Школьная рутина снова одолевала. Чтобы справиться с ней, приходилось изобретать особые методы обучения. В понедельник в голову мне пришла идея рассказать об исторических событиях, не используя имен и названий. Я решил сократить имена людей, названия городов, стран и местностей до их первых букв.
Сказано – сделано. Я опробовал систему на походах Юлия Цезаря. «Ю. Ц. пересек Р. и сразился с П. в битве при Ф.». Повествование без запретных слов требовало от меня сосредоточенности тибетского ламы. Ученицы оживились. Они делали записи в тетрадях со скоростью стенографисток ООН, протоколирующих речь пакистанского посла. Девочки заподозрили неладное: неужели министерство образования модифицировало образовательный процесс, чтобы занять делом потенциальных демонстрантов? Испуг не позволил им оценить преимущества новой технологии преподавания – экономию болтовни и сокращение круга тем до самых важных: войн и измен, смертей и вспышек чумы, как незаметных, так и масштабных.
Наигравшись вдоволь, я решил подписать мир с именами собственными. Инициалы на уроке истории уступили место машине времени. Своего рода автобусу, в котором я буду перевозить исторических деятелей из одной эпохи в другую.
Хильда внимает моим объяснениям с радостью комнатной собачки, которой дозволено побегать за бабочками. Мне чудятся слезы умиления в ее глазах. Такая радость от нововведения меня воодушевляет.
Предлагаю доставить в нашей машине времени в XX век персону, которая лучше других подошла бы на роль генерального секретаря ООН, чтобы выступать посредником в сложнейших конфликтах нашей эпохи.
Ракель предлагает царя Соломона, самого справедливого и мудрого правителя Античности. Переносим его в настоящее. К сожалению, он не может занять пост, поскольку на него давно заведено дело об убийстве младенца – он обвиняется в намерении разрубить его пополам.
Хильда настаивает на кандидатуре Диогена Синопского. Но по дороге на сессию ООН его арестовывают за нудизм.
Сошлись на Франциске Ассизском. Он явился целым и невредимым, но в аэропорту его сразу же помещают на карантин. Зная о его привычке жить среди зверей и подставлять тело под укусы москитов, санитарно-эпидемиологический контроль боится, что он станет разносчиком тысячи болезней. Небезосновательное опасение, ведь у него нет международного свидетельства о вакцинации.
Игру прервал телефонный звонок. Я вышел из класса, чтобы ответить. Звонила секретарша тестя.
– Сеньор Дель Пасо-и-Тронкосо хочет поговорить с вами немедленно.
– Что-то срочное? – спросил я.
– Да.
– Всегда говорит поторапливаться, когда меня вызывает.
– Он так говорит всем без исключения. Каждый раз приказывает созвать всех срочно. Но если дело по-настоящему важное, он не звонит, а отправляет шофера на поиски нужного ему человека.
– А-а, понятно.
Я отправился в кабинет директора попросить разрешения уйти. Хуана Рамос полновата, носит одежду в цветочек и контактные линзы. Уже успела развестись с двумя мужьями. На обоих бракоразводных процессах она заявляла, что стала жертвой ментальной жестокости.
– Мне нездоровится. Можно пойду домой?
– Это заразная болезнь? – поинтересовалась она с неудовольствием, поскольку я отвлек ее от чтения «Амалии», романа, который она начала читать, когда я только приступил к работе в лицее.
– У меня понос, – соврал я. Выбор пал на этот недуг, поскольку в этом случае ни одна учтивая дама не решиться расспрашивать о подробностях.
Дом тестя находится в пятидесяти метрах от моего, в спальном районе. Двухэтажный, классический и строгий, он окружен забором, по всей длине обнесенным колючей проволокой, которая некогда находилась под электричеством, пока на ней не встретил свою смерть юный Аполлон из бедняцкого квартала. Одни говорили, что он был влюблен в домработницу, другие утверждали, что в Хулию. Величие этого дома умаляет и уродует жилища во всей округе, включая и мое собственное. Когда я произношу «мой дом», я использую эвфемизм, потому что по большому счету он принадлежит Патроклу. Хоть он нам его и подарил, все равно расхаживает по нему хозяином, словно Санчо Панса по своему острову.
Пятнадцать лет назад тесть за гроши купил землю, на которой сегодня раскинулся целый район. Она быстро обесценилась из-за прогноза одного бельгийского инженера. Умник заявил, что здесь пролегало старое русло реки, и предрек, что по старой памяти она рано или поздно вернется почивать на эти просторы. Патрокл приобрел участок, да еще нанял на работу того бельгийца, чтобы тот не только отрекся от своего предсказания, но и разработал план застройки нового квартала. Спустя двенадцать месяцев все возведенные здесь дома были распроданы.
Неслышно и осторожно река течет в четырехстах метрах отсюда. Жители слышали о ее существовании, но редко добираются до нее, а иные вообще не знают, где она находится. Они считают, что городские нечистоты попадают прямиком в реку, и потому игнорируют ее, предпочитая купаться в бассейнах. Обитатели соседнего же района каждое лето бегают плескаться в ней.
Захожу во владения тестя и сталкиваюсь с Пабло, моим шурином. Он улыбается мне и протягивает руку. По его спокойствию понимаю, что он недавно обанкротился. Обычно финансовый крах вызывает у него смирение.
У него лицо отца. Типичная примета незаконнорожденных детей, чьи гены никогда не скроют истинного авторства. Он настолько похож на Патрокла, что кажется его братом, а не сыном. Такой путанице способствует его преждевременное старение. Пабло уже потерял половину шевелюры, а остатки волос покрыла седина. Никто не догадывается о его истинном возрасте, сам отец забыл год рождения своего чада. Вся семья знает, что Пабло моложе своих волос и старше безответственности.
– Тебе отец позвонил? Тогда мой тебе совет, не заходи. Беги во Вьетнам. Старик впал в маразм, – предупредил меня Пабло.
– Он в нем давно. Я привык, – ответил я. – Чем он тебя так напугал?
– Рассказом о своем новом проекте. Говорить ничего не буду, все равно не поверишь. Зайди и убедись сам.
Спокойствие его отпустило. Он вернулся в свое нормальное состояние – к неиссякаемому возбуждению, снова стал гончей, преследующей сделку века.
– Вижу, ты здоров и невредим, – сказал я, – несмотря на банкротство. Наверное, ты снова одурачил всех своих кредиторов.
– Дела у меня лучше, чем можно подумать. Я придумал бизнес, который меня озолотит.
Пабло не находится в настоящем, вся его жизнь протекает в вечном преддверии богатства, он живет за день до того, как станет миллионером. Но фортуна от него постоянно отворачивается и оставляет у его ног, вместо груд золота, связки писем от кредиторов. Однако он не падает духом. Его намерение стать богачом подобно хвосту ящерицы, регенерирующемуся из мельчайших остатков.
Он не преминул поведать мне о планах обогащения. Секретов он ни от кого не держал.
– Мы будем продавать кровь гаитян в больницы янки. Кровь сегодня котируется выше нефти, дороже золота. В рентабельности ее превосходит лишь кокаин.
– Как ты ее заполучишь? – спросил я скептически.
– Даже последний бедняк может ее получить. Просто никто не хочет заниматься этим делом, потому что кровь гаитян стоит сейчас дешевле навоза. Она обесценилась из-за подозрения, что вирус болезни педиков, СПИД, проник в Соединенные Штаты в плазме крови чернокожих с Карибов. Единственный способ спасти продукт – это переправить его в другую страну и оттуда продать гринго.
– А СПИД? Ты же не будешь предлагать зараженный товар?
– СПИДа не существует. ФБР придумало миф о нем, чтобы был повод преследовать гомосексуалистов.
– Верится с трудом.
– Его не существует, – настаивал Пабло. – Готов дать тебе сто миллионов песо, если покажешь мне хоть одного больного СПИДом.
– Лично я не знаком ни с одним таким больным. Но я видел фотографии в газетах и журналах.
– Это ни о чем не говорит. Я, к примеру, видел фотографии Кинг-Конга, но ведь его не существует.
Я отступил. Смысла настаивать не было. Пабло наверняка врал. Когда он не был занят настоящим делом, он его себе выдумывал. Сам он вряд ли определил бы, какие из его предприятий реальные, а какие вымышленные, поскольку и те и другие были химерами. Именно поэтому меня очень удивило то, что намерения Патрокла (человека более реалистичного) ошеломили Пабло.
Тесть принял меня в своем кабинете, просторном и пустом, как неф провинциальной капеллы. Его письменный стол был настолько велик, что, положи на него матрас, он служил бы кроватью, превосходящей по размерам брачное ложе Екатерины Великой. Вдоль стен стояли книжные шкафы с книгами в переплетах из кожи, с одинаковыми корешками.
– Познакомься с инженером Дрюу. Он бельгиец.
Я пожал руку субъекту. У него было красное лицо, он курил трубку и был одет как настоящий инженер: сапоги в глине, одежда защитного цвета. Сидел он вальяжно, словно отдыхал на груде кирпичей напротив своего незавершенного творения. Для полной картины у входа в дом не хватало лишь его тарахтевшего фургона с лебедкой. Интерес ко мне он проявил, только когда узнал, что я зять Патрокла.
– Дорогой мой Хонас, я узнал, что на работе у тебя не ладится, потому и распорядился позвать тебя, – заявил тесть.
– Я ценю вашу заботу, – ответил я, – но лицеем я полностью доволен.
Тесть встал и позвонил в колокольчик.
– Принеси виски сеньорам, – приказал он домработнице.
Женщина, глядя в пол, ответила:
– Виски? Сеньор мне категорически запретил подавать виски утром.
– Запрет снят, – сообщил он ей.
– Сеньор приказал мне пропускать мимо ушей снятие запрета, – напомнила ему служанка.
– Запрет на снятие запрета снят, – провозгласил Патрокл торжественным тоном, с которым диктатор провозглашает свободные выборы.
Когда женщина покинула комнату, Патрокл сказал:
– Как сложно объясняться с этим народом.
Но, судя по терпимости, с которой он говорил с домработницей, я сделал вывод, что она была либо его дальней бедной родственницей, либо внебрачной дочерью одного из друзей или знакомых, в угоду которому старик решил ее приютить, выплачивая ничтожное жалование, и воевать с ней до конца жизни.
Женщина принесла поднос с бутылкой виски, льдом и стаканами. Под ее осуждающим взглядом никто не притронулся к напитку.
– Хонас, я уверен, что ты сыт по горло своей работой, – сказал мне тесть.
– Никогда в жизни я не чувствовал себя более востребованным, – ответил я.
– Бьюсь об заклад, ты осчастливишь всех, уволившись из лицея. Девочек будет учить настоящий преподаватель, коллеги лишатся твоего дурного примера, а Талия снова воспрянет духом.
– Звучит убедительно для них, но не для меня, – заявил я.
– Это именно в твоих интересах. Не кажется ли тебе, Дрюу, что моему зятю работа осточертела больше, чем плешивому мерину?
– Вне всяких сомнений. Стоит взглянуть на него, как становится ясно, что он несчастен.
– Не смешите меня. Мне лучше знать, насколько я доволен своей работой, – возмутился я.
– Бедный. Ему нужно помочь. Он не может признать собственную неудачу, – посетовал Патрокл. – Ты напоминаешь мне того голого короля – мастера внушений, который, выйдя на улицу, убеждал придворных, что одет. Ты пародия на него. Все, кроме тебя, смотрят на дело трезво. Другие видят тебя насквозь, сам же ты ничего не замечаешь.
Вошла домработница. Она поставила на поднос новую чашу со льдом и забрала ту, к которой никто не притронулся.
– Долорес, тебе не кажется, что у этого парня такое выражение, словно его распяли на кресте?
– Еще бы! Одно лицо с иконами из храма Гроба Господня, – ответила она, не взглянув на меня.
– Что я говорил? От тебя несет тоской за версту. Я очень надеюсь, что ты наконец-то задумаешься о своей судьбе и отыщешь занятие, достойное моей дочери. Здесь можешь рассчитывать на меня. Я тебе охотно помогу. Я даже готов предложить тебе работу.
– Спасибо. Меня не интересует смена деятельности.
Патрокл открыл ящик с кубинскими сигарами, который красовался у него на столе уже несколько лет. Засунул одну в рот и взял со стола зажигалку. Ленивый прибор отказывался извергать пламя. Махнув на него рукой, тесть вернул сигару в ящик и сказал:
– Современные молодые люди мечтают работать в громадных офисах, где у них был бы кондиционер, гарем из шести секретарш и мини-АТС, чтобы названивать разным шлюхам. Если думаешь, что я собираюсь предложить тебе место вроде такого, ты ошибаешься. Лучше я заранее разрушу твои иллюзии.
– Вы только подкрепляете мое подозрение, что ваше предложение – сущая ерунда, – признался я.
– Предлагаю тебе взяться за управление уникальным в своем роде проектом. Всякий на твоем месте посчитал бы честью участвовать в таком достойном деле.
– Что за достойное дело?
– Не скажу, пока ты не проникнешься его значимостью.
Патрокл старался окутать дело загадочностью, что доставляло ему удовольствие. Инженер-бельгиец скучал, на его губах застыла натянутая улыбка. Долорес меняла одну нетронутую чашу со льдом на другую.
– Кто мой самый большой враг? – спросил меня Патрокл.
– Думаю, дьявол. Вы католик, не так ли?
– Не говори ерунды.
– Бедные родственники, которые просят денег в долг.
– Нет.
– Подоходный налог.
– Здесь его никто не взимает.
– Коммунисты.
– Никогда о них не думал.
– Комары, переносящие желтую лихорадку.
– Лихорадка – это мелочь.
– Навязчивые пьяницы. Подхалимы, которые пытаются сделать вас то душой компании, то крестным отцом, то свидетелем на свадьбе. Вы сами. Ваша жена.
– Не богохульствуй. Ира святая. И вообще довольно гадать. Мои злейшие враги – толкачи.
– Толкачи? Никогда не подумал бы. Что они вам сделали? – заинтересовался я.
– Они украли мою славу, – объяснил Патрокл.
Несчастье моего тестя, если верить его признаниям, заключалось в том, что, когда он прозябал в нищете, ему стоило огромного труда разбогатеть. А к тому времени, когда дела у него пошли в гору, правила игры изменились настолько, что молодые авантюристы смогли добиться всего за пару месяцев большего, чем он за всю жизнь. Патрокл почувствовал себя альпинистом, взобравшимся на вершину горы и обнаружившим там фуникулер, который проделывает весь тяжелый и опасный путь за пять минут. Яблоней с золотыми плодами, с которой новое поколение снимало обильный урожай, была кока. С тех пор как страна экспортирует тонны белого порошка, о моральных ценностях никто не беспокоится. Сегодня никто не думает о достойной прибыли, о соблюдении правил игры в капитализм, которых придерживался Патиньо [8], когда взрывал горы и извлекал олово руками целого войска индейцев, мнивших себя нужными по одной простой причине – их эксплуатировали. «Сегодня никто не видит в своем ближнем рабочий инструмент, – размышлял Патрокл, – никто не изобретает новых способов заставить сотрудника принести максимальную прибыль при минимальной оплате его труда. Не осталось кабальеро, способных объявить войну соседнему государству, чтобы отстоять свои каучуковые плантации. Исчез дух патриотизма. Сегодня люди не берут в расчет влюбленность потребителя в продукт, страсть, которая позволяет заигрывать с публикой и продавать ей за тысячу песо то, что стоит десять. Такая манера обогащения предполагает упорство, смекалку, вдохновение. Сейчас молодые люди не хотят прикладывать усилий. Святейший орден прошлого обречен». Патрокл дополнил свои переживания скорбными жестами. Расстроенный тесть вызвал во мне сочувствие. Он был похож на малолетнего гения с коробкой «Монополии» под мышкой, занятого тщетными поисками противника.
Производители кокаина, которых пресса именовала полицейским термином «наркоторговцы», а мой тесть называл попросту толкачами, кишмя кишели в городе. Патрокл возмущался: «Стоит выйти на улицу, как рискуешь погибнуть под колесами их мерседесов с тонированными стеклами».
На конкурсах красоты раньше побеждали цветочки из местной оранжереи, сегодня призы достаются дочерям толкачей. Министры и другие чиновники, обязанные соблюдать интересы просвещенного класса, пренебрегают ими, обмахиваясь веером кокаиновых долларов. При этом толкачи – люди нисколько не интересные. Это типы без воображения и вкуса. Они вставляют себе золотые зубы, покупают спортивные самолеты, которые через день падают в джунглях, нанимают духовые оркестры и марьячи [9] для исполнения серенад своим возлюбленным во время нескончаемого карнавала, которым является их жизнь.
– Почему, ты думаешь, я смирился с тем, что моя дочь до сих пор замужем за таким лентяем, как ты? Потому что под твоей защитой ни один толкач к ней не сунется. Меня больше волнует Хулия. Если кто-нибудь из этих бандитов осмелится волочиться за ней, я сделаю из нахала отбивную.
Патрокл прошелся по кабинету, глубоко вздохнул и с огорчением заявил:
– На самом деле они победили. Им удалось лишить нас власти и влияния.
Он вел свою кампанию против толкачей в закрытых клубах, коммерческих объединениях, церквях, политических партиях. Эта был крестовый поход против проникновения толкачей в приличное общество. Однако Патроклу пришлось признать поражение. Толкачи цвели повсюду буйным цветом, словно тропические растения, поглотившие руины доколумбовых городов.
– У них достаточно денег, чтобы заставить самых влиятельных политиков плясать под свою дудку. Страна, которую так лихорадит, идеальное место для выращивания коки. Даже за десять тысяч лет я не окрепну настолько, чтобы противостоять им. С ними невозможно бороться политикой или буквой закона. Однако есть особая сфера, где я смог бы заткнуть их за пояс. Я имею в виду смерть. Толкачи умеют красиво жить, они наслаждаются своим существованием больше, чем русский царь, однако примитивное получение удовольствия от жизни никому не делает чести. Любая свинья в состоянии наслаждаться удовлетворением своих потребностей и оргазмами. Для этого достаточно запереть их целым стадом в свинарнике, полном грязи и дерьма, и плеснуть помоев в корыто. Умереть намного сложнее. Величественно умеют уходить из жизни только аристократы по духу. Я как раз такой духовный аристократ. И еще покажу этим жуликам, как умирают порядочные люди.
– Вы совершите харакири, как самурай? – спросил я его с воодушевлением.
– Не будь романтиком. Я ни за что не совершу самоубийства. Я намерен дожить до двухсот лет. Мне пришло в голову соорудить самый прекрасный в Америке мавзолей… Хочешь легко заработать? – спросил он меня.
– Хочу, – ответил я не задумываясь.
– Тогда возьми на себя руководство строительством мавзолея.
– Руководить возведением склепа? Ни за что! Лучше подыщите могильщика.
Тесть прикрыл глаза с выражением уставшего Будды, который внимает бессмыслице, покидающей рот громогласной обезьяны, и терпеливо объяснил:
– Ты, пресмыкающееся, заведи мотор своего воображения и поднимись на высоту моих замыслов. Я построю не какой-нибудь сарай, а воздвигну первую в истории христианства пирамиду.
– Египетскую пирамиду, как у Хеопса?
– Ты имеешь в виду пирамиду Хиопса, – исправил меня тесть.
– Хеопс, – настаивал я авторитетно как учитель истории.
– Хиопс, – упрямился он принять мое исправление.
– Хеопс, – не сдавался я.
– Хиопс. Я сказал «Хиопс» и буду говорить так. Или, может быть, у тебя есть знакомый египтянин, который научил тебя произносить звуки его языка? Дрюу, ты разговаривал хоть с одним жителем Древнего Египта?
– Ни с одним, сеньор, – ответил инженер, который, очевидно, никогда не противоречил Патроклу. Тесть мог бы прошамкать название пирамиды хоть на обезьяньем языке, и бельгиец также подтвердил бы чистоту его фонетики.
Тесть преобразился. Он скинул оболочку простого смертного, приняв вид пророка Исаии, Заратустры, Распутина. С его губ срывались потоки крылатых выражений. Высокопарные слова, словно черные голуби, вылетали из его нутра. В тот миг говорил не Патрокл, он вверил свое горло неведомой сущности. Его речь была настолько пафосной, что он, без сомнения, одним ударом зашиб того, кто осмелился бы его прервать. Я сам угостил бы храбреца палкой, лишь бы не иссякло накатившее на тестя вдохновение. Я был под впечатлением, открыв в тесте поразительную сторону.
Он выкладывал на стол все новые и новые планы. С восхищением рассказывал об архитектурных деталях проекта. Я ровным счетом ничего не понимал, слушая его объяснения с чувством, с которым слушают музыку. Подобное возбуждение, как у Патрокла, должно быть, испытывал архитектор Великой Китайской стены, получив одобрение императора.
Он показывал проекции, описывал коридоры, камеры, оси, точки приложения подъемной силы. От технологии тесть перешел к астрологическим расчетам формы, размера и положения сооружения; воздвигаемая им пирамида обязана гармонировать с симфонией звезд.
Подобно неотесанным русским мужикам, ставшим праведниками после явления иконы Казанской Божией Матери, Патрокл обнаружил в пирамиде неопалимую купину своего существования. Я возвысился в собственных глазах от присутствия рядом с тестем в момент его духовного порыва такой силы. Фанатики всегда были мне симпатичны. Меня поражают люди, одержимые нелепыми фантазиями. Они прирожденные лидеры, мономаны с горящими глазами; толпа готова идти за ними в светлое будущее. Те из нас, кому не хватает уверенности в жизни, поддаются их гипнозу, впадая в слепую веру. Они сирены, лишающие своим пением воли слабых.
Через несколько мгновений Патрокл уже не говорил, а строил. Каждое его слово ложилось кирпичиком в основание архитектурного шедевра, который вздымался ввысь, как горный пик на плато, усеянном коровьими черепами.
Я налил себе стакан теплого виски. Льда не добавил. Мне хотелось, чтобы напиток обжег горло и расширил восприятие, как галлюциногенное снадобье. Трезвым я не мог говорить с тестем, иначе мой критический разум расценил бы его идеи как абсурд.
Своими планами тесть расставил западню прямо у моих ног, и я провалился в нее – в мистическую цивилизацию. Египет. Ни один другой народ не превзошел египтян в силе веры. Веры в непрерывность жизни после смерти. Веры в сохранность тела, жизненной силы Ка и души (которая, согласно их поэтическим воззрениям, сновала по телу, как птица в кроне дерева). Для победы над смертью, которая разрушает как плоть, так и Ка с душой, достаточно проявить предусмотрительность – не дать трупу разложиться. В итоге египтяне вошли в историю как непревзойденные мастера бальзамирования. При этом они не ограничивались лишь сохранением биологической материи, они щедро отмеряли покойнику продукты, воду и сокровища, которых ему должно было хватить на всю загробную жизнь. Древние фараоны приказывали погребать себя вместе с богатствами, женами и слугами. Поскольку жить они собирались вечно, то и оставлять наследство необходимости не было; каждый фараон забирал его с собой в склеп. В некоторых пирамидах находили даже ванные комнаты. Я не удивился бы, узнав, что они полагали, что Ка ходит в туалет, и потому изготавливали для нее ночные горшки. Одним словом, забота о смерти придавала им смысл жизни. Египтяне, не имея представления о восьмичасовом рабочем дне, пахали больше, чем менеджеры «Дженерал моторс», поскольку были движимы желанием скопить денег на собственный мавзолей. Отпуск на пляже в Фивах? Он никому не нужен. Все усилия брошены на последний туристический путь. Самым высокооплачиваемым специалистом был могильщик. Чтобы скопить денег на саркофаг, женщины отправлялись на панель, а самым дорогим подарком любимой была погребальная маска. В конце концов, весь этот духовный мир упокоился под толстым слоем песка. Однако одержимость моего тестя отыскала и раскопала его останки.
Несмотря на охвативший меня восторг, я не принял предложение тестя. В реальность меня вернул образ будущего. Я увидел себя среди груд кирпичей, мешков с цементом, ведер с раствором, камней и рабочих, создающих видимость усердия, чтобы я не обнаружил их истинной цели – наворовать побольше строительного материала. И еще инженера-бельгийца, спрятавшегося от солнца под зонтиком и наблюдающего за стройкой издалека, как и сотни зевак, хихикающих за моей спиной.
Мой отказ Патрокл встретил равнодушно:
– Так и думал, что ты отвергнешь мое предложение. Я спросил тебя, чтобы удостовериться, что ты не захочешь сделать над собой усилие, – объяснил он.
– И кого вы наймете вместо меня? – спросил я с любопытством.
– Никого. Я вручил бы тебе бесполезную и никчемную должность. И потому уверен, что не совершил бы ошибки, ведь у тебя не было бы полномочий. Я никогда не уволил бы тебя, потому что никогда не нанял бы по-настоящему. Разве тебе не жалко отказываться от такого выгодного места?
– Это должность, обязанности по которой я принял бы, не задумываясь. Сейчас у меня полномочий больше, чем у диктатора, – пожаловался инженер. Бельгиец боялся, что Патрокл не наймет ни одного рабочего и ему придется самому класть кирпичи. Жадность моего тестя делала эту возможность не такой уж маловероятной.
Захмелев, я вышел на улицу и отправился бесцельно бродить по городу. Когда мои башмаки увязли в песке, я осознал, что пришел к реке. Пирай текла тихо и спокойно, как мысли тучного сибарита. Вдалеке рыбачили белые цапли. Они находились на таком расстоянии, что, вполне возможно, были не цаплями, а прачками, стирающими простыни. Мне захотелось опустить ноги в воду. Всякий раз, когда я оказываюсь на берегу реки, на меня нападает это желание, этот старческий каприз, который я стоически сдерживаю.
Сажусь на берегу. Назойливые лучи солнца отражаются от воды, но ветер лишает их силы, превращая огонь в воздух.
Мысли о Египте никогда не покидали моего воображения. Религия фараонов отравляет, наполняет сознание гимнами из Книги мертвых и галереей богов в образе существ со звериными головами: у одного морда крокодила, у других шакала, сокола, жука, козла, барана или змеи. Мой мозг – маримба [10]: каждый раз, когда палочка касается металлической пластины, звучит имя одного из божеств. Имя, заученное в юности по любимым книгам. Казалось, я забыл их все, но вот они снова блестят, как коллекция медалей, случайно найденных на улице. Осирис, Амон, Ра, Гор, Хатхор, Тот, Анубис, Шу, Тефнут, Селкет, Нут. Они гремят, словно град комплиментов в мой адрес, который разбивается вдребезги о крышу. Я могу потратить всю жизнь на перепись древних богов и не закончу ее, поскольку божеств, которым поклонялись египтяне, было больше, чем ибисов в дельте Нила. Но из всего водопада этих звонких имен у меня в руке остается одно, на нем и заканчивается счет: Нефтида. Этим нежным словом называли одну богиню. Она напомнила мне о Музе. Я решил наречь ее этим египетским именем. Что означает «Нефтида»? Я не знаю. Четыре тысячи лет назад она была незначительной богиней с небольшим числом почитателей. Думаю, ее любил самый благочестивый из небесных юношей, память о котором потерялась в веках и чей образ остался лишь в изображении сокола с тремя фаллосами. Нефтида, прародительница Музы.