроме того, как отмечал Шоу, «по нему было весьма сложно управлять империей». Чтобы усложнить ситуацию еще больше, 12 месяцев получили новые названия, которые придумал эксцентричный поэт и драматург Фабр д’Эглантин (вскоре его отправили на гильотину за мелкие финансовые прегрешения и связь с Робеспьером; он скончался в день латука). Brumaire (Туман) длился с 22 октября (день яблока) до 20 ноября (день валика), а месяц Nivôse (Снег) длился с 21 декабря (день торфа) до 19 января (день сита). Все очень просто, если вдуматься, но мало кто из французских граждан это делал или хотя бы проявлял желание.

Шоу завершал экскурсию, и публика начинала расходиться, покачивая головами. Он останавливался у 15 февраля, представленного фундуком. «Очень кстати, поскольку мы только что узнали, что Микеле Ферреро[14] скончался в возрасте 89 лет, а свое состояние он сделал на Nutella». Предпоследнюю остановку в зале Шоу делал у 10-го термидора. В республиканском календаре это макушка лета и день казни Робеспьера (28 июля 1794 г.). Террор пожирал своих детей. День в календаре был представлен лейкой[15].

Безумный и удивительный в своем роде, утопический календарь Французской республики находился, пожалуй, вне времени. Глядя из наших дней, с учетом глобализации и свободного обращения валюты, он кажется абсурдом, но только практика и само время позволяют нам сделать такое заключение. На планете существует множество календарей, у каждого – своя система, в каждом есть своя логика, своя связь с естествознанием и своя субъективность. Календарная система времяисчисления, которая наделяет нашу жизнь неким подобием прогресса и, возможно, даже содержательным смыслом, – отнюдь не то, что можно убедительно доказать или на что можно опираться. Однажды мы можем проснуться, как жители Оверни или Аквитании, и обнаружить, что четверг не там, где ему полагается быть, а октября вообще не существует.

Республиканский календарь был необычен и еще в одном смысле. Он стал историческим переворотом, поскольку был совершенно не похож на то, что существовало до него. Он уничтожил то, что историки календаря любят называть «полной стабильностью» всех прежних концепций[16]. Ранее (по крайней мере нам так хочется думать) календари Европы и цивилизованного античного мира постепенно совершенствовались согласно новым астрономическим наблюдениям и математическим вычислениям. Религиозные календари тоже были связаны между собой и имели общими основаниями такие явления, как солнцестояние, равноденствие и затмения. Но было бы несправедливо утверждать, что французский республиканский календарь первым придал политическую окраску каждому дню года. Все календари в разной степени вносят порядок и контроль и все в определенном смысле имеют политический оттенок (в особенности религиозные).

Например, календарь древних майя – совершенно прекрасное и загадочное творение, искусно отражающее параллельно два года – один из 365 дней, а другой – из 260. 260-дневный цикл, или Священный Круг, содержал 20 названий дней, например Маник, Ик, Бен, Этцнаб и другие. Они располагались по периметру круга из 13 чисел, и год заканчивался на 13-м Ахау. Календарь из 365 дней содержал 18 месяцев по 20 дней, но поскольку в сумме это давало лишь 360 и не совпадало с солнечным и лунным циклами, недостающие пять дней считались «несчастливыми», и в этот период майя предпочитали оставаться в жилищах и молиться богам, чтобы избежать больших неприятностей. С этими днями были связаны страшные религиозные предсказания, указывающие на великую власть жрецов.

Календарь ацтеков XV – нач. XVI веков содержал сходные циклы и подразумевал организационный контроль: время в разбросанных провинциях огромной империи сознательно унифицировалось религиозными праздниками и прочими датами. (Кульминацией календаря ацтеков были церемонии Нового Огня, которые проходили в конце полного цикла каждые 52 года.)

Нам больше знакомы юлианский календарь (принятый в 45 году до н. э. и состоящий из 12 месяцев и 365,25 дня, основанный на солнечном годе), и его григорианская реформа 1582 года, при которой сохранились юлианские месяцы и общая продолжительность, но слегка сократилась длительность года (на 0,002 %), чтобы более точно соответствовать движению небесных светил и возвращению празднования Пасхи к ее первоначальной дате[17]. Григорианский календарь был признан не сразу, при сильном сопротивлении католических государств, что некоторое время вносило большую сумятицу в европейскую жизнь. Эдмонд Галлей 22 апреля 1715 года наблюдал в Лондоне полное солнечное затмение, но для большей части Европы это событие происходило 3 мая. Великобритания и ее американские колонии перешли на новый календарь в 1752 году, но не без сильного возмущения народа, требовавшего «вернуть нам наши одиннадцать дней!». Япония перешла в 1872 году[18], большевистская Россия – в конце Первой мировой войны[19], а Греция – в 1923 году. Турция держалась за свой исламский календарь до 1926 года.

Откровенная субъективность того, как мы структурируем свою жизнь, хорошо спародирована Б. Д. Новаком[20] в рассказе «Человек, который изобрел календарь», опубликованном еженедельником New Yorker в ноябре 2013 года. Его персонаж объясняет великую логику своего изобретения: «Тысяча дней в году, поделенная на 25 месяцев по 40 дней. Почему это раньше никому не пришло в голову?» Поначалу с новым календарем все шло хорошо, но через четыре недели разразился первый кризис. «Люди терпеть не могут январь и хотят, чтобы он побыстрее закончился, – отмечает изобретатель. – Я пытался объяснить, что это всего лишь название, и окончание его ничего не значит, но никто меня не слушал». 9 октября изобретатель записывает: «Не могу поверить, что я не писал так долго! Лето было удивительным. Урожай был потрясающий… Этот год был потрясающим, а ведь только октябрь! Есть еще ноябрь, декабрь, латрембрь, фаунус, рогибус, нептембрь, стонк…». В итоге он решил закончить год раньше, чем планировал, и получил горячее одобрение от друзей. Но было одно беспокойство в канун Рождества: «25 декабря. Почему мне так одиноко сегодня?» и «26 декабря. Что это я так растолстел?»

До второй французской революции 1830 года никто не осмеливался предлагать новые календари или циферблаты[21]. Францию начала XIX века, кажется, охватила другая страсть, которая нашла отражение в журналах приема психоаналитиков: сертифицируемым заболеванием стало желание оглядываться в прошлое. В медицинских работах 1820–1830-х годов отражен настоящий взрыв ностальгии.

Один из первых случаев связан с пожилым гражданином, арендовавшим жилье на Рю-де-ля-Арп (rue de la Harpe) в Латинском квартале. Этот человек очень дорожил своей квартирой и очень расстроился, когда узнал, что дом собираются сносить ради улучшения уличного движения. Он так сокрушался, что слег в постель и, несмотря на заверения домовладельца в том, что новое жилье будет лучше и светлее, отказывался сдвинуться с места. «Это будет не мое жилье, – причитал он, – не то, которое я так любил и украшал собственными руками»[22]. Перед сносом дома его обнаружили в своей постели мертвым. Согласно заключению, он «задохнулся от отчаяния».

Другой пример тоже имел место в Париже. Двухлетний мальчик по имени Эжен тяжко переживал расставание со своей кормилицей. Вернувшись к родителям, он стал вялым и бледным и неотрывно смотрел на дверь, за которой она исчезла. Воссоединившись с кормилицей, он засиял от радости. Такие случаи делали французов бесполезными для государства. Историк культуры Майкл Рот характеризовал ностальгию как «недуг, определяемый врачами как потенциально смертельный, заразный и каким-то образом глубоко связанный с французской жизнью середины XIX века». Распространенным случаем была чрезмерная привязанность человека к ранним воспоминаниям, а в век интенсивной модернизации ностальгия превращала пациента в изгоя, которому место в сумасшедшем доме или тюрьме.

Заболевание впервые классифицировал в 1688 году швейцарский медик Иоганнес Хофер, который соединил греческие слова νόστος (возвращение на родину) и άλγος (боль). Ранее в том же веке заболевание mal de corazón диагностировали у группы солдат во время Тридцатилетней войны (1618–1648). Их пришлось отправить на родину; похоже, это заболевание было особо распространено в армии. Швейцарские солдаты, наверное, заливались слезами при звуках коровьих колокольчиков, которые напоминали им о родных пастбищах, не говоря уж о молочной песенке Khue-Reyen. Она действовала настолько расслабляюще, что каждый, кто играл ее или сознательно мурлыкал себе под нос, подлежал расстрелу. Сегодня мы можем испытывать тоску по дому или грусть. Но ностальгия – первое заболевание, ассоциируемое со временем: его жертвы страдали по прошедшим дням[23].

Тем не менее ностальгия не болезнь прошлого. Сегодня мы ностальгируем по множеству вещей, даже если кушетку психоаналитика приберегаем для более серьезных случаев. Нам нравится ретро и винтаж, мы заботимся о наследии и любим историю (истории как объекта, достойного научного и художественного внимания, до Французской революции практически не существовало). Интернет процветает на стремлении людей среднего возраста (преимущественно мужчин, надо заметить) купить себе ушедшую юность, будь то аукционные игрушки или подержанные автомобили (время не портит эти вещи, только повышает перепродажную стоимость). Ностальгия все чаще рассматривается не как порицаемый недуг, а как элемент консюмеризма, и само слово во многом утратило свою негативную коннотацию. Как мы увидим в следующей главе, желание повернуть время вспять становится популярным образом жизни. Медленная жизнь (в том числе медленное питание, задумчивость, желание вернуться к «исконно-посконному») давно уже превратилась из дилетантского увлечения в монетизируемое движение.

Французская традиция перенаправить традиционное течение времени жива и по сей день, хотя и приносит столь же неэффективные результаты. Задачи ставятся более кардинальные, действия больше похожи на самопародию и направлены не просто на реформирование календаря, а на его полную отмену.

В канун нового, 2005 года группа протестующих под названием «Фонакон» собралась в небольшом приморском городке близ Нанта с целью остановить наступление 2006 года. Их было всего несколько сотен, и аргументы они выдвигали простые: 2005-й год был не очень удачным, 2006-й, судя по всему, обещает быть еще хуже, поэтому они постараются символически остановить время. Для этого нужно петь определенные песни и разбить несколько дедовских часов. Удивительно, но это не помогло. Они повторили на следующий год: еще несколько ни в чем не повинных часов прекратили свое существование, но в глобальном смысле часы продолжали тикать. Еще через год последовала третья попытка – с тем же результатом. Это была веселая анархия и доказательство, если хотите, того, что французы способны протестовать против чего угодно.

Однако в связи с этим вспоминается более серьезный инцидент, которые произошел более ста лет назад. 15 февраля 1894 года на территории Королевской обсерватории в Гринвиче, традиционном месте эмпирических наблюдений за временем, несчастная судьба поджидала одного французского анархиста по кличке Бурден-вояка (Martial Bourdin). При нем была бомба, которая неожиданно сдетонировала; взрывом Бурдену оторвало руку и пробило дыру в животе. Двое сотрудников обсерватории, выбежавшие на звук взрыва, нашли Бурдена еще живым. Но прожил он лишь полчаса. Полиция, обыскавшая тело, нашла при нем значительную сумму денег. Они предположили, что злоумышленник после совершения своей миссии намеревался немедленно бежать обратно во Францию. Но в чем именно она заключалась? Домыслы будоражили Лондон не одну неделю; впоследствии история стала сюжетом романа Джозефа Конрада «Секретный агент». Мотив Бурдена остался неясным. Он мог нести бомбу для соучастника. Мог просто хотеть посеять хаос и панику, как делают современные террористы. Но самая романтичная гипотеза, равно как и самая французская, заключается в том, что у него могло быть желание остановить время.

Публика из группы «Фонакон» не считала Бурдена героем, тем более для наших дней. Но его амбиции, возможно, им были близки. В конце 2008 года «Фонакон» еще раз пыталась остановить время. На этот раз у них был лозунг: «Сейчас было лучше!» Как объяснял один человек по имени Мари-Габриэль, «мы говорим нет тирании времени, нет безжалостному натиску календаря, мы за то, чтобы остался 2008-й!» Протест в Париже оказался самым массовым: тысячи людей вышли на Елисейские Поля, чтобы сказать «бу-у!» наступающему году. Куранты отбили полночь, протестующие разбили еще несколько часов, а затем, merde, настал 2009 год.

Мысль о том, что время можно остановить, можно считать забавной и достойной художественных фильмов. Если в революционной Франции это казалось приемлемым, то такое желание можно объяснить оптимизмом и энтузиазмом, а еще тем, что другая революция, революция в путешествиях, еще была впереди. Скоро появится паровоз, и это будет ощутимо и неопровержимо. В смысле времени паровоз действительно все изменит.