Тридцать лет и три года лежать на печи, а потом – на крест
По останкам титанов, по трупам богов, миновав Олимп.
Ты не то, чтобы умер, а после – не то, чтоб совсем воскрес:
Смерть пришла, но не высосать ей из тебя всех словес и лимф.
Просыпайся, взгляни, как медами слезится по нам Алтай!
Чтоб пропеллеры вторили птицам, наставим для них манков;
Двинем в Арль и с порывом мистраля ворвёмся с тобой в алтарь -
Нас обоих мазками положит на зыбь парусов Ван Гог.
Или, может, ты хочешь в дождливые тропики, как Гоген?
Или – Брейгель, привет! – надышаться озоном немецких Альп?..
Прокажённая тень, чуть дыша отделившаяся от стен -
Ты такой, как ты есть, и как нарисовал тебя Грюневальд.
Не отверзнется, да и не нужно, твой дряхлый консервный гроб;
И, пока над окрестностью Ершалаима плешивый смог,
Магдалина и просто Мария услышат у входа в грот,
Как ишачит Борей, чтоб предсмертный твой вздох никогда не смолк.
Над зеленями оврагов и желтью балок
Брызги огней распускаются из антенны;
Луны – как апофеозы печёных яблок,
Солнца – сухие садовые хризантемы.
С чёрных дерев упадает листва на супесь;
Молния свесилась с тучи стальным канатом;
С ссохшейся ветки ворона кричит, насупясь,
Императив, приодевшись виватным Кантом.
Шмотки нашла на раздавшейся вширь помойке,
Где до неё копошился какой-то люмпен,
И улетела присутствовать на помолвке
Огня и мрака. Убийственно как мы любим!
Ушлое небо любило всегда настырных,
Пишущих заповеди на гнилых обоях,
Как пробивающийся сквозь асфальт пустырник
Или таранящий грозные тучи «боинг».
Брось эти глупости, не говори о грозном,
Скоро всё кончится – Путин, хохлы, Эбола.
И вообще: как-то жил в Сталинграде Гроссман,
Как-то бежал ведь Печерский из Собибора?
В небе истории, гордом и одиноком,
Пьяное облако горло прочистит в гранже –
Грянет гроза, на фаюмских портретах окон
Высветив хмурые лики Христа и Грамши.
Где связь времён над миром порвалась,
А Иордан оканчивался пляжем,
Теперь – о том на память – венский вальс
На все четыре четверти мы пляшем.
Расчёсывай мне волосы, сияй,
Пока Нептун Улиссов чёлн качает.
Да минет тебя здравица сия
И жизни скоротечность не печалит.
Мой смех угрюм, а пафос – нарочит.
В кино я щедр, а в жизни – лютый скаред.
Дурак болтает. Знающий молчит.
Висящий на кресте не зубоскалит.
Он смотрит с грустной нежностью поверх
Души, что мы, асуры, не разденем,
На тех, кого он некогда поверг
В кромешный рай одним своим рожденьем.
Хуже петли вкруг выи
Мне пустующий крест;
Я сегодня впервые
Агностичен и трезв –
Вышел к людям, вещал
Про буддистов,
Дабы крикнуть вещам:
«Пробудитесь!»
На Тверской ямщика взял и на
Книжный торг повёл рысь –
Там, по приказу хозяина,
Конь опричников
грыз –
Разрываючи вожжи,
Сипя –
Второй том самого же
Себя.
Как, наверно, он мог бы,
Выходя из окна –
Из себя, – как из моды,
Отвезти нас к нам.
И как будут герои той долгой зимы
Удивлены;
Будем ли мы друзьями, житель Земли? –
Будем ли мы?..
А ты выдернута из киота,
Ты в объятиях, как в тисках –
Словно ищешь в потёмках кого-то
И не можешь никак отыскать.
Но пусть снимают про нас «Мы из рока» –
Мы уже здесь и сейчас;
Мы вернулись на мыс Рока,
Пока догорала свеча.
Переведи меня на суахили, не то мне страшно –
Мне кажется, что я не бабуин, а макака.
Либералы правы – в каком-то смысле я страж, но
Я охраняю выход из того, что есть «hakuna matata».
Если ты умерла – мне плевать, под мухой или на мушке.
Ежели ты жива, ты вся в фазаньих пухе и перьях.
Тебе нечего делать на их этажах, потому что
Ты не боишься лифта с закрытой дверью.
Люди степей, где солнце прямое, как Маяковский –
Давай спалим в урне разрушенный лепрозорий.
Перед иконой зажжённый маяк, сделанный в воске,
Сказал, что почивший не в идоле рождён не в позоре.
Мы непонятны в различной степени всем, и мои стихи и
Проза едва ли кого-то куда-то манят, но
Если я вправду Лорка, переведи меня на суахили,
Чтоб воплотилась в жизнь наша hasta maniana.
Вдыхая Розы аромат над,
Как вечность, лучезарной рекой,
В тенистый прибываю Сад: гад
Опутал комель в янтаре, кой
Мог послужить бы для господ-дам
Нехилым лакмусом добра-зла,
Но сверглась свастика на Потсдам,
Легла под вырубленный бра мгла.
Да породит луна протест сну,
А Емельян или Степан – клан;
Пусть Гавриил трубит про весну
И блещут звёзды, как стимпанк-хлам.
Да будет так, да будет свят свет,
И сядет ангел к нам на карниз.
А если всё это – лишь мой бред,
Я возвращаю ваш портрет, Мисс.
Виктору Сосноре
Город, где Воланд валандался со своей свитой по мостовой,
Хранит отражения в лужах лун, следы ногтей на гробах.
Вот эта улица, вот этот дом, где встретимся мы с тобой –
Певчий коршун с гусиным пером, Соловей на семи дубах.
По Млечному шляху идут-бредут межзвёздные поезда.
Спускается полночь. Скорей сомлей, поцелуй, на её губах!
У неба в запасе всего одна бессмысленная звезда –
Бог тебе в помощь, смелей, смелей, Соловей на семи дубах!