Небесное светило медовыми каплями стекало на частокол леса. Дурное время для божьего суда: ночью вылезают из укрытий твари лесные, сильнее становится нечисть. Однако ждать никто не стал. Куда там! После признания несостоявшейся невесты никто глаз до рассвета не сомкнёт, да трижды обойдёт избу по кругу с горящей лучиной, дабы впущенное ею лихо не пробралось в соседние дома!
Невеста Хозяина болота… И ведь не скажешь, что сболтнула! Волосы Ивы взаправду позеленели, то всякий видел. Хотя Лелея и отшучивалась, что выкрасить косу кто угодно может.
Нет, от таких, как Ива, лучше держаться подальше. Не зря она родилась полумёртвой. Бабка Алия с того света вытаскивала слабое дитятко, не ведая, какую беду оно принесёт спустя годы.
Недобрые мысли одолевали людей, явивших на суд. И уж никак эти люди не были на стороне девицы. К ней и подойти-то боялись, всё рассматривали издали да ловили за воротники любопытных мальчишек, норовящих выдернуть зелёный волосок из головы Ивы. А девка шла гордо, вскинув подбородок. Будто бы и не она вовсе повинна в том, что заместо праздника люди на казнь явились.
Вот и река. Звонкая, быстрая, холодная в самую лютую жару. Бабы вечно спорили, кого из домашних отправить полоскать бельё, ведь покуда вернёшься отогреваться, пальцы занемеют – не разогнёшь.
Когда соседи в нерешительности замерли у края тропки, сбегающей к мосткам, Ива дальше пошла одна. Там, внизу, уже стоял тот, кто вызвался отвечать на суде вместо неё.
Она спустилась и ступила на мостки.
Он не шелохнулся.
Поклонившись спине чужака, Ива молвила:
– Зачем беду кликаешь, добрый молодец? Ты не наш, не тебе за меня отвечать.
Он усмехнулся, ровно каркнул, и принялся раздеваться. Развязал кушак, скинул рубаху. Когда дошла очередь до порток, Ива вспыхнула и отвернулась.
– Что смутилась? Гляди! – поддел её чужак.
Ива стиснула зубы. С берега за ними жадно следили деревенские. Первыми стояли мать с отцом, ни словом не перемолвившиеся с Ивой по дороге. Чуть поодаль – Бран с семьёй. Те о чём-то спорили, но Ива не слышала.
Так уж заведено: тех, кто пришёл на божий суд, надобно осмотреть с темени до пят, проверить, не укрылся ли где потаённый амулет, призывающий милость богов. И только после этого им должно ступать в воду.
Эка невидаль – голый мужик! Будто Ива прежде таких не видала! Они с подружками бегали подглядывать, как засеивают поля. А засеивали их как заведено – без портков. Как же иначе одарить Мать-землю, упросить родить урожай? Только поделившись мужской силой! Ива смотрела лишь однажды, да потом долго заикалась от стеснения всякий раз, как сталкивалась с деревенскими парнями. Подружки же во главе с заводилой-Салой бегали каждый год.
Девица собралась с духом и повернулась. Чужак стоял перед нею в чём мать родила, но ничуть не стеснялся. Ладный да складный. Деревенские мужики к середине лета все загорелые, этот же бледный – мертвец мертвецом. Однако ж под кожей, по-девичьи тонкой, виднелись крепкие мышцы, оплетённые синеватыми жилами. Он подбоченился.
– Ну?
– Нету на тебе оберегов, добрый молодец.
Ей бы сказать это громко да звонко, чтобы все слышали, но Ива едва лепетала, безотчётно краснея.
– Не о том тебя спрашиваю, – едко фыркнул мужчина.
– О чём же?
– О том, хорош ли.
Девица облизнула враз пересохшие губы.
И что тут скажешь? Хорош ли? Пожалуй что и нет. Это Бран был хорош: крепок, синеглаз, с копной льняных кудрей. Силён и широкоплеч, как полагается кузнецу. Ива сама видела, как он одной рукой сминал подкову.
Чужак же… В сёлах про таких презрительно говорили «ишь, благородный!». И это взаправду было про него. Он не двигался, а будто бы плыл. Тягуче, по-жуткому неспешно. Смотрел свысока, говорил отрывисто, точно плетью хлестал.
Но Ива могла поклясться, что красивее мужчины в жизни не встречала…
А на вопрос так и не ответила. Вместо этого крикнула, обращаясь к клюквинчанам:
– Нету оберегов на добром молодце!
Настал черёд ответчика раздеваться.
Бран спустился нехотя, заложив большие пальцы за пояс. Прина и Луг проводили его знаком, ограждающим от всякого зла, – перечёркнутым крест-накрест кругом. Они бы вместе с ним и к реке пошли, и в омут бы нырнули заместо сына, да божий суд не допускал. Приблизится кто вместе с правым и виноватым к воде – великий грех возьмёт. Только старосте, объявляющем начало суда, дозволялось стоять рядом с истцом и ответчиком. Но Нор пока не явился: он и набольшие отделились от шествия, чтобы отыскать в закромах и принести клетушки. Вот потеха будет, если окажется, что их за ненадобностью пустили на дрова!
Кузнец остановился на самом краю мостков. Стянул сапоги и ступнёй попробовал воду – ледяная.
– Дура, – выругался он. – Во что ввязалась? И меня втянула ещё…
Ива могла бы ответить, что Бран ввязался сам, когда надругался над беззащитной девкой. Что она просила его отступиться от свадьбы. Что он мог признать вину и мирно уехать из деревни. Она много чего могла бы ещё ответить, но смолчала. Всё, что хотела сказать некогда любимому мужчине, она уже сказала.
Чужак же скрестил руки на груди, ничуть не смущаясь своей наготы, и презрительно осмотрел кузнеца. Он был втрое тощее Брана, мышцы не бугрились, вздувая кожу, а любящая мать наверняка не кормила дитятку мясом почитай каждый день. Да и тяжёлый молот он раз за разом не опускал на наковальню, каждодневно умножая богатырскую силу. Но, несмотря на всё это, Ива вдруг поняла, что рядом с пришельцем больше не страшится Брана. Что тот, кто назвался её поручителем, оборонит от любого силача. И что сделает это играючи.
Ива отступила к чужаку и велела:
– Докажи, что нет на тебе оберегов, добрый молодец.
Бран зло сплюнул в реку и начал скидывать одёжу.
Когда праздничная рубаха и порты легли на мостки, Ива одеревенела. Ей бы подойти к Брану, поворотить его, рассмотреть со всех сторон и доложить свидетелям, что обмана нет. Но сделать шаг оказалось не так-то просто.
– Что? – Кузнец выставил одну ногу. – Неужто стесняешься? А когда я тебя голубил, супротив ничего не говорила!
Скажи он это громче, быть может, симпатии деревенских переметнулись бы к девке. Но Бран не был дураком и голоса не повышал.
За Иву ответил чужак.
Он тоже говорил негромко и вроде даже без угрозы. Но от его речей пробрало холодом.
– Я буду смотреть, как ты захлёбываешься, кузнец. И я буду улыбаться.
Будь Бран чуть более труслив, этого ему достало бы, чтобы развернуться и припустить обратно к мамке под юбку. Но Бран труслив не был.
Тем паче, уже подоспел староста с набольшими. И клетушки для божьего суда были при них.
Нор огладил седую бороду, собираясь взять слово, но передумал и просто махнул в сторону клетушек: проверяй, мол, любой желающий, что нет никакого секрета, что дверцы крепко запираются, а прутьев не выломать, хоть и стояли без дела сколько десятилетий.
Когда осмотр завершился, набольшие спустили клетки к воде. К каждой привязали конец пеньки, на другой же привесили колокольчик и оставили на берегу. Невмоготу станет пленнику, – успеет дёрнуть, авось ещё живым выволокут. Да только тогда сразу станет ясно: кто сдался, тот свою вину и признал. Случалось и такое.
Вдовец ещё раз осмотрел обоих парней, укоризненно качая седой бородой. Он-то надеялся, что на его век больше не выпадет эдакого суда. Чужака Нор проверял с особенный тщанием: мало ли, чего задумал! Этому, явившемуся невесть откуда, веры ещё меньше, чем хворой девке!
– Нету на них оберегов! – наконец доложил староста.
Ива, до того державшаяся, бросилась к нежданному заступнику, намереваясь оттолкнуть его от клетки, но тот легко перехватил её за локоть.
– Пусти!
– С чего бы?
– Мои слова беду накликали, мне и отвечать! Негоже на загривок чужому человеку лихо сажать!
Угольная бровь искривилась.
– Чужому? А я чужой тебе, девица?
Ива опустила голову.
– Я не знаю твоего роду-племени. Имени ты не называл, а…
«А встреча на болоте мне и вовсе могла привидеться», – хотела докончить она, но чужак перебил.
Он склонился к её уху, обдав затхлым запахом болота, и прошипел:
– Так-то ты жениха величаешь? Чужим человеком?
Ива отшатнулась, с трудом вырвав локоть. А мужчина закончил:
– Аир.
– Что?
– Когда-то меня звали Аир.
Заступник издевательски поклонился Иве и вошёл в клетку.
Бран же участь оттягивал как мог. То ему занадобилось перемолвиться со старостой, то аккуратнее переложить сброшенную рубаху, то каблук к каблуку переставить сапоги.
Наконец даже Нору надоело ждать.
– Ты, милок, либо туды, либо сюды, – миролюбиво, но непреклонно велел он.
Кузнецу ничего не оставалось кроме как повиноваться.
Клетки опускали в воду всем миром. Когда-то давно на берегу стоял специальный ворот с продетой цепью. Им и опускали алчущих божьего суда. На сей же раз пришлось вручную. Ловушки дёргались и ходили ходуном, но погружались.
Когда вода достигла пояса мужикам, взвизгнула и бросилась к мосткам Прина.
– Что ж это деется, люди?! Где такое видано, чтобы безвинного человека топить?!
Муж попытался удержать её, но не успел. Женщина уже стояла на мостках и тянула клетку обратно, да куда там!
– Мам… Ну матушка! – Бран смутился и наверняка покраснел бы, да от ледяной воды кожа, напротив, белела.
Топиться кузнец не собирался. Он крепко-накрепко стиснул верёвку, к концу которой был привязан колокольчик. Она и без того не затерялась бы, привязанная к прутьям, но мало ли.
Его соперник на бечеву и не смотрел. Он, в отличие от Брана, не пытался привстать в клетушке на носочки, чтобы как можно позже с головой уйти в реку. Он сидел на дне, перекрестив ноги, и вода уже достала ему до подбородка.
– Уведите бабу! – приказал Нор. – Божий суд идёт!
Один набольший, старший сын вдовца, поплатился за попытку – Прина исцарапала ему лицо. Второй, Клюквенский пекарь, оказался умнее. Он ухватил женщину сзади за пояс, приподнял и поволок к мужу.
– Не дам! Дитё мне угробят! Не дам! – верещала она.
Лугу перепало немало побоев, когда ему передали жену. Не удержал бы, но стало поздно: клетушки почитай целиком ушли в воду.
Бран запрокинул голову и дышал часто-часто, наполняя лёгкие воздухом. Чужак скрылся уже целиком.
– Да не покинут тебя боги, Аир, – прошептала Ива, припав на колени и силясь рассмотреть что-нибудь сквозь прозрачную рябь.
Она ведать не ведала, что творится на глубине, но нутром чуяла – дурное.
А вот Брану довелось вблизи рассмотреть то, что осталось сокрытым для клюквинчан.
Когда он набрал полную грудь воздуха и нырнул, сразу открыл глаза: ежели видишь, что солнечный свет пробивается совсем рядом, руку протяни – и на свободе, всяко терпеть полегче. Холоднющая, будто колодезная, вода сразу впилась в кожу колючими иглами. Но кузнец не раз и не два нырял зимой в снег после бани. Случалось, что и в прорубь. Да и в саму эту реку, испещрённую ледяными ключами, тоже. Подумаешь, продержаться дольше, чем соперник! Он сладит!
На всякий случай Бран усилил хватку на спасительной верёвке. Ему ли не знать, что иной раз от стужи мышцы сводит. Может статься, что пальцы не сомкнутся в нужный миг, так пусть сразу на месте будут. Впрочем, кузнец не сомневался, что наглый чужак сдастся первым.
Молодец поворотился, чтобы видеть противника. Наверняка тот, не подготовившийся к погружению должным образом, уже надувал щёки, удерживая последний вздох.
Однако то, что предстало взору кузнеца, едва не заставило его заорать, теряя спасительный воздух.
Чужак сидел как ни в чём не бывало, будто ему дышать и вовсе не надо. Под водой он показался не просто бледным, а ажно синим, как покойник. А глаза его светились потусторонней зеленью. Подобно иной раз светятся в темноте кошачьи: с перепугу можно принять зверя за крупного хищника и изрядно перетрухнуть. Наверное лишь потому, что Бран помнил именно такой случай, он не призвал в голос богов-заступников.
Но дальше дело стало ещё хуже.
Чужой человек улыбнулся, показав зубы, и Бран мог бы поклясться, что они у него были не человеческими, а острыми, как у нечисти. От улыбки пробрало жутью. Станет ли улыбаться человек, рискующий жизнью?
А чужак поднял руку, словно приветствуя врага.
Бран трусом не слыл и в долгу не остался: тоже поднял руку, складывая пальцы неприличным знаком.
Чужак беззвучно рассмеялся, и из его рта не вырвалось ни пузырька воздуха. Никак вовсе не дышит?!
Угольные волосы его метались, точно речные угри. И вот тут-то кузнец заподозрил неладное. Не сказать, чтобы он рассматривал выскочку прежде, чем нырнуть. Тоже диво: какой-то заезжий хлюпик застал случайную ссору и решил приобщиться к старинному обычаю. Однако Бран мог поклясться, что волосы у противника были не длиннее ушей. Ныне же течение полоскало пряди, достигающие лопаток. И те всё продолжали расти!
Вот чёрные ленты заняли собою всю клетку, почти спрятав чужака коконом, вот они полезли сквозь прутья…
Бран выпучил глаза и прижался к дальней стене – чёрные угри… Нет! То не угри и уж подавно не волосы! Из головы, из рук, из плечей пришельца тянулись тёмные подвижные щупы. Будто смола из надрубленного дерева. Вот только смолою ствол плачет медлительно, и страшного ничего в ней нет. А щупы шевелились, как живые, и росли, росли, росли… В его, Брана, сторону! Что случится, если, не дай боги, коснутся?!
А страшный человек открыл рот и спокойно произнёс:
– Я буду смотреть, как ты захлёбываешься, кузнец.
Не угрожая, нет. Он лишь сказал Брану, что собирается делать. А потом направил в его сторону руки, и щупы повторили движение, устремившись к бедному кузнецу.
– Ма-а-а-а-а-а!…
Разом забыв, для чего нырял, Бран двумя руками схватился за пеньку. На берегу лишь увидели, как второй конец верёвки, с привязанным к нему колокольчиком, натянулся и убежал в воду. Придерживающий его патлатый мальчишка, гордый доверенной работой, и поймать не успел.
– Поднимай! – тут же заорал Нор. Ему, старосте, не хотелось, чтобы из реки вынули захлебнувшегося парня, а значит следовало поторопиться.
Потянули сразу же. Десяток дюжих мужиков единым махом вцепились в верёвку, клетка пошла наверх… Для Брана же мгновения показались вечностью, а испытание пыткой.
Чёрные ленты скользнули сквозь прутья его клетушки, свились змеиными кольцами. Вот-вот укусят, пустят яд в кровь… Бран проломил бы рассохшееся дерево ловушки, да со страху так завизжал, что растерял весь запас воздуха. Он бездумно тянул к себе верёвку с берега, а когда она кончилась, окончательно убедился: сейчас встанет пред Огненными вратами. Его бросили в реку, утопили, и, насмехаясь, кинули следом спасительный колокольчик.
Так думал кузнец, с перепугу не соображая, что клетка уже идёт вверх. Ему-то казалось, что приближающийся солнечный круг – это огненный вход на тот свет.
А чёрные щупы оплетали его, разливая по телу холод, куда страшнее того, которым встретила река. Ласковые убаюкивающие прикосновения сковывали, лишали рассудка.
«Глотни водицы, добрый молодец! Глотни да засыпай. Не будет ни боли, ни страха, одна тишина. Прорастёшь ты зелёной травой, станешь смотреть в небо и любоваться далёкими птицами… Это ли не счастье?»
Ужас уступал место тупому безволию. Кровь в жилах загустела, утратила ток, словно застоявшаяся, гнилая вода. Бран безразлично смотрел, как его оплетает страшное и чёрное, как оно захлёстывает удавкой горло, как щупы червями заползают в уши и глаза.
– Подним-а-а-а-ай! – донёсся издалека голос, вроде бы знакомый.
А следом другие:
– Сыночка! Родной!
– Живой!
– Тяни, тяни!
Когда кузнеца выволокли на сушу и под руки достали из ловушки, его колотила крупная дрожь. Бран молчал и ошалело оглядывался, не узнавая никого вокруг.
Про вторую же клетку, с чужаком, вовсе забыли. Если бы не Ива, перекрывшая криком общий гомон и одна взявшаяся её тянуть, могли бы и так бросить.
Староста подозвал набольших, о чём-то негромко с ними перемолвился. Огладил седую бороду и нехотя прокряхтел:
– Боги свершили суд. Кузнец Бран, ты признан повинным в том, что надругался над дочерью торговца Крепа.
– Да будь ты проклята, девка! – заверещала Прина.
Она рванула бы выдирать Иве позеленевшие волосы, но не решалась выпустить из объятий обмякшего сына. Краска будто бы разом схлынула с лица женщины: эдакий позор! Сын – насильник! Да не пойманный с поличным, а обвинённый какой-то тварью!
Луг смущённо топтался рядом, порываясь коснуться плеча жены. Он тоже косился на Иву недобро.
Староста вразвалочку приблизился к Брану, заглянул в обезумевшие глаза, пощупал ледяной лоб и смягчился:
– Однако ж, покуда ты, Прина, сына не выходишь, мы его из деревни не погоним. Пущай отогреется, в себя придёт… Соберётся, как подобает. А там ужо идёт за околицу.
Ежели несчастную мать его слова и утешили, виду она не подала. Она всё так же баюкала сына и призывала Отца-Небо наказать клеветницу, да так, чтобы мать с отцом поклялись забыть имя Ивы.
Оправданная девица же стояла рядом, не в силах возразить: она и правда лишила мать любимого сына. Теперь кузнецу не место в деревне, теперь ждёт его позор и изгнание. Не лучше ли было промолчать да покориться родительской воле?
Ива размяла запястья, на которых прятала синяки после урожайной ночи, посмотрела на Аира, выпущенного из клетки и с молчаливым достоинством натягивающего на мокрое тело одёжу.
Нет, не лучше. Не только за себя она сегодня приняла позор, но и за всех тех девок, которых мог ещё сневолить кузнец. За всех тех, кому задрали подол и у кого не достало мочи признаться.
Ива до крови закусила губу, чтобы не пустить горькие слёзы. Теперь и ей проходу не дадут, и матери с отцом. Но пока деревенские, шумя и переговариваясь, не покинули берег, пока Прина и Луг не увели сына, пока Лелея и Креп, укоризненно покачав головами, не последовали за толпой, Ива стояла, гордо выпрямившись. И только после того, как клюквинчане скрылись из виду, села и заплакала.
***
После осуждающих перешёптываний, всё ещё шуршащих в ушах, его голос показался ласковым. Ива подняла голову: она и забыла, что осталась на берегу не одна! Чужак… Тот, кто назвался Аиром, не отправился обратно в деревню. Он всё так же стоял рядом, небрежно закинув на плечо рубаху в расплывающихся пятнах влаги.
– Что?
– Спрашиваю, долго ли рыдать будешь, – повторил заступник.
Спохватившись, девушка вскочила и отвесила низкий поклон, мазнув кончиками пальцев по мосткам.
– Спасибо тебе, Аир. Ты за меня заступился, не побоявшись ни людей, ни богов…
– Людей я не боюсь уже очень давно. А богам и подавно никогда не уступал.
Ива не спешила разгибаться. И не потому только, что честь честью благодарила молодца, ещё и оттого, что глядеть ему в лицо страшилась.
– Чем могу отплатить тебе?
Смех снова показался ей карканьем. Так смеётся тот, кто давно забыл, как это делать. Аир присел на корточки, подцепил пальцами её подбородок и встал, заставляя девушку разогнуться вместе с собой.
– А разве ты мне ещё не отплатила?
Ива смотрела в зелёные глаза – и узнавала. Узнавала – и не верила. Не могло такого случиться, чтобы Хозяин болота обратился человеком и явился за нею в деревню! Или может?
– Того не ведаю…
Узкие губы искривились в ядовитой ухмылке.
– Не ведаешь. Ну что же, тогда отблагодари.
– Чем же?
Горло девушки сдавило: какой награды может пожелать чужой человек? Уж не той ли, какую обычно шутливо требуют парни с девок?
Однако ж Аир на клюквинчанских молодцев походил меньше, чем ворон на петуха. Он и попросил не того, о чём не преминул бы любой другой на его месте.
– Сшей мне рубаху.
– Рубаху?
– Рубаху, – кивнул заступник. – С вышивкой. Такую, чтоб на свадьбу не стыдно надеть.
Ива невольно засмотрелась на его обнажённые плечи, на грудь, на впалый живот… Рубаху…
И внезапно робко, пока ещё сама не уверенная, что имеет на то право, улыбнулась:
– Будет тебе рубаха. Только если…
Угольная бровь изогнулась: неужто ты, девка, условия ставить вздумала?
– Только если скажешь, какого ты роду-племени, – торопливо закончила девушка. – Как же вышивку делать, если не знать?
Чужак бессильно развёл руками:
– Нету у меня ни роду, ни племени. Вшей свои родовые знаки, девица. Небось в том беды не будет.
Что ж, беды в том и правда не будет. На рубахах женихов невесты испокон веку чередовали вышивку своего рода и рода милого. В семье Ивы то были лягушки. Их она могла бы вписать в узор с изображением молота, принятого в роду Брана. Когда-то она представляла этот рисунок со сладким трепетом, переносила угольком на лоскуток ткани. Ныне же…
– Тогда кто ты, чужой человек? – решившись, спросила она.
Хитрец нипочём сам бы не признался, так почему бы не спросить напрямую: ты ли, мол, Хозяин болота?
Аир коснулся её щеки, и Иву пробрал холод до самых пят. Коснись её так Бран – улепетнула бы не задумываясь. Она и ныне рада бы, да ноги приросли к месту…
– Я тот, кто явился тебе в заступники. Ты разве не звала?