Хулия дель Пасо-и-Тронкосо подняла нас с кровати в воскресенье, чтобы заявить:
– Ночью меня изнасиловали.
Талия побледнела сильнее, чем сама жертва, и мгновенно натянула ночную сорочку от испуга, что насильник бродит где-то рядом. Ошеломленный, я ощутил прилив болезненного любопытства, мне хотелось разузнать самые грязные подробности случившегося.
Хулия смотрела на нас бесхитростным взглядом почтальона, принесшего телеграмму и ожидающего чаевых. Но как нам следовало поступить? Начни она хотя бы судорожно рыдать, у нас был бы повод обнять ее и утешить. Она, однако, была спокойна, словно кролик перед удавом, и трогательна в своем зеленом наряде, заставлявшем видеть в ней ребенка всякого, кто не замечал притягательной стройности ее бедер.
– Не знаю, что делать. Я в растерянности. Но, пожалуйста, пообещайте, что не расскажете папе и маме о случившемся, – попросила Хулия.
– Кто эта сволочь? – спросила Талия.
– Алекс Тамбас, – призналась Хулия.
Три года назад Алехандро Тамбас был влюблен в Хулию. Он принадлежал к моему поколению и кругу друзей. Об этом сообразительном, даровитом и харизматичном парне говорили, что он обладал большим числом талантов, чем любой другой смертный. С такими рекомендациями Алекс достиг бы вершин в искусстве, науке или политике, если бы к его добродетелям не прилипла одна менее лестная характеристика – сумасшествие. Пару лет назад его клали и выписывали из психиатрических лечебниц так же часто, как ярые католички странствуют к своим любимыми святыням. Он обследовался у стольких докторов и был удостоен такого количества диагнозов, прогнозов и заключений, что на сегодняшний день невозможно установить, безумен ли он, здоров, гениален или просто валяет дурака. Лучший способ узнать, как чувствует себя Алекс, – спросить его об этом и поверить ему на слово, ведь он скорее признается, что болен, чем солжет, что здоров. Несмотря на неоднозначность своего состояния, он ни разу пальцем не тронул и букашку и уж тем более не причинил вреда ни одному человеку. Поэтому сложно было представить его в роли насильника.
– Алекс Тамбас, тот самый? – начал я допрос.
– Алекс? Мальчик, который был в тебя влюблен и лечение которого когда-то оплатила наша мама?
Хулия утвердительно кивнула головой, не разжимая губ. Выбор в пользу жеста вызвал у меня подозрение, что она потеряла дар речи вследствие шока. К счастью, после этого она заговорила. Мое наглое любопытство смаковало ее рассказ с наслаждением. Хулия ничего не умалчивала. Она описывала события со всеми подробностями, как всякая жертва насилия.
Она рассказала нам, что вчера ночью в три часа десять минут ее друг Пако Гарсия привез ее домой на своем автомобиле «субару». Кавалер тотчас исчез. Он не проводил ее до входной двери, поскольку знал, что Хулия терпеть не может ухажеров, которые обходятся с дамами как с детьми-инвалидами: подставляют им руку, открывают двери и не позволяют ходить одним по темным переулкам. Не успела машина отъехать, как Хулия в двадцати метрах от себя заметила в темноте фигуру. Ей показалось, что это призрак неизвестного поклонника, распрощавшегося с жизнью на электрической проволоке. Силуэт приближался. Попав в свет фонаря, привидение превратилось в Алекса. Девушка облегченно улыбнулась, увидев друга. «Как дела, балбес? Чего слоняешься?» – спросила она. Похоже, Алекс был пьян, но, когда он подошел ближе, это впечатление рассеялось: от него не пахло алкоголем и рассудок его был ясен. В общем-то, она никогда не боялась Алекса, наоборот, это он робел в присутствии бывшей возлюбленной и изъяснялся с осторожностью застенчивого цыпленка. «Что же привело Алекса к дверям моего дома?» – поинтересовалась Хулия. Ответ последовал незамедлительно – он попросил разрешения позвонить по телефону. Невозможно отказать. На цыпочках они зашли в дом. В кабинете все еще горел свет, Патрокл изучал планы пирамиды. Они поднялись по платиновой от отблесков лестнице. Луна, там далеко, порождает звуки прилива. Телефон есть в библиотеке. Главное, никого не разбудить звонком. Алекс набрал номер. Минута, две, никто не отвечает. «Черт!» – воскликнул он и впился в Хулию пристальным взглядом. Девушка, бледная и неподвижная, почувствовала, как ей сдавило грудь от нехватки воздуха. От ужаса. Звяканье опущенной на аппарат трубки просигнализировало о перевоплощении Алекса. Глаза его стали одуревшими, движения резкими и ломаными. Луна за окном вползла в облака. Когда она скрылась, Алекс взял Хулию под руку и прошептал: «Давай поднимемся на крышу». Она почувствовала, как дрожь пробежала по бедрам – они слишком большие, слишком покорные. На лбу выступили капли пота. Вдруг она услышала свой голос: «Зачем нам подниматься на крышу?» – «Чтобы лечь там и любоваться звездами», – вроде бы ответил Алекс. И потянул ее за собой полуласково-полусилком – так полицейские уводят задержанных проституток. Ночь, отражаясь в глубоких колодцах посреди двора, приглашала к прогулке. Снизу доносился хохот двух пьяных прохожих. Алекс приказывает: «Спусти трусики». Она подчиняется, сгорая от стыда, что ее нижнее белье может оказаться не первой свежести.
Финал событий Хулия подытожила одной фразой:
– А потом он мною воспользовался по полной.
– Стоя? – спросил я.
– Лежа на голом полу. Он даже не заметил поблизости матраса, на котором я загораю. Не мне же было указывать ему на удобства, так ведь? – заявила она крайне рассудительно.
– Как безрассудно ты поступила, приведя в дом мужчину в три часа ночи в кромешной темноте! – осудила сестру Талия.
– В этом не было ничего опасного. Дома спала мама и работал папа. Достаточно было закричать, и они пришли бы мне на помощь.
– И почему ты не закричала? – потребовала объяснений Талия тоном окружного прокурора.
– Зачем мне было кричать? Ведь он мне ничего не сделал. Если бы я заорала, Алекс принял бы меня за сумасшедшую.
– Но когда он предложил пойти на крышу, у тебя была возможность убежать или позвать на помощь, – настаивала Талия.
– Я не решилась, – возразила Хулия. – Меня учили, что сопротивляться насильнику опасно. Сотни женщин погибли, потому что защищались.
– Сдается мне, ты сильно облегчила ему задачу. Алекс, наверное, думает, что соблазнил тебя, что ты с готовностью вступила в игру, – злобно предположила Талия.
Я не отказал себе в удовольствии заткнуть жену.
– Талия. Перестань перебивать сестру. Имей совесть. Вместо того чтобы вести допрос, лучше бы позвонила врачу. У нее наверняка травма. Давай займемся конкретными делами.
– Позвонить врачу? Ты считаешь, ее ножом резали? Этот тип занимался с ней любовью. И больше ничем. Нет повода сдавать ее в интенсивную терапию.
– Если бы я приползла, истекая кровью, ты была бы ко мне добрее. Господи, почему ты не позволил этому козлу выпустить мне кишки? Тогда моя сестра была бы довольна, – Хулия опустилась на колени и ударила себя кулаками по ляжкам.
Я схватил ее. Она рыдала в порыве бессильного гнева и пыталась вырваться. Я сжал ее запястья с такой силой, что ее руки посинели.
Обессиленная, Хулия сидела на полу. Талия присела на корточки рядом с сестрой, но не обняла ее. Она не умела выражать семейную привязанность ласками. Талия выразила ее словами:
– Прости меня. Я была строга с тобой, но это не специально. Мне часто приходится иметь дело со случаями изнасилования. Эти преступления приводят меня в бешенство. Я становлюсь непреклонной, не останавливаюсь, пока не добуду улики против преступника. При этом несчастным жертвам стоит большого труда подробно рассказать о слушавшемся. Они делают размытые описания, которые запутают любого судью. От этого я прихожу в отчаяние. Мне делается страшно, что обвинить насильника вообще не получится. Понимаешь?
– Понимаю. Но писать заявление на Алекса я не буду. В суде я сгорю от стыда, – ответила Хулия с заплаканными глазами и красным носом.
Я вмешиваюсь:
– Сейчас не время обсуждать такие вопросы. Сначала позаботимся о твоем здоровье. Он тебя пинал, бил, этот гад?
– Нет. Он не применял силу. Только лишь повторял: «Я люблю тебя. Я люблю тебя». Он произнес эту фразу столько раз, что я от нее опьянела. Потом он снял с меня все украшения.
– Он сорвал с тебя все украшения? – упорствовала Талия.
– Не совсем. Он попросил их у меня, и я отдала. «Поделись со мной своими безделушками, королева», – попросил он. Испугавшись его реакции на мой отказ, я сама ему их протянула.
Новость об ограблении лишила Талию самообладания. Она принялась проклинать убийц, сексистов и представителей мужского рода в целом. Она заверила нас, что ей хватило бы духу выколоть Алексу глаза, подвергнуть его пыткам бритвой, кастрировать тупым ножом. Талия редко приходила в ярость, но когда на нее находило, ее била дрожь и все вокруг содрогалось, как от небольшого вышедшего из-под контроля мотора, который вызывает вибрации по всему зданию.
Только когда Талия выплеснула все эмоции, у нас появилась возможность вставить слово. Но никто ею не воспользовался. Мы предпочли слиться с полумраком. Задернутые шторы дарили ощущение прохлады и безликости обстановки. Единственным тревожным напоминанием был луч света, который нарушал спокойствие в нашей камере, пробиваясь между штор и ампутируя правую ступню Хулии, ее великолепную ступню с красовавшейся на ней красной сандалией.
Но правильно ли было молчать? Даже абсолютная тишина была не в силах разрешить вопрос, который повис в комнате, словно запах рождественской елки. Как нам вести себя в свете случившегося? Ответа никто не знал. Можно было даже просто уйти от него. Но тогда пришлось бы сделать вид, что здесь нет этой девушки в зеленом наряде, которая своим присутствием превращала каждую фразу в вопрос. Просто проигнорировать ее темные круги под глазами, ее усталость и апатичную бледность. Однако она не позволила нам о себе забыть. Благоразумие заставило ее заявить:
– Одно я могу сказать вам точно. Я не буду проходить медицинскую экспертизу. Я не сумасшедшая покорно раздвигать ноги, чтобы они засунули мне во влагалище специальный аппарат. Такая экспертиза унижает больше, чем само насилие. Эти инструменты у них просто гигантские.
Своим решением она окончательно связала нам руки. Она запретила и обращаться в полицию, и рассказывать о случившемся родителям. Единственное, что нам оставалось, это взывать к Святому Духу. В чем причина такой чрезмерной осторожности? В боязни кровавой развязки. Было ясно, что Патрокл ликвидирует Алекса. Хулия отказывалась называть его преступником. Мы слушали ее доводы и ждали, что в конце концов она попросит нас простить насильника. Такого удовольствия мы ей никогда не доставили бы. Никто не мог гарантировать, что завтра Алекс не попытается повторить свой поступок.
– Сейчас меня меньше всего интересует судьба этого придурка, – сказала Хулия, – меня пугает вероятность беременности.
– Такая угроза существует? – спросила Талия.
– А как же. Я прекрасно помню, как он в меня помочился.
Я ухмыльнулся. Хулия только что обогатила глагол «мочиться» новым значением.
Я взглянул украдкой на ее живот. Хотите верьте, хотите нет, но мне показалось, что он увеличился. Готов поспорить, что она беременна, хотя ясно, что у однодневной беременности нет видимых признаков.
Телефонным звонком я разбудил Эстебана, своего друга-гинеколога. По воскресеньям он забывается беспробудным сном, поскольку за неделю устает так, что если его никто не разбудит, то он будет храпеть несколько недель, впадет в кому и умрет. Летаргия выходного дня – спасение от рожениц, готовых поднять его с кровати в пять утра. Если его не вызывают в клинику, то дети заботятся о том, чтобы разнообразить его досуг. В компании сыновей он пьет кофе, затем смотрит вместе с ними видеокассеты. Он предпочитает скучные фильмы. Эстебан единственный во всем видеоклубе выбирает посредственные ленты и отказывается от топовых. Он обзавелся этой привычкой в интересах своих пациенток. Если бы его прервали на середине фильма Хичкока ложным вызовом, то он, не задумываясь, обезглавил бы ту несчастную, что воззвала к его помощи. Если же фильм неинтересный, он благодарен всякому, кто вытащит его из дома.
– Прости, что разбудил, но мне срочно нужна твоя консультация, – объяснил я по телефону. – Посоветуй какое-нибудь средство экстренной контрацепции, чтобы принять, как только закончились шуры-муры. Двенадцати часов еще не прошло. Понятно?
– Понятно. У тебя рыльце в пушку, и ты хочешь, чтобы я его тебе почистил, – произнес он хриплым спросонья голосом.
Я услышал звук, похожий на зевоту.
– Сейчас прилечу к тебе, и ты мне выпишешь рецепт, – предупредил я.
– Ни за что на свете я не снабжу тебя этим проклятым снадобьем, – ответил он. – Я не допущу, чтобы ты отнял у Талии шанс стать матерью. Будь честен с ней, мой тебе совет. Смирись с отцовством, прекрати ребячество, не за горами день, когда ты превратишься в старика.
– Ты меня неправильно понял, – объяснил я. – Пациентка не Талия, это одна моя очень близкая подруга.
– Любовница? – предположил Эстебан.
– Ну да, – согласился я.
– Не корми меня сказками. Какая женщина связалась бы с тобой? Чую, что укол уготован Талии. Я этого не допущу. Дай мне поговорить с ней.
– Ты с ума сошел? Ты хочешь окончательно разрушить то, что осталось от нашего брака. Она ни о чем не догадывается. Поэтому держи в тайне мое признание.
Я заискивал перед ним, ныл и умолял, пока не уговорил помочь. И какой приз я получил за свои старания? Затрещину от Талии.
– Сказочный дурак. Неисправимый врун. Зачем ты выдумал всю эту трагедию?
– Это был единственный способ убедить его. Он одержим твоей беременностью, – объяснил я.
– Ты что, не мог сочинить историю, от которой не пострадала бы моя честь? Мне досталась роль обманутой жены. Стоит ему рассказать своей благоверной, что у тебя есть любовница, как весь город будет хихикать у меня за спиной, – предрекла Талия.
– Он ничего не скажет Розе. Эстебан врач, он обязан хранить профессиональную тайну, – ответил я, чтобы ее успокоить.
– Послушай мой прогноз и запиши, чтобы не забыть. В эту самую минуту Эстебан будит свою дуру-жену, которая без макияжа наверняка похожа на ощипанную курицу, и пересказывает ей вперемежку со своими догадками то, что ты ему выложил. Эстебана я не опасаюсь, он подкаблучник этой зазнавшейся гаурайю [11]. Не удивлюсь, если она знает наизусть все, что написано в медицинских карточках его пациенток. Поэтому я ни разу не ходила к нему на прием. Я не собиралась дарить его жене поводы для сплетен, – завершила она резко свою речь.
Я поспешил ответить:
– Ты не ходишь к Эстебану, потому что я против. Я давно почуял, что он в тебя влюблен. Его так заботят твое здоровье, твоя фертильность, твоя матка. Я что, дурак разрешать ему лапать тебя везде?
Хулия нас прервала.
– Захлопните клювы, вы, попугаи со словесным поносом. У вас обоих талант превращать чужие проблемы в поводы для собственных баталий. Вы забыли, что это у меня неприятности? Вы мне так и не сказали, сделают мне этот чертов укол или нет.
Несколько минут спустя я, следуя инструкциям Эстебана, ввел ей лекарство одноразовым шприцем, правда, не в одну из знойных ягодиц, как мне хотелось, а в правое плечо, которое она с готовностью оголила. Перед этим я боялся, что игла обломится и навсегда останется в теле Хулии. К моему удивлению, игла не встретила сопротивления и, под музыкальное сопровождение из вскрика, исчезла в мышцах Хулии. Пока я жал на поршень, меня терзала мысль, что я разрываю нерв и обрекаю руку на паралич, из-за чего она бездвижно повиснет, как дряхлое крыло. Но ничего такого не случилось. Единственным последствием было узкое отверстие от иглы, которое открылось на секунду моему взору, а затем исчезло под каплей выступившей крови. Я прижал кусок ваты к плечу Хулии, и красная капля попалась в него, как золотая рыбка в сачок. Только тогда я вздохнул с облегчением нейрохирурга, закончившего свою первую операцию по пересадке головного мозга.
Я сохранил пропитанную кровью ватку. Позже я ее целовал, лизал, сосал. Вкус алкоголя и лекарства меня разочаровал. Вата не вобрала в себя магию Музы, которой была Хулия. И когда сегодня утром она постучалась в дверь моего дома, фасад моего бытия рухнул. Предчувствие подсказывало, что она станет ближе, что дистанция между нами сократится, словно кто-то отпустит натянутую между нами резинку. До того дня Муза была неосязаемой материей, абстрактной ценностью, неуловимым вздохом, искусной выдумкой, о которой я день за днем рассказывал Ликургу. Однако в это воскресенье она явилась во плоти: воцарилась в конкретном измерении, стала видимой, обоняемой и осязаемой. Я пережил потрясение скептика, который шутки ради участвует в спиритическом сеансе и вдруг замечает, как материализуется силуэт его почившей возлюбленной.
В это воскресенье я открыл дверь и ослеп от солнца. Она вошла без улыбки на лице. Тот кувшин с оптимизмом, который она носила с собой повсюду, разбился. Хулия была подавлена. Она вошла в дом закутанная в дымку.
Я знал Хулию много лет. Она выросла на моих глазах. Я был свидетелем того, как она сменила материнский подол на колени поклонников. Однако, когда сегодня утром она пришла к нам с перекошенным от боли лицом, я уловил в ней сходство, даже родство с самим собой.
Обнаружив в ней новые черты, я взглянул на нее иначе. Возможно, новый портрет поможет мне лучше ее понять.
Хулия была любимым чадом родителей. Однако, как ни парадоксально, девочка считала себя обездоленной, обойденной родительской любовью. Чтобы восполнить этот недостаток, она постоянно требовала от них подтверждения чувств – не банальными ласками, а платьями, деньгами и повиновением – доказательствами более ощутимыми. Но она ничем не удовлетворялась. Хулия задыхалась от родительского внимания, но стоило им предоставить ей немного свободы, она обвиняла их в безразличии. С первого взгляда в нее влюбляются женственные мальчики, но она их презирает. Ее кровь закипает при виде волосатых мачо, которых она в то же время боится и избегает. С безынициативными мужчинами она играет роль властолюбивой и агрессивной провокаторши, однако в присутствии сильных мачо становится скромницей. Более независимая, чем воздушный змей без нитки, она никогда не говорит, куда направляется, так же как и не спрашивает у родителей разрешения отлучиться. В ее вселенной нет часов. Необязательная, она обожает заставлять ухажеров ждать. Решившему завоевать ее понадобится много терпения и минимум самоуважения Ей быстро надоедает мужское общество, и она проводит дни напролет с подругами, которые, по мнению Патрокла, ее используют, мародерствуют в ее гардеробе, пользуются ее украшениями и косметикой, тратят ее деньги, бьют ее машину и то и дело уводят у нее женихов. Дикости, которые ее совершенно не смущают.
Хулия изучает ветеринарию. Она терпеть не может домашних животных, но ей нравятся лошади – их резкие движения, оглушительное ржание. По ее словам, она выбрала эту профессию, потому что в день, когда она по ошибке убьет корову, она станет не убийцей, а всего лишь мясником. Она работоспособная студентка, ей удается умещать у себя на ляжках целые главы из книг за ночь перед экзаменом.
В восемь лет она упала с пони и рассекла бровь. Патрокл, невзирая на невиновность животного, приказал пристрелить его. Рана превратилась в шрам, который со временем стерся, от него осталась лишь бледная линия, выступающая над краем ее левой брови. Эта безобидная метка приводит Хулию в отчаяние. Пластический хирург посчитал свое вмешательство излишним, посоветовав ей поговорить с психологом, поскольку, по его мнению, след от падения остался в ее душе, а не на лице. Его слова на нее не подействовали, убежденность в собственном уродстве, невезении и несовершенстве часто угнетает Хулию. Эти чувства мешают ей во всем. Она бросила занятия теннисом, поскольку никогда не стала бы чемпионкой, а быть рядовым игроком ей не хотелось. С балетом произошла похожая история. Ира записала ее в детстве в балетную студию в надежде вырастить из нее заколдованную лебедь. Она была перспективной ученицей. Однако в подростковом возрасте гормоны сотворили над ней свое колдовство и обточили фигуру так, что в итоге она подходила больше для канкана, чем для исполнения роли Сильфиды. Занятия балетом рекомендовал также ортопед, поскольку у Хулии с рождения одна нога была длиннее другой. Много лет она носила обувь на одной ноге с более высокой платформой, чем на другой (ах, Золушка-бедняжка), и выполняла специальные упражнения. Я не знаю, исправила ли она этот недостаток.
Я абсолютно ничего не знал о любовных похождениях Хулии. Иногда мне представлялось, что она ведет тайную жизнь, полную неразборчивых связей со служащими и бродягами. Порой я думал, что она отвечает взаимностью своим женоподобным поклонникам или какому-нибудь волосатому мачо. Однако чаще всего я тешил себя средневековой верой в ее невинность. Родители строили похожие догадки, хотя в их страхах она впадала в другой грех – непристойные отношения с подругами. В общем, сексуальные привычки Хулии и для меня, и для ее семьи были так же загадочны, как и узор тибетской мандалы.
Талия питает к сестре что-то похожее на любовь-ненависть. Она ее не ненавидит. Она считает, что единственный способ повлиять на нее – воздействовать мягкой силой. Однако этим утром она перегнула палку, разговаривая с ней неоправданно строго.
– Ты была сурова с Хулией. Не нужно было говорить с ней так жестко, – упрекнул я Талию.
– Так ведь это было необходимо. Она спровоцировала насильника, разгуливая ночью одна. Хулия забывает, что она женщина, – шляется по улицам без царя в голове, хуже солдата в увольнении… Ты не представляешь, как мне хочется рассказать маме о произошедшем. Это они с папой во всем виноваты. Они неправильно ее воспитывают. Мне они такой свободы не давали.