Часть 3

Пертинакс


Рим, год 945 от основания Города или 192 от Р.Х.

В самый канун январских календ черное небо Италии, усыпанное яркими мерцающими звездами, сулило Вечному городу очередную холодную ночь[1]. Перед вступлением в консульство сенаторов Фалькона и Клара толпы праздношатающихся граждан Рима спешили купить последние новогодние подарки для друзей и близких, восхваляя при этом двуликого Януса, подарившего своё божественное имя первому месяцу юлианского календаря. В этот поздний час при блеклом свете догорающих факелов и масляных лампад Форум Романум все еще напоминал муравейник. В центре площади, на отбеленную гипсовую доску, служившую прототипом так называемой газеты городских ведомостей, по приказу Коммода наспех размещалось объявление о необычном желании императора произвести свой завтрашний праздничный выход не из Палатинского дворца разодетым в императорский пурпур, а из гладиаторских казарм в одеянии секутора[2] с мечом и большим щитом в руках. Император продолжал удивлять сограждан своим поведением, к тому же сам жаждал новогодних сюрпризов и щедрых подношений.

Проститутки, уже наводнившие ночной город, надеялись тоже получить от похотливых почитателей и сутенеров всех мастей помимо обычной платы за свои услуги в затертых медных ассах или увесистых бронзовых сестерциях ещё и долгожданный подарок – серебряный денарий, а если повезет, то и золотой ауреус.

На улице Патрициев, протянувшейся почти по прямой от амфитеатра Флавиев до преторианского лагеря, что за Сервиевой стеной, было, как всегда, относительно тихо и малолюдно. Здесь жили знатные римляне, и по этой широкой мощеной улице, согласно строгому караульному расписанию, шагали на службу преторианские когорты. Здесь и проститутки были особые, одетые в наряды, дозволенные для ношения только благородным матронам. В богатом квартале на склоне холма Виминал жрицы любви совсем не боялись приставучих городских эдилов и смело надевали запрещенные для них пурпурные туники, а также вышивку и драгоценности, украшая свои высокие прически широкими белыми лентами. Волосы они красили или в желтый цвет шафраном или в красный свекольным соком. Местные жрицы любви не носили сандалий на босу ногу, как было предписано правилами, а обувались, как матроны, в изящные башмаки из мягчайшей кожи на шнуровке. Обнаженные белые ноги, указывающие на принадлежность к коллегии проституток, они прятали в эти холодные декабрьские дни под столой, а то и под длинной, до пят, паллой, что вообще-то настрого запрещалось законом. В таких условиях не только эдил, стоящий на страже закона, но и бывалый богатый обольститель давал маху, приставая к почтенной матроне, посчитав ее шикарной проституткой, или, наоборот, почтенно кланялся обычной проститутке, принимая её за свободную женщину из знатной семьи.

В самом конце улицы, возле лагеря, на ночную службу уже готовился заступить очередной отряд преторианцев. Построением руководил завсегдатай местного лупанара, центурион по имени Карвилий. Одетый в парадную сегментарную лорику[3] поверх пурпурной туники, в коротком плаще и кожаных сапогах, он аккуратно держал в левой руке тяжелый металлический шлем, украшенный гребнем и отделанный желтым металлом. На груди его блестели фалеры[4]. Все преторианцы были в церемониальном облачении, на расчехленных щитах сверкали золотые зубчатые молнии Юпитера.

– Эй, Карвилий! Неужели не узнаешь, – громко засмеялась высокая красавица, и, приподняв столу, обнажила красивое круглое колено. – Я всё ещё жду твоего подарка, красавчик!

В правой руке Карвилий, как и положено командиру, держал свой знак отличия – виноградную трость.

– Будешь так орать, Аэбуция, получишь в подарок вот этот фухтель, – центурион потряс своей палкой.

– Лучше подари ей завтра другой фухтель, он у тебя даже длинней, – заржал оптион[5].

– Разговоры в строю, – рявкнул Карвилий и подал знак трогаться. Отряд зазвенел оружием…

Темным вечером в богатом и хорошо освещенном доме Пертинакса Публия Гельвия – префекта города, накануне январских календ было многолюдно и шумно. Отец семейства, утомленный служебной суетой, давно вернулся из Курии и искал уединения в лабиринте комнат своего отдельного домуса. Однако многочисленные клиенты, слуги и рабы, жаждавшие услужить хозяину, а с ними вместе его жена и дети, а также родственники и друзья с их постоянными притязаниями и просьбами не оставляли Пертинакса в покое. Личная охрана городского префекта маялась от безделья в длинных проходах от атрия до перистиля[6], а то и попросту гоняла по триклинию кошек под звон расставляемого к утренним празднествам столового серебра. Любимый пёс префекта, когда-то свирепый и вонючий, как варвар, пытался проникнуть в таблиний[7] хозяина, чтобы успеть попасть ему вовремя на глаза и напомнить старику, чтобы тот, перед тем как удалиться в свои кубикулы[8], не забыл перед сном лично угостить кусочком сырого мяса своего преданного друга, когда-то привезенного из Британии, где Пертинакс усмирял легионы, поднявшие мятеж против императора Коммода. Сын Марка Аврелия смертельно ненавидел любое проявление добродетели, однако тогда высоко оценил деяния своего старого солдата и назначил Пертинакса управлять Римом за образцовую скромность и умеренность, проявляемую во всем, в отличие от прежнего префекта – Фусциана, запомнившегося горожанам лишь беспощадной суровостью.

Только поздно ночью, позволив спальнику удалиться из комнаты, Пертинакс остался совсем один и, кряхтя, лег в постель. Тициана, жена префекта, в свои неполные сорок лет ещё сохранившая стройность и привлекательность, уже была крайне редким гостем в покоях мужа, хотя и бережно носила на среднем пальце левой руки кольцо, подаренное мужем при обручении и составлении брачного договора. Гельвий Пертинакс, давно разменявший седьмой десяток, имел тучное телосложение и по настоянию личного доктора старался вести подвижный образ жизни для избавления от несколько выдававшегося живота. По утрам у себя в домашнем перистиле он делал интенсивную зарядку, а также два раза в день посещал частные термы, где старался много плавать в бассейне с прохладной водой, и подолгу засиживался в парилке.

С тех пор как Тициана, дочь Флавия Сульпициана, богатейшего и влиятельнейшего сенатора, родила ему сына, Пертинакс предоставил жене полную свободу действий, которой незаурядная и любвеобильная женщина поспешила воспользоваться сполна. Однажды она без памяти влюбилась в малоизвестного кифариста и пару лет испытывала к нему сильнейшую страсть. Тициана наперекор традициям беззастенчиво отстаивала свою независимость, не скрывая нежных чувств к этому посредственному музыканту и нисколько не заботясь о своей репутации в Риме. Хотя супруга префекта и утратила всякое уважение к себе со стороны добропорядочных людей сенаторского сословия, её поведение не было вопиющим фактом – в Риме редкая матрона стремилась следовать предписаниям и соблюдать древние традиции патрицианского рода, ограничиваясь лишь воспитанием детей и гордясь своим умением искусно прясть и ткать. Давно вошло в норму у знатных горожанок стремление родить своим мужьям по молодости сыновей, а затем не рожать вовсе, посвящая свое свободное время изощренному искусству любовных утех. Однако предохраняться от нежелательной беременности приходилось по совету врача Галена все теми же старыми способами, и в первую очередь простой морской губкой.

Пертинакс, доблестный служака, пока ещё чувствовал себя «в силе», тоже не утруждался сохранением супружеской верности и обзаводился любовницами, которые привлекали его куда больше, чем жена. Особенно долго его чувства тревожила безумно похотливая Корнифиция, которая много лет буквально околдовывала его своими женскими чарами. Впрочем, красивые женщины не мешали Пертинаксу честно выполнять свой служебный долг, и его карьера никогда от этого не страдала. Даже сейчас, когда его сын уже приступил к изучению ораторского искусства, а старшей дочери по возрасту уже давно пора было подарить отцу внука, Пертинакс всякий раз оборачивался и замедлял шаг, когда на Форуме мимо него проплывала какая-нибудь грациозная светловолосая жрица любви. Завидев его взгляд, она расталкивала ликторов[9], несущих положенные ему по должности фасции[10], с тем, чтобы холеной рукой зацепить городского префекта за полу тяжелой шерстяной тоги.

В последние дни Пертинакс мучился от бессонницы, которая ввергала его в необъяснимую старческую тоску, и он не знал, как её заглушить. Его здравый ум пытался найти решение проблемы: префект постоянно проводил в уме сложные математические расчеты успешных торговых операций, рассуждал вслух о своем завидном здоровье и т. д. Даже страх быть казненными по малейшей прихоти императора Коммода, парализовавший всех магистратов, никогда не довлел над городским главой. Пертинакс нежился в своей теплой постели, и ему было всё равно, убьют ли его преторианцы в ближайшие дни, или он всё же доживет до глубокой старости. Лишь бы поскорее уснуть, лишь бы тоска улетучилась! Пертинакс закрыл глаза и долго лежал на спине неподвижно, вспоминая забавные эпизоды своего детства, проведенного в Апеннинах. В такие минуты он неизменно думал о своем отце. Тот однажды рассказал сыну, что в самый день его рождения жеребенок неведомым образом забрался на крышу их незатейливого жилища. Пробыв там недолго, он, в конце концов, свалился на землю и издох. Тогда халдей[11] объяснил отцу Пертинакса, Гельвию Сукцессу, безродному вольноотпущеннику, ставшему торговцем шерстью, что сын его высоко поднимется, но кончина его будет столь же безвременной и внезапной, как и само возвышение. Отец выслушал предсказателя и, усомнившись в реальности исполнения его слов, даже пожалел о потраченных зря деньгах. Гельвий Сукцесс решил дать своему сыну имя Пертинакс, что означало «упорный», с верой в то, что только непрерывный и доблестный труд, а не случай, сделает сына богатым и почитаемым. Сын во всем оправдывал свое имя: он хорошо учился и был прекрасно развит физически. Когда же Пертинакса отдали на обучение греческому грамматику, на мальчика обратил внимание известный в Аппенине ученый муж по имени Сульпиций Апполонарий, который и сделал из него впоследствии преподавателя грамматики. Однако эта престижная профессия не сулила молодому учителю приличного заработка, и при содействии консуляра Лоллиана Авита, который был патроном его отца, Пертинакс стал добиваться должности центуриона, что могло обеспечить хорошее и гарантированное жалование, плюс завидную пенсию по окончании военной службы. С тех пор вся жизнь Пертинакса была связана с армией.

Префект Рима протяжно зевнул, и даже внезапный шум, сопровождаемый лаем собак, и незнакомые голоса, доносившиеся из вестибюля, не нарушили его безмятежного спокойствия. Пертинакс лишь медленно приоткрыл веки. На пороге уже стоял заспанный мальчик, сын привратника, а за ширмой тревожно маячил силуэт его спальника Таррутения, державшего правую ладонь на рукоятке гладиуса. Пертинакс легким кивком головы дал разрешение говорить. Взволнованный мальчик сообщил хозяину, что два старших офицера преторианской гвардии императора Коммода желают говорить с Гельвием Пертинаксом немедленно. Узнав эту новость, хозяин к удивлению мальчика продолжал спокойно лежать в постели.

– Что же, этих не прогонишь, – горестно вздохнул старик и, повысив голос, добавил: – Если так уж хотят, то зови их прямо сюда, в спальню. Я вновь одеваться не стану, – мальчик направился было к выходу, но хозяин окликнул его: – Постой, они пришли одни?

– Нет, в сопровождении охраны, и их много, – вымолвил с дрожью в голосе мальчик.

Пытаясь отогнать от себя дурные предчувствия, Пертинакс глубоко и обреченно вздохнул. В своих полутемных покоях старик не сразу разглядел грозного и хитрого префекта претория Квинта Эмилия Лета, а вместе с ним и спальника императора Коммода, бравого Эклекта. Старый опытный воин, Пертинакс хорошо разбирался в людях и уже давно опасался за свою жизнь, хотя и не замечал за собой никакой другой вины, кроме той, что был последним оставшимся в живых из числа близких друзей покойного императора Марка Аврелия. Все остальные уже давно отправились в мир иной или были казнены его сыном Коммодом. Лет, как и Эклект, уже несколько лет служили тому, как верные псы, хотя, по наблюдениям Пертинакса, до Лета ни один из префектов не продержался на службе у императора более трех лет. Кто был отравлен, кто заколот мечом. Про спальников и говорить нечего – их Коммод убивал, не задумываясь, хотя во всем следовал их советам и внушениям. От цепкого взгляда Пертинакса не ускользнули потухшие глаза двух незваных преторианцев, лица которых всегда излучали лишь надменную жесткость и безграничное всесилие. Хотя оружие у старших преторианцев было при себе, Пертинакс характерным кивком дал понять своему спальнику, чтобы тот оставил его наедине с гостями. Жестом предложил гвардейцам располагаться в комнате и, сославшись на свой возраст и легкое недомогание, извинился за то, что не смог принять высоких гостей у себя в таблинии. Как только спальник покинул покои хозяина, любезность вмиг слетела с лица Пертинакса:

– Не тяните, исполняйте приказ! И побыстрее, сопротивления не будет.

Лет поспешно убрал руку с меча и поднял её в знак уважения, приветствуя гордого старца:

– Не говори того, что недостойно тебя и твоей прошлой жизни! Этот наш визит служит спасению Римской империи. Мы явились, чтобы вручить тебе императорскую власть! Ненавистный всем жителям Города Коммод мертв, – закончил Лет и посмотрел на Пертинакса, который, изменившись в лице, наконец убрал с подбородка одеяло, обнажив длинную вьющуюся бороду.

Префект прикрыл веки и в задумчивости покачал головой.

– Ты что, не веришь нам?

– Если вы пришли издеваться над стариком, то я должен вам сказать…

Эклект стремительно подался вперед и не дал Пертинаксу закончить свою мысль:

– Пойми, просто ты первый, кому мы сообщаем об этом!

– Даже так? Тогда выходит, вам от меня что-то нужно! Я ведь всего-навсего префект Рима, и хотя сам Коммод выдвигал меня на второе консульство, я вряд ли смогу вам помочь, если в городе начнутся волнения и вас станут допрашивать.

– Но все, что мы сказали тебе, есть чистая правда! Коммода больше нет. Он всегда хотел быть похожим на Нерона, вот и прожил этот первоклассный секутор, как и Нерон, только 31 год!

Пертинакс продолжал недоверчиво смотреть на непрошенных гостей и наконец произнес:

– Мне нужны доказательства!

– Какие? Принести сюда его крашеную, с золотыми блестками в волосах, голову? Сейчас мы этого сделать никак не можем, – отчаянно взмолился Лет.

– И не надо, я имею в виду детали и обстоятельства смерти. Где сейчас находится тело императора? В Палатинском дворце?

– Нет, он в Вектилианских палатах, – ожидая такого вопроса, быстро ответил Эклект. – В последнее время он с трудом засыпал в Палатинском дворце, поэтому недавно принял решение переселиться на Целийский холм.

– Поверь, мы в этом деле ни при чем, – перебил сбивчивую речь Эклекта префект претория. – Во всем виноват этот мастер натираний, Нарцисс! Эта здоровенная скотина не рассчитала своих сил, когда массировала Коммода после бани, хотя сам император повелел массировать его предельно жестко, причиняя физическую боль, от которой он полагал получить удовольствие. Нарцисс не рассчитал, надавил локтем ему на горло и так, сам не желая того, задушил Коммода. Вот так всё и произошло, – закончил Лет.

– И вы думаете, что я вам поверю? – в сердцах выкрикнул Пертинакс, – Коммод не то, что массаж без личной охраны не делал, он даже от своего цирюльника отказался, всё боялся чего-то. Чтобы лишний раз не стричься, сам вечно подпаливал себе волосы на голове и на бороде. Да что я вам все это рассказываю, а то вы сами не знаете, – бросил Пертинакс, кряхтя приподнимаясь и опираясь на подушки.

Рука быстрого на расправу египтянина Эклекта потянулась к мечу, и от взгляда Пертинакса не ускользнуло, как у спальника императора блеснуло на пальце золотое кольцо, подтверждавшее принадлежность Эклекта уже к всадническому сословию. Лет бросил на товарища злой и недовольный взгляд и, пытаясь угадать в настроении Пертинакса его отношение к факту смерти императора, неуверенно продолжил, хитро прищурив глаз:

– К тому же, мы случайно обнаружили новый список лиц, которых Коммод намеревался казнить этой ночью.

– Точнее, – вмешался Эклект, – список обнаружил Филокоммод, тот самый маленький мальчишка, с которым император последнее время играл по ночам и без которого не мог заснуть. Мальчик передал его мне.

Как только Эклект замолчал, в комнате стало так тихо, что Пертинакс, прислушавшись к шумам, понял, что в доме, кроме него, все уже давно были на ногах. Лет решил прервать паузу и продолжил:

– Итак, значит, мы его прочли. Первой в списке ожидаемо была Марция, когда-то горячо любимая им наложница. Они с императором, как ты, наверное, знаешь, в последнее время стали откровенно ненавидеть друг друга, не то, чтобы спать вместе.

– Я догадываюсь, кто был вторым, – сказал Пертинакс без какого-либо драматизма в голосе.

– Ну, и кто, – ехидно спросил Лет.

– Либо ты, либо он, – кивком кудрявой головы медленно указал Пертинакс сначала на одного, а затем на другого преторианца.

– А может быть, ты, Пертинакс?!

– Если бы был я, то в списке не было бы вас, а меня сейчас уже не было б в живых. Коммод не смешивал политику со своими личными проблемами. Лучше расскажите, как вам удалось уговорить Нарцисса.

– Расскажи лучше ты, Эклект, – кивнул товарищу Лет, – ты же сам всё видел.

– Сначала Марция попробовала напоить Коммода отравленным вином, – начал запинаться Эклект. – Яд поначалу подействовал усыпляюще, и мы были уверены, что он умрет во сне. Но потом он проснулся, и у него началась сильная рвота.

После этих слов Эклект замолчал и сделал шаг в сторону.

– Ну, – скомандовал Лет, – не тяни!

– Ну, чего говорить, ты уже и сам всё рассказал про Нарцисса. Он получил за свою работу ту сумму, которую сам назвал, да ещё согласие Марции на сегодняшнюю ночь – он давно ею бредил.

– Про Марцию это ладно, а вот сам Коммод что-нибудь сказал перед смертью? – не унимался в расспросах Пертинакс.

– Сказал, – улыбнулся Лет и тряхнул головой. – Речь этого перворазрядного секутора всегда была бессвязна. Сам знаешь, что в последнее время Коммод стал так ленив, что всегда ограничивался одной любимой фразой: «Будь здоров»! Даже умирая, он не изменил своей привычке.

Получив ответы на свои вопросы и осмыслив услышанное, Пертинакс, помолчав минуту, спросил:

– И что же вы теперь хотите?

– Хотим исполнить волю императора и остаться здоровыми! – бодрым голосом цинично изрек Лет.

– И как вам это видится, объясните мне, – Пертинакс уже не лежал, а сидел, касаясь подагрическими ступнями мраморного пола. Эклект, ничего не говоря, подошел к нему и протянул записку Коммода:

– Прочти сам, ты же знаешь руку императора.

Старик приподнял бронзовый масляный светильник с треножника и с трудом при тусклом свете прочел написанное в свитке.

– Может быть, хватит играть в недоверие?! Мы хотим избежать никому не нужных смертей. Мы считаем, что для Рима будет благом, если императором станет Пертинакс! – городской префект хотел возразить, но Лет движением руки вежливо остановил его, желая продолжить свою мысль: – Верь нам, Пертинакс! Мы не жаждем твоей смерти. Ты заслужил всеобщее уважения римлян. И сенаторы, и плебс верят тебе. Ты опытен в государственных делах и пользуешься популярностью в войсках. Это ты славно прошел путь от центуриона до легата, воевал в Сирии, в Мезии, да и в Дакии тоже. Ты отстоял Норик, за что по настоянию Марка Аврелия тебя наметили в консулы. Ты управлял жаркой Африкой и туманной Британией, тебя знают всюду! Если только ты согласишься, то все командиры Римских армий в Британии, на Рейне и Дунае, а также в Сирии и Египте сразу присягнут тебе. Тебя уважает Писцений Нигер, Клодий Альбин тоже тебе многим обязан, а Септимий Север и вовсе твое доверенное лицо – они все будут рады служить под твоим началом.

Пертинакс сидел, опустив голову, и, казалось, совсем не слушал льстивую речь Лета. Он вдруг вспомнил холодный Норик и Марка Аврелия, то, как император прилюдно сожалел, что не может назначить его, Пертинакса, своим префектом претория, поскольку легат уже числился в списках сенаторов. «Хотя, – улыбнулся себе в бороду Пертинакс, – если бы тогда Марк сделал меня своим префектом претория, то, скорее всего, я бы давно был покойником!»

Старик поднял голову и глубоко вздохнул:

– Я соглашусь принять это звание только при одном условии: если сенат все утвердит согласно древним правилам и традициям.

– Я лично буду отвечать за это дело! – выпалил Лет, довольный собой.

– Но, послушайте, – обратился городской префект к преторианцам, – разве, кроме меня, в Риме не осталось достойных граждан? А сенаторы? Ну, хорошо, а почему бы не предложить это звание Писцению Нигеру? Вспомни, Лет, как он доблестно показал себя в войне с дезертирами шесть лет назад. Или что было бы еще лучше, Клодию Альбину? Это достойные командиры, с большим опытом в государственных делах. Они уважаемы в Сенате, оба из знатных родов, и, главное, достаточно молоды, не то, что я!

– Вот именно, молоды, у всех свои амбиции! – сразу возразил Лет, – это значит, что опять начнется борьба за власть, опять война, опять кровь, а подвалы Храма Сатурна на Форуме давно пусты, этот распутный левша всё растратил. Как держать преторианцев в повиновении, если в Риме нет денег? Выходит, только личным авторитетом всеми уважаемого человека и можно удержать армию и народ от волнений!

– Положим, я принимаю ваше предложение. Что вы намерены делать дальше?

– Я, – сказал Лет, сейчас же направляюсь в преторианский лагерь, чтобы объявить о смерти Коммода от апоплексического удара. Всем известно, что наш император пренебрегал советами врачей не жрать так много на ночь – вот и погиб, задушенный чрезмерной едой. А Эклект позаботится о том, чтобы весть о смерти первого секутора империи быстро разнеслась по городу.

– Хорошо, – сказал Пертинакс, – действуйте, но помните о нашем договоре – я приму высокое звание только после его утверждения сенатом.

– Моя охрана останется здесь и проводит тебя, Пертинакс, в лагерь, как только ты приведешь себя в порядок. Мы будем ожидать тебя там. Затем мы проводим тебя в Сенат, сенаторам сейчас будет не до сна! Я позабочусь, чтобы всем им срочно доставили извещения явиться в Курию.

Эклект и Эмилий Лет стремительно покинули покои, прихватив с собой всего двух своих охранников. Остальные остались в доме городского префекта, ожидая хозяина. Гельвий Пертинакс, не вставая с постели, хриплым голосом окликнул своего спальника:

– Срочно пошли человека к Виктилианским палатам. Там преторианцы ждут команды, куда нести тело Коммода. Пусть сбегает и лично удостоверится, что император мертв. Я жду его скорейшего возвращения.

Спальник удалился. За своих людей Пертинакс был спокоен, их хорошо знал лично префект когорты ночной стражи, поэтому можно было не опасаться поборов стражников, патрулировавших с фонарями улицы города. Пока слуги хлопотали вокруг него, приводя его одежду в порядок, Пертинакс пребывал в замешательстве. Его терзали сомнения, не совершает ли он ошибку, соглашаясь на такое судьбоносное предложение. Ведь всю свою жизнь он чувствовал отвращение к императорской власти и открыто демонстрировал словом и делом свое негативное отношение ко всему, что связано с ней. Всего того, чего Пертинакс хотел достичь в жизни, он давно достиг, и гордился этим, особенно своим красивым домом с перистилем, богато облицованным мрамором, с большим числом колонн. Он не мог себе представить, как он, человек низкого происхождения, сможет продержаться на троне, который до него занимал император столь высокого и благородного происхождения? А сенаторы? Разве они безропотно согласятся исполнять приказания гражданина, который по всем статьям ниже их? И вообще, разве этого Пертинакс добивался всю свою жизнь?! Он ведь хотел только одного – быть просто богатым и уважаемым римским гражданином, потому что с детства был окружен бедностью.

Городскому префекту вдруг вспомнилось, как у него, молодого командующего флотом в Германии, перехватило дыхание от радости, когда его за военные заслуги решили перевести в Дакию и, главное, назначили жалованье в 200 тысяч сестерциев в год! А каким он был сенатором? Да никаким! Это всё Клавдий Помпеян, зять Марка Аврелия, это он ходатайствовал за Пертинакса, чтобы тому присвоили это ожидаемое всеми римлянами звание, хотя тогда Пертинакс и Курию-то в глаза не видел. А всё потому, что он, молодой командир, хотел услужить Марку Аврелию, которого глубоко уважал и безропотно выполнял все его приказы. Император не забывал отмечать его старания. Сначала он назначил его легатом первого легиона, потом началась жестокая резня за Ретийские области, потом Норик. И тогда вновь сам Марк Аврелий назначил его консулом за выдающееся рвение по службе, хотя за долгие годы военной карьеры он так ни разу и не побывал в Риме! Как же ему тогда, по молодости лет, хотелось снять военные доспехи и облачиться в белоснежную тогу сенатора, а то и в тунику консула с широкой каймой пурпурного цвета, и со всеми знаками отличия пройтись по Риму, да так, чтобы все 12 ликторов шли впереди! Или сесть на почетное место на каком-нибудь общественном празднике, чтобы все римские красавицы пялили на него глаза!.. Но планам Марка Аврелия не было суждено сбыться: Кассий поднял против него восстание, и Пертинаксу пришлось в срочном порядке отправляться воевать в Сирию. Потом последовали назначения управлять обеими Мезиями, а вскоре и Дакией. Он успешно справился с заданием императора в этих римских провинциях, и наконец был направлен наместником в Сирию. Смерть Марка Аврелия в Виндобоне от чумы избавила Пертинакса от необходимости бескорыстного служения отечеству, и он вошел во вкус больших денег. Он в деталях помнил, как, будучи консуляром и, управляя поочередно четырьмя консульскими провинциями, торговал освобождениями от работы и военными командировками. Родители Пертинакса к тому времени уже умерли и не оставили сыну никакого наследства. Прибыв в Рим уже очень богатым человеком, он впервые вступил в римскую Курию, хотя и был сенатором много лет. Но не успел он купить себе дом в Риме, как приказом императора Коммода был удален из столицы в родную Лигурию, в имение своего отца. Прибыв в родные Пенаты, Пертинакс скупил много земель и окружил отцовскую сукновальную мастерскую бесчисленным количеством зданий, оставив, впрочем, внешний вид самой постройки неизменным. Три года он успешно занимался торговлей и был счастлив, пока не получил письма от Коммода, в котором император сожалел, что отлучил друга отца от государственных дел, и просил Пертинакса срочно отправится в Британию для усмирения легионеров, поднявших против него восстание. Тогда легионеры были готовы провозгласить императором кого угодно, даже его самого, но он остался верен воинской присяге и, подавив восстание, сумел усмирить легионы.

Был случай, когда самого Пертинакса после одного ожесточенного боя зачислили в списки погибших и даже поспешили направить соответствующее письмо в Рим. Произошло это потому, что после боя долгое время никто не видел его живым, и только после разборки трупов погребальная коллегия обнаружила его, оглушенного, под окровавленной грудой римских воинов. Едва окрепнув, Пертинакс поспешил восстановить в своей армии режим жесткой дисциплины. В ответ легионеры демонстрировали своему командующему нескрываемую вражду. Тогда Пертинакс сам был вынужден написать прошение Коммоду отозвать его в Рим, рекомендовав на свое место Клодия Альбина – искусного командира и жесткого служаку, к которому легионы испытывали некоторую симпатию. Только после того, как Пертинакс успешно справился с делами в проконсульской Африке, он наконец вернулся в Рим и был назначен Коммодом на должность городского префекта. На этом посту Пертинакс проявлял к гражданам величайшую мягкость и терпимость. Его человеческие качества высоко ценились римлянами, особенно на фоне свежих воспоминаний о предыдущем префекте – Фусциане, человеке крайне суровом и грубом. Своей честной службой новый городской префект опять угодил императору Коммоду, да так, что был назначен консулом вторично…

…Как только человек Пертинакса вернулся с подтверждением того, что лично видел, как тело Коммода выносили из палат, городской префект в сопровождении преторианцев спешно покинул свой дом и направился в лагерь, где его уже заждались Лет и Эклект. Весть о скоропостижной кончине императора быстро облетела сонный город, и народ поспешил к храмам и алтарям воздать благодарность богам. Те, кто посмелее, потянулись к Эсквилинскому холму.

Преторианские когорты, охранявшие императора в Риме, пронумерованные от I до IX и помеченные эмблемой скорпиона, совместно с тремя городскими были расквартированы на склоне Эсквилина за пределами Сервиевой стены, что находилась уже в предместьях Рима. Все двенадцать воинских частей численностью по 500 стражников каждая, размещались в одном лагере. К западу от лагеря находилась тренировочная площадка, которая постепенно заполнялась ликующими горожанами. Пертинаксу, окруженному преторианцами, пришлось буквально протискиваться к воротам лагеря. Охранник, услышав пароль, приоткрыл ворота, пропуская вооруженных преторианцев и бородатого старца, облаченного в белую тогу с широкой пурпурной полосой. Едва закрылись ворота, как толпа, прежде выкрикивавшая разные непристойности в адрес покойного императора, перешла на скандирование «Пертинакс! Пертинакс»! Освещенный факелами лагерь был в полном сборе, и Лет наконец торжественно взял слово:

– Император наш Коммод умер от апоплексии, а виноват в такой смерти он сам перед собой! Не соглашался он с нами, дававшими ему всегда наилучшие и спасительные советы, и прожил так, как вы хорошо знаете. Он погиб, задушенный чрезмерной едой. Но вместо него мы и римский народ ведем вам мужа возрастом почтенного, по образу жизни воздержанного, человека испытанной в делах доблести. Старшие из вас испытали его воинские деяния, а остальные много лет уважают его и восхищаются как городским префектом. Его власть будет радовать не только вас, являющихся его телохранителями, но и тех, кто размещен по берегам рек и границе Римской империи, они тоже хранят в памяти его испытанные деяния. Хватит подкупать варваров деньгами, они покорятся нам из страха, как когда-то они покорялись ему, когда он командовал войсками!

Ответная речь Пертинакса была также краткой, поскольку всё, что преторианцы желали услышать, должно было уместиться в ответе на один вопрос: «Сколько?» – сколько получит каждый преторианец от нового императора в качестве подарка, если они провозгласят его Августом. Публий Гельвий Пертинакс, поблагодарив Лета и Эклекта за доверие, назвал долгожданную сумму подарка: каждому преторианцу будет выдано по двенадцать тысяч сестерциев. Простому народу пожаловали по 100 денариев на каждого. Преторианцы ожидали большего но, скорее под давлением всеобщего народного воодушевления, чем по здравому смыслу, признали императором Пертинакса тут же, в лагере, присягнув ему на верность.

Из лагеря в Сенат Пертинакса провожала охрана Эклекта, но двери Курии оказались закрытыми, поскольку никто не мог найти сторожа в столь поздний час холодной зимней ночи. Пертинакс временно отсиживался в соседнем храме Конкордии, когда к нему подошел Клавдий Помпеян, и был искренне рад появлению своего друга, ему даже показалось, что усталость и головная боль немного отступили. Зять Марка Аврелия, укутанный в сенаторскую тогу, крепко обнял Пертинакса и принялся оплакивать участь Коммода. Оглядевшись по сторонам, Пертинакс шепотом, припав к уху друга, стал уговаривать его принять императорскую власть вместо себя, упирая на государственный опыт Клавдия и уважение, с которым к нему относилось большинство сенаторов, но тот, даже не дослушав, отверг его просьбу, объясняя это решительными намерениями Эмилия Лета видеть принцепсом в Сенате только Пертинакса и готовностью войск преторианской гвардии при любых обстоятельствах и во всем быть солидарными с мнением своего командира. Вскоре к зданию Курии подтянулись все главные должностные лица, появились и консулы. Нашелся и сторож с ключами. Пришли все, кому срочно были направлены личные извещения. Заседание Сената проходило при открытых дверях. Сенаторы заняли свои скамьи, курульные магистраты уселись на особых креслах, трибуны сели на свои места, председатель разместился, как всегда, на возвышении. По заведенному порядку до заседания были произведены ауспиции[12].

Председатель открыл заседание Сената нетрадиционным образом, начав с доклада о чрезвычайных ночных событиях. Обычных докладов на религиозные темы по понятным причинам в этот день не было. Доклад председателя, осуждавшего деяния почившего Коммода, вскоре плавно перешел в хвалебную речь Публию Гельвию Пертинаксу, и все надежды городского префекта на то, что власть будет передана в руки кого-нибудь из достойных сенаторов, как когда-то она была передана Нерве после убийства Домициана, стали рушиться на глазах. Как только Пертинакс окончательно убедился, что председательствующий не собирается представлять свой доклад на обсуждение, поскольку никто из сенаторов не выдвигал никаких требований, он попросил слово, прервав докладчика:

– Не спешите принимать поспешные решения, – почти прокричал он с места, едва привстав, – я стар! Способен ли я действовать с бодростью, энергией и осмотрительностью, необходимой императору? В Сенате так много достойных лиц, ну вот хотя бы Глабрион… – Пертинакс схватил своего соседа по сенаторской скамье за рукав шерстяной тоги. – Глабрион – один из знатнейших патрициев, свой род он возводит по прямой линии к Энею, сыну Афродиты и Анхиса и уже два раза был консулом!

Теперь все сенаторы обратили свои взоры на Глабриона. После долгой паузы тот встал:

– Благодарю за высокое доверие, но сам я, кого ты считаешь достойнейшим из всех, уступаю тебе власть. Я и все прочие своим единодушным голосованием отдаем тебе всю её полноту!

Сенаторы, поднявшись со своих скамей, стали призывать Пертинакса принять императорский титул и заставили вконец растерявшегося старика занять место принцепса. В своей ответной речи Пертинакс, дрожа от волнения, дал согласие принять власть и призвал Сенат разделить с ним все заботы о процветании государства. Но, как только он принялся выражать признательность не только Сенату, но и префекту претория Квинту Эмилию Лету, консул Фалькон перебил оратора едкой репликой:

– Позади тебя мы видим сидящих Лета и приглашенную на слушания Марцию, соучастников Коммода в его преступлениях, и после твоих хвалебных им речей можем предположить, каким ты будешь императором, – консул подтянул тогу и тяжело опустился на своё складное курульное кресло, украшенное слоновой костью.

– Ты молод, консул, – не дрогнув, спокойно ответил Пертинакс, – и не понимаешь необходимости склоняться перед обстоятельствами. Упомянутые тобой Лет и Марция повиновались Коммоду против воли, а как только представилась возможность, они показали, каковы были их истинные желания.

Пертинакс сел на свое место, и председатель сразу обратился к членам Сената с предложением прямо утвердить притязания Пертинакса на императорскую власть, не обсуждая более никаких других кандидатур. Единогласным решением Сената тот был объявлен императором. Председатель провел ладонью по потному лбу и произнес традиционную в такой момент и столь долгожданную фразу: «Дольше мы не задерживаем вас, господа сенаторы». Все встали с мест и впервые за много лет, направляясь к выходу, вслух заговорили о том, что давно хотели сказать, но страх доносов и проистекавших из них последствий заставлял их молчать.

После совершения обычных жертвоприношений в Храме Юпитера Пертинакс в сопровождении охраны удалился в императорский дворец. Священная дорога на Форуме была в этот час совершенно безлюдной. Поднимаясь по высоким ступенькам на Палатинский холм, он чувствовал, как усталость от бессонной ночи и волнений сковывала мышцы его ног. Эклект предложил императору передохнуть. Пертинакс поднял голову вверх, любуясь яркими звездами на черном небе. Старческие слезы потекли по его щекам: «Нет, Эклект, надо спешить! У нас ещё есть дела, которые мы должны решить до рассвета».

Палатинский дворец, с тех пор, как его покинул Коммод со своей шумной свитой, казалось, звенел от пустоты и тишины. Пертинакс, вступив во Дворец Флавиев, был ошарашен беспорядком, царившем в Триклинии, бывшем гордостью архитектора Рабирия. На лице нового императора слуги читали раздражение и упрек. Пертинакс нагнулся и, подняв с мраморного пола небольшой серебряный кубок, повертел его в руке. Прекрасная работа неизвестного мастера по серебру изображала юношей, занимавшихся друг с другом любовью в самых изощренных позах. Кубок был липким от вина, и он, поставив сосуд на бронзовый треножник, брезгливо обтер руку о свою тогу, предварительно поплевав на ладонь. Задумался, но услышав голос трибуна, вздрогнул.

– Что? – спросил император. – Какой пароль?

– Пароль на первый день службы охраны дворца, – отчеканил трибун.

– Будем воинами! – тихо себе в бороду произнес Пертинакс.

– Не понял, принцепс, – испуганно переспросил его трибун.

– Пароль на сегодня: «Будем воинами!», – произнес уже громко император.

Этот пароль Пертинакс придумал сам очень давно, и когда командовал легионами, любил давать его своим центурионам. Охрана Эклекта переглянулась. В устах императора пароль прозвучал как упрек и выражал порицание за бездеятельность их предшественников. Пертинакс отошел от трибуна и подозвал к себе Ливия Лавренца.

– Слушаю, император, – почтительно наклонил голову прокуратор наследственного имущества Коммода.

– Сейчас же организуй и проследи лично, чтобы тело Коммода выдали Фабию Хилону.

– Это кто, – удивленно поднял брови прокуратор.

– Его, кажется, наметили в консулы. Я уже говорил с ним, он ждет. Фабий займется погребением усопшего Коммода сегодня же ночью, в усыпальнице Адриана.

– Ночью? Но Сенат по этому поводу… – задрожал прокуратор, приложив ладонь ко рту.

– Делай, как я велю, – Пертинакс оборвал прокуратора, – помню тебе, всаднику, назначили жалованье в 200 тысяч сестерциев в год. Так, кажется? – прокуратор кивнул и, заморгав от страха, промычал: «Угу». – Если так, тогда чти память его. Я не допущу кощунства над его телом.

– Будет исполнено, как велит император, – уже уверенным голосом произнес Ливий Лавренц и скрылся за спинами личной охраны Пертинакса.

– Эклект, – настала очередь спальника, – ты, вот что… Сегодня взысканий по службе не будет! Дисциплина в отряде должна быть восстановлена, – Пертинакс обвел взглядом пиршественный зал и покачал головой. – Сколько нужно времени, чтобы навести здесь надлежащий порядок?

– Я сейчас же подниму все службы и выясню.

– Выясняй, только побыстрее. Завтра, точнее, уже сегодня к вечеру дворец должен блестеть, ко мне придут гости, – Пертинакс замолчал и ещё раз обвел зал своим цепким взглядом.

– Какие ещё будут приказания, – обратился Эклект к императору.

– Всем, кто свободен от караула, прикажи отдыхать. Я буду спать здесь у огня, на полу. Как только рассветет, все должны быть в сборе. Меня разбудишь первым, если я, конечно, усну, – сказал Пертинакс с сомнением в голосе.

С рассветом Пертинакс отправился в Курию на очередное заседание Сената. Он ещё не успел облачиться в императорский пурпур и, шествуя по людному Форуму в окружении охраны, был одет в ту же белоснежную тогу сенатора. Перед выходом из дворца император обратился к Эклекту с просьбой избавить его хотя бы на этот первый день от факелов и других пышных символов своей власти. Народ шумно приветствовал появление Пертинакса на Форуме, на этот раз без страха быть избитым дубинками преторианцев: молва о распоряжении нового императора своей гвардии прекратить своеволие в отношении простого народа и не носить на улицах Рима дубинок, быстро распространилась по городу.

Хотя безупречный образ императора Пертинакса и довлел ещё над зыбким авторитетом Сената, но, пусть поначалу и нерешительно, сенаторы с самого начала заседания стали высказываться по поводу поспешного захоронения Коммода. Даже скромный Цингий Север, понтифик, чье мнение традиционно считалось мнением всей коллегии понтификов, изрек: «Незаконно похоронили его. Я предлагаю уничтожить всё то, что принудил нас поставить в свою честь человек, живший только на погибель гражданам и на позор себе. Статуи, стоящие повсюду, следует убрать, имя его соскоблить со всех памятников, как частных, так и государственных, а календарные месяцы пусть носят те названия, какие они имели раньше…» Нашлись сенаторы, которые требовали, чтобы труп врага отечества, этого злодея и горе-гладиатора был растерзан в сполиарии Колизея, там, где добивали тяжелораненых гладиаторов и раздевали убитых. Пертинакс не разделял их мнения, поэтому сидел тихо и старался не принимать участия в этом жестком разговоре.

Он хорошо знал и помнил Коммода ещё совсем юным мальчиком. Помнил то время, когда почти пятнадцать лет назад народ Рима и сенат с ликованием встречали будущего императора, сына великого Марка Аврелия, вернувшегося вместе с отцом из Египта. Пертинакс всё время пребывания Марка в восточных провинциях был рядом с Коммодом. Юноша был великолепно сложен, взор имел ласковый, волосы от природы у него были белокурыми и вьющимися. «Ну, чем не ангел», – думал Пертинакс, глядя на него. Неспроста ему, Пертинаксу – в то время уже наместнику Сирии, рассказывали, что все женщины Рима, не исключая величавых матрон, мечтали оказаться во дворце на званых пирушках красавца Коммода, а ещё лучше, в спальных покоях этого совсем юного императора. Мальчик, как и было положено в 14 лет, надел мужскую тогу. Произошло это в день июльских нон, то есть в день, когда Кассий поднял восстание против Марка. Пертинакс рассуждал: «Разве не Сенат виноват был в том, что мальчик в 15 лет вследствие изъятия Закона о возрасте, а, значит, практически незаконно, получил первое консульство? Затем, за четыре дня до декабрьских календ, в консульство Поллиона и Апра (27 ноября 176 г. от Р.Х. – прим. авт.) был вместе с отцом провозглашен императором и вместе с ним отпраздновал триумф! Ведь сенаторы вынесли это постановление не под нажимом Марка Аврелия, а вопреки ему, а тогда их жизни никто не угрожал»! От гнева кровь закипала в жилах Пертинакса. «Даже когда Марк Аврелий ещё был жив и воевал в Норике, Коммод, будучи в Риме, по наущению старших товарищей-сенаторов занимался у себя во дворце не только игрой в кости… Он собирал по всему Риму самых красивых проституток, не брезгуя и пышнотелыми матронами не первой свежести, и превратил Палатин в самый обыкновенный лупанар! А ведь тогда ещё можно было всё изменить и сделать так, чтобы Коммод не стал подобием Калигулы. Но, когда у Коммода, панически боявшегося подхватить венерическую заразу и мывшегося по семь раз в день, появилась большая опухоль в паху, выпиравшая сквозь шелковые императорские одежды и ставшая заметной всему народу, что-то делать по мнению Галена было уже поздно. Оставалось только верить в скорую его кончину. И вот теперь труп молодого тридцатилетнего мужчины эти сенаторы хотят крюками тащить по всему Риму, а то и бросить в Тибр, как собаку! Они, сидя в Курии, уверовав в свою полную безнаказанность, забыли, что Коммод – член великой династии! Нерва, которого Сенат избрал императором после убийства Домициана, стал первым в ряду Властелинов Мира, которых римский народ назвал хорошими. Дальше шли Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий – все гордость Рима. Народ Рима должен знать свою историю и хранить её в письменах своего Табулярия, чтобы учиться на ошибках других». Пертинакс не в силах был остановить лихорадочный поток своих размышлений: «Впрочем, а кто в Сенате сейчас знает свою историю? Ведь в Курии больше не заседают представители древней римской аристократии – большинство из них погибло по спискам проскрипций Суллы и в гражданских войнах во времена Августа, а тех, кто уцелел, последовательно истребили Калигула, Нерон и Домициан. А сейчас половина мест в Сенате была куплена у Коммода богатым торговым людом за деньги! Вместо того чтобы болтать о Коммоде, лучше следили бы за ходом работ по строительству колонны Марку Аврелию, а то уже 12 лет прошло, как Сенат постановил увековечить память императора, а строительство никак не завершат».

Шум в зале привлек внимание императора, и он прекратил плавание по волнам своей памяти. Текст постановления сената был передан для оглашения незнакомому Пертинаксу молодому сенатору. Тот, надрывая голосовые связки, начал изрекать здравицы в адрес тех, от действий кого сейчас зависело многое, если не всё:

– О, Юпитер, всеблагой величайший! Сохрани нам Пертинакса, чтобы мы были невредимы! Честь и слава верности преторианцев! Честь и слава преторианским когортам!

В тот же день было принято и сенатское постановление о присвоении титула Августы жене Пертинакса. Юный сын императора Гельвий был удостоен звания Цезаря. Пертинакс же первым из всех императоров получил наименование Отца Отечества – в тот же день, когда он был назван Августом. Императору была вручена и проконсульская власть, и право четырех докладов. Пертинакс воспринял всё это как знамение и покидал Курию в мрачном настроении, поскольку был очень недоволен желанием Сената видеть свою жену Августой, а сына Цезарем. Приветливого и любезного, сенаторы считали его еще и на деле щедрым, однако же на самом деле Пертинакс был человеком скупым, если не сказать скрягой, и сейчас его беспокоило состояние государственного казначейства. Когда, покинув Курию, Пертинакс сразу очутился на Форуме, мощеная площадь, символ имперского величия, предстала его помутненному взору лишь только Храмом Сатурна – хранилищем государственных ценностей. У Пертинакса защемило сердце, когда он вспомнил ночную встречу с патроном императорского казначейства и свое возмущение после уточнения размера остатков – только двести пятьдесят тысяч денариев и все!

Такой бедности Рим давно не знал. Пертинакс испытывал стыд за своих предшественников. Когда-то адвокаты императорского казначейства, защищавшие интересы фиска, при отчете в Сенате с гордостью называли размер остатков хранения государственных сокровищ в Храме Сатурна. Звучали огромные цифры. Даже Марк Аврелий, вступая на престол, получил в наследство от усопшего Антонина Пия целых шестьсот семьдесят пять миллионов. То, что казна сейчас опустела, было на совести не только Коммода, но и почти всей его великой родни. В свое время Адриан имел привычку по каждому удобному случаю отправляться в долгие путешествия по просторам своей империи и получать в казначействе при согласии Сената огромные средства на путевые расходы, и этим практически опустошил казну. Если великий Адриан так расточительно вел хозяйство империи, то что мешало Коммоду следовать примеру своего сородича и не запускать руку в государственную казну, скажем, на те же путевые расходы по отдаленным провинциям? Деньги ему на эти цели казначейство действительно выдавало большие, только Коммод ни в какую Африку не ездил, а организовывал у себя во дворце безумные оргии и бесконечные игры в кости – в общем, бережливым хозяином Коммод в народе никогда не слыл. Отец же его, незабвенный Марк Аврелий, больше заботился о чистоте своей души, нежели о чистоте финансовой отчетности, поэтому казна и при нем никогда не была полной.

В глубине души Пертинакс осуждал себя за то, что смел даже в мыслях критиковать великих за их деловую беспечность, но ничего с собой поделать не мог – мешала натура расчетливого торговца. Император озабоченно прикоснулся к своей бороде и, как всегда в такие моменты, вспомнил Адриана – ведь именно он, вопреки традициям, переняв моду у варваров, стал первым носить бороду.

Пертинакс сожалел о собственном заявлении в Сенате о необходимости прекратить излишние поборы с населения, введенные Коммодом. Он сознавал, что сейчас это было преждевременным, так как затруднит выполнение государством своих функций. Для сохранения деловой активности и в целях сокращения расходов Пертинакс не сменил ни одного должностного лица, которым Коммод поручил управление делами. Новый император дал себе слово, что начнет смещение неугодных магистратов только после окончания праздника Дня рождения Рима. Этот день должен был, по мнению Пертинакса, стать началом новой жизни. Парилии, праздник, отмечавшийся горожанами 21 апреля, был для него самым любимым – римляне традиционно жгли костры и танцевали вокруг них, и завершались торжества также под открытым небом…

Первый январский день был с утра холодным, хотя и солнечным, и только мысли об апрельских праздниках грели душу Пертинакса. Особенно отрадна для престарелого императора была пора Флоралии, наступавшая через неделю после Парилии. Всегда это было море цветов и тепла! Вот именно тогда он станет настоящим императором и назначит на все ключевые посты своих верных друзей.

Пока вооруженные преторианцы перекрывали площадь, обеспечивая для императора проход через Форум, многолюдная толпа случайных прохожих, завидя почтенного старца с длинной бородой, кричала: «Пертинакс, мы с тобой!». Страх, поселившийся в душах римлян за долгие двенадцать лет правления Коммода, сменился светлой надеждой. Пертинакс невольно с радостью поймал себя на мысли, что гибель Коммода никак не повлияла на жизненный уклад столицы империи. Так же, как и днем ранее в установленный час включились все 1150 римских фонтанов, бесперебойно подавалась вода по одиннадцати имеющимся акведукам, три десятка общественных библиотек готовились к приему читателей, в театрах начались утренние репетиции.

Пертинакс медленно поднимался на Палатин.

– Слушай, Лет, – обратился он к префекту своей гвардии, – сегодня я хочу пригласить к себе во дворец на праздничный обед всех должностных лиц и видных сенаторов. Прошу тебя разослать им приглашения, вот список, – и Пертинакс протянул Лету узкий свиток.

– Будет исполнено, принцепс, только осмелюсь заметить, что Коммод этого обычая не соблюдал!

– Это была его ошибка, и вообще, человеку свойственно ошибаться, – улыбнулся Пертинакс.

– Человеку – да, но не Августу!

– Будь снисходительнее, префект!

– Я вижу в этом списке около сотни гостей. А если они с женами придут? И не было распоряжения, где готовить прием.

– Всех буду принимать в триклинии!

– А почему именно в триклинии, а не в царском зале?

– Когда-то Марк Валерий Марциал, восхваляя Домициана, пусть и чересчур льстиво, за то, что Рабирий завершил строительство дворца, как и обещал, за 10 лет, восхищался именно триклинием. Он писал: «Сами боги могли бы здесь вкушать нектар и принимать из рук Ганимеда священную чашу». Я ещё ночью дал поручение Эклекту привести там всё в порядок. Ты же обеспечь должную охрану и дисциплину. Хочу, чтобы все пришли в триклиний, пока не стемнело. Так что поспеши.

– Да, ваше величество, важный вопрос – кушанья должны быть скромными, как при Августе, достойными, как при Тиберии или необычайно дорогими, как при Коммоде?

– Дерзишь, Лет! – император улыбнулся. – Сам знаешь, что денег в казне нет. И так голова идет кругом, ума не приложу, где для начала взять обещанную для твоих преторианцев сумму, я должен держать слово!

– Да, принцепс, преторианцы ропщут, требуют денег – по 12 тысяч сестерциев, как было обещано. Что им ответить, не знаю.

– Заверь, что скоро получат. Только распродадим имущество Коммода, постараюсь, чтобы каждый получил по 6 тысяч. Остальное придется выдать месяца через три, не раньше. Так что пусть столы накрывают без излишеств, обойдемся без фазанов.

– Император, а какую одежду приготовить для торжества?

– Какую? А что, моя старая тога не подойдет? Не помню, в чем Коммод принимал гостей?

– Он предпочитал белую шелковую тунику, вытканную золотом, с рукавами, – Лет продемонстрировал на себе, как это должно было выглядеть, сделав плавный жест свободной рукой.

– В таком случае я буду, как Нерон, в тунике с цветами и с кисейным платком вокруг шеи. Сегодня же вызову цирюльника, попрошу побрить себе ноги и удалить с груди седые волосы!

– Неужели это свершится, император? – раскрыл рот от удивления префект претория.

– Эх ты, был бы я помоложе, дал бы тебе пинка под зад, чтобы ты старика не подначивал!

Лет сдержал слово – солнце только начало клониться к закату, а почетные гости императора уже потянулись к дворцу. По приказу префекта претория караульный пост преторианцев никого из приглашенных не обыскивал. Пертинакс, стоя у дверей приемного зала, лично приветствовал каждого, целуя наиболее высокопоставленных из своих друзей. Самых почтенных всадников без чьей-либо подсказки называл по именам, всегда предупреждая их приветствия. Все гости отметили эти знаки доброжелательной демократичности. Они проходили через просторный перистиль, окруженный портиком. Высокие колонны из каррарского мрамора, поддерживавшие крышу перистиля, и мраморные плиты из Нумидии, покрывавшие высокие стены, сверкали чистотой и поражали шиком. В глубине перистиля, напротив зала приемов, широкая дверь вела в триклиний. Согласно римскому обычаю, тут стояли три длинных довольно низких стола: два вдоль боковых стен, а третий как раз напротив входа, как бы в отдельном, очень роскошном помещении, напоминающем апсиду. Пол из порфира и змеевика блестел чистотой. За третьим столом и разместился Пертинакс вместе с самыми важными государственными магистратами. Ночь ещё не наступила, и поэтому с каждой стороны из пяти больших окон, разделенных красными гранитными колоннами, открывался вид на нимфеи с мраморными бассейнами, окруженными статуями в нишах. Со своих лож все гости могли видеть воду, бившую из фонтанов и струившуюся по ступенькам из мрамора среди зелени и благоухающих цветов. Столы сверкали начищенной серебряной посудой и хрусталем. Согласно традициям, которые чтил Пертинакс, только император имел привилегию пользоваться за столом золотой посудой, поскольку ещё Тиберий особым указом запретил её использование частными лицами. Гости пришли в тогах, и лишь магистраты позволили себе надеть знаки отличия. Военные по обычаю появились при полном параде, а придворные слуги были одеты в белые ливреи, отделанные золотом.

Сенаторы ожидали от Пертинакса, что он и во дворце продолжит делать громкие заявления, и не ошиблись. Как только слуги наполнили кубки гостей вином, разбавленным морской водой или по выбору медом со специями, Пертинакс поднял золотой сосуд и сделал многозначительную паузу. В триклинии наступила тишина, и шум фонтанов заставил его прислушаться к музыке падающих струй. На его лице появилась улыбка:

– Наши предки уверяли нас, что правда в вине. Пусть будет так, но сейчас всё, что я хочу слышать на старости лет, это не скрежет мечей, а журчание ручьев. Я принял от Сената императорскую власть и спешу объявить, что полностью отменяю сыск по делам об оскорблении величия и клянусь, что возвращу всех, кто был незаконно отправлен в ссылку. Я также обязан реабилитировать память тех, кто был казнен, но что касается моей семьи… – принцепс посмотрел на свою жену. – Я благодарю сенаторов за оказанную честь, но сейчас мы пьем вино и будем говорить только правду. Поэтому я не могу согласиться с решением Сената и принять для моей жены титул Августы, а для сына – Цезаря. Во всяком случае, пока не могу.

– Но, когда же? – воскликнул близкий друг Августа, Клавдий Помпеян, приподнявшись с кресла.

– Когда? – переспросил Пертинакс. – Когда заслужат! Мой тесть, – и Пертинакс рукой указал на Флавия Сульпициана, сидящего напротив него, – сегодня стал префектом города. Я решил так, потому что он лучший, и вы, сидящие здесь, это знаете. Он заслужил это своей доблестью и знаниями. А сейчас давайте же веселиться! Gaudeamus igitur! – закончил он свою короткую речь.

Столы не ломились от изысканных заморских яств, и гурманы были разочарованы. Зато вина было много. Лучшее фалернское, каленское и, в особенности, формианское не успевали размешивать и подавали в больших золоченых кувшинах. Были греческие вина из Хиоса и с Лесбоса. По взволнованным лицам разодетых матрон, близких подруг Тицианы, и растерянным взглядам знакомых сенаторов Пертинакс понимал, что почти никто не разделяет его благородных помыслов. Особенно громко недоумевали два народных трибуна, что стояли подле центральной колонны. Одного из них звали Публиций Флорин, а имя другого Пертинакс никак не мог вспомнить, пока не услышал, как того окликнул его тесть Флавий Сульпициан:

– Не слишком ли много выпил вина благородный Векций Апра?

– Представь, необходимость заставила, – язвительно ответил тот. – Не всегда, сенатор, по трезвости ума можно понять намерения нашего императора, – Векций поклонился назначенному Пертинаксом и утвержденному на утреннем заседании сената новому префекту Рима и продолжил: – Мне и моему другу Публицию Флорину очень жаль, что принцепс упорствует вопреки постановлению Сената о присвоении Тициане титула Августы. Лишить императрицу чести, которой её удостоили и которой так гордились её предшественницы, может только наш император.

– Да уж, он упрям и сполна оправдывает своё имя.

Сульпициан увидел свою дочь, стоявшую в одиночестве, и поспешил к ней, находя в глазах знатных трибунов полное понимание. Пир был в разгаре, и возлежавшие на триклиниях отцы-сенаторы шутили и одобрительно посмеивались, наблюдая за фривольным поведением броско разодетых матрон, хотя согласно римской традиции те и не пили вина. Для всех присутствовавших гостей было очевидно, что манеры и привычки Пертинакса, ставшего императором, совсем не изменились, поэтому все его друзья позволяли себе общаться с ним, уже Августом, с прежней фамильярностью. Многочасовая вечерняя трапеза угрожала затянуться далеко за полночь. Сотня рабов без устали продолжала подавать вино, резать мясо и убирать объедки, которые согласно обычаю знатные римляне бросали под стол. В конце пиршества была разыграна новогодняя лотерея, по результатам которой счастливчики тут же получили большие призовые суммы в кожаных мешочках под одобрительный гул разодетой толпы.

Когда торжество наконец завершилось, всюду засуетились слуги, а спальник приступил к исполнению своих обязанностей, едва император пожелал перейти из Царского зала дома Флавиев, откуда провожал гостей, в Дом императоров, где располагались теперь его покои. Ближайшие родственники Пертинакса поспешили за Отцом Отечества и нагнали его, когда он уже шел по огромному прямоугольному перистилю, окруженному галереей с колоннами. Восьмиугольный фонтан с низкими бортиками, построенный в виде лабиринта, своим журчанием заглушал гулкие шаги слуг и родственников, поэтому Пертинакс вздрогнул, когда услышал совсем рядом со своим ухом высокий голос Тицианы. Она шла, обняв сына и дочь, будто боялась, что отец хочет их наказать. Тесть следовал чуть поодаль.

– Почему ты к нам так суров, Гельвий, – начала Тициана.

Пертинакс устало махнул рукой, словно хотел избавиться от назойливой мухи:

– Довольно и того, что я дал согласие принять верховную власть, которой, чувствую сердцем, недостоин. Ты, Тициана, вознамерилась ощутить себя богиней, чтоб перед тобой всюду таскали священный огонь. Скажи, зачем?

– Но они сами так решили! – высокий голос женщины эхом разносился по дворцовым комнатам.

– Знаешь, когда Коммод наметил в консулы любовника своей матери, сенат в насмешку присвоил ему почетное имя Почтительный. А когда Коммод казнил Перрения, сенат присвоил ему титул Счастливый. Коммод был по-юношески горд, а народ-то смеялся над ним! Я же не хочу быть посмешищем, не хочу, чтобы и над тобой смеялись. Ты не Святая Тициана, и ты это знаешь. Послушай, ты же все понимаешь, ты всегда хотела быть свободной женщиной, и за эти свои права боролась. Так будь ею! Разве быть богатой, красивой и свободной тебе недостаточно? Ещё сутки назад, ночью, ты опасалась, что за мной, городским префектом и старым сенатором, явилась смерть, и затаилась в нашем саду. Сегодня ты хочешь славы и народного поклонения. А что ты сделала для этого?! Что сделал для этого я? Ничего! Короткого пути к счастью не бывает – так считал божественный Аврелий.

– Что с тобой, Гельвий, вижу, тебя что-то гложет? – теперь к императору обратился отец Тицианы. – Может быть, тебя смущает твое низкое происхождение? Так бери пример с Веспасиана, происхождение его было даже ниже, а кем стал?! Основал свою династию Флавиев, на Форуме стоит храм в его божественную честь! Стоит только намекнуть, и сенат завтра же включит тебя в список патрицианских фамилий.

– Дело в том, что важна традиция, существовавшая до Веспасиана, когда императорами становились уже будучи патрициями. Путь, который предлагаешь ты, Флавий, мне, безусловно, знаком. Подобным образом патрициат получали многие, и не только императоры.

– Так будь и ты таким!

– Не смею! К тому же в этом случае каждый легионер скоро почувствует тягу к императорской власти.

– Отец, ты что не видишь, ему гордость не позволяет, – язвительно пояснила Тициана.

– При чем тут гордость? Совеститься нужно! Или вы считаете, что римлянину это чувство не знакомо?

– Ну, хорошо, продолжай всем доказывать, что ты не жаждешь славы в своем положении. Но почему ты отказался воспитывать своих детей во дворце, – громко возмущалась Тициана.

– Потому что не хочу, чтобы у меня в семье вырос второй Коммод!

– Ты, Гельвий, открой глаза и посмотри на своего сына – он же унаследовал твой характер, причем тут Коммод? – тихо спросил Сульпициан.

– Знаешь, тесть, я хорошо знал Марка, мы с ним часто сиживали в холодную погоду у огня и вели задушевные беседы. Он тоже поначалу восторгался своим сыном, иначе, почему ты думаешь, он согласился, чтобы Коммода провозгласили Цезарем? Здесь на Палатине, в этих стенах ещё не успел выветриться дух разврата. Я уже сказал, и повторять не стану – придет время, заслужит, станет Цезарем.

Пертинакс пристально посмотрел на свою взрослую дочь и сына:

– А вы, дети мои, знайте – то, что было обычным для императорских детей, сейчас не для вас. Я запрещаю вам появляться на людях в нарядах, убранствах и украшениях, подчеркивающих ваш высокий ранг. Я и сам хотел бы вернуться к частной жизни, потому и вас не хочу держать во дворце, чтобы здесь занимались вашим воспитанием. Читайте больше Юлия Цезаря, он осуждал любой вид показной роскоши. Он даже запрещал незамужним, – тут Пертинакс потряс пальцем в сторону дочери и жены, и замужним, но бездетным женщинам пользоваться паланкином. Только матроны старше 41 года имели право носить жемчуга! Сейчас же не поймешь – то ли она матрона, то ли проститутка, так разоденется и накрасит волосы, что стыдно. Золото блестит, где только можно, тьфу, да не прогневаются на меня боги!

– Будет тебе, зять, – вновь вступил в разговор Сульпициан, – ты-то ведь не Гай Юлий Цезарь! К твоему сведению, Цезарь также запрещал хранить дома более 15 тысяч денариев!

– Ну, и что? Намекаешь на то, что я храню свои деньги дома?

– Да нет! Я о том, что ты, будучи честным человеком, не смог бы так быстро стать таким богатым, живи ты во времена Цезаря!

– Ты ещё назови меня полевым нырком, как те завистливые сенаторы, что глупы и ленивы. Не уподобляйся тем, кто полагает, что я разбогател, разоряя землевладельцев в Сабатских Бродах. Я так тебе скажу, Сульпициан, что с тех пор, как Законы двенадцати таблиц появились на Форуме, обычай перестал служить главным руководством для граждан, но со временем знание Закона стало не столько необходимостью, сколько доходной профессией. Уметь правильно работать с Законом не значит нарушать его, и если верхний предел выплаты по кредитам был установлен им в размере 8,3 процента, значит, этому нужно было неукоснительно следовать! Закон суров, но это…

– Ладно, Гельвий, успокойся, – взмолился Сульпициан.

– Так вот, – продолжил Пертинакс, будто не слышал тестя, – я следую букве закона и богатым стал тоже законно, согласуя свою коммерческую деятельность и с легальными ростовщиками, и с помощниками квестора.

– Да не упрекаем мы тебя в нарушении законов, не беспокойся! И прекрати называть себя богатым! Да, ты занимал высокие должности, ты зажиточен, но обладаешь ничтожным, по сравнению с другими, имуществом. Может, это и спасло тебя от кары Коммода.

– Думайте, что хотите, но заверяю вас в том, что я буду стремиться оставаться в глазах граждан таким же, каким был и раньше. Сейчас же я устал и хочу спать, давайте перенесем семейные выяснения отношений на потом.

Эклект получил от императора подтверждение, что пароль на следующий день останется прежним – «Будем воинами»! «Он что, совсем спятил, давать нам такой пароль, – думал трибун, покидая ларарий, служивший штабом во Дворце, – сегодня же доложу Лету, что если так пойдет и дальше, нас совсем перестанут уважать рядовые преторианцы»!

На следующий день после календ по городу стали низвергать статуи Коммода. Преторианцы недовольно ворчали: «Вчера нам запретили чувствовать себя хозяевами на ночных улицах, отобрали дубинки, а обещанных денег так и не дали. Сегодня проявляют неуважение к памяти Коммода, а завтра дешевые проститутки на Аппиевой дороге будут требовать с нас плату за удовольствия»! Префект претория Эмилий Лет предвидел заранее такие настроения, но не пресекал высказывания своих подчиненных.

Государственные дела занимали у Пертинакса всё время, свободное ото сна. Его мудрое поведение день ото дня укрепляло всех сенаторов во мнении, что именно он и есть тот император, который достоин управления Вечным городом. Пертинакс принимал важные для Рима законы, изгонял из города доносчиков и стукачей, считая их врагами мира и общественного спокойствия, отменял обременительные налоги, мешавшие, по его мнению, развитию торговли и процветанию коммерции, а также лично следил в порту за поставками хлеба. Перед тем, как выплатить задолженность по денежному довольствию легионеров, он решительным образом потребовал от легатов и наместников провинций укрепить пошатнувшуюся воинскую дисциплину. Пертинаксу быстро удалось уменьшить расходы на содержание императорского двора вдвое против прежнего. Никто из патрициев не посмел осмеять его бережливость, наоборот, все старались следовать примеру императора. Первое время, особенно по вечерам, у Пертинакса от забот кружилась голова, зато восстановился крепкий сон.

Для того чтобы государственное казначейство было в состоянии справляться со своими проблемами, Пертинакс приступил к аукционным распродажам богатства Коммода. С молотка ушли все мальчики и наложницы, шуты и доносчики, а также статуи и лошади. Продажа личных вещей прежнего императора тоже принесла значительный доход. Особенно хорошо продавалась одежда на шелковой основе, тканая золотой ниткой, плащи без рукавов, пурпурные хламиды и накидки с капюшоном. Что касается воинских доспехов, шейных цепей и коллекционного гладиаторского оружия, украшенного золотом и драгоценными камнями, тут ценителям пришлось основательно раскошелиться. Многочисленные сосуды из золота, слоновой кости, серебра, янтаря и стекла выставлялись из Палатинского дворца на аукцион не один день. За немалые деньги были проданы и драгоценные самнитские сосуды для кипячения смолы и вара, употребляемые для уничтожения волос на теле и придания ему гладкости. Пертинакс не оставил себе даже императорских повозок работ знаменитых мастеров. Огромную сумму, полученную от всей этой распродажи, он отдал на погашение задолженности легионным воинам, а также выплатил долги по пенсиям ветеранов. Преторианцы тоже получили в качестве обещанного подарка, в дополнение к ежемесячным выплатам, по шесть тысяч сестерциев. Это был аванс, остальные шесть тысяч Пертинакс поклялся заплатить весной. На рынках империи было замечено общее падение цен, что было следствием общего удешевления жизни в Риме.

Перед тем, как римский монетный двор приступил к чеканке золотых монет с изображением Пертинакса, к нему на одобрение принесли свежеотчеканенные денарии. Он вынул из кожаного мешочка крошечную монетку и, повертев кусочек сияющего серебра в руке, не удержался от скупой улыбки.

– Не вижу, – сказал император.

Слуга быстро сбегал в соседнюю комнату и принес сестерций, тоже только что отчеканенный.

– Вот, – сказал слуга, – на аверсе и реверсе то же самое, что и по серебру.

– Но это другое дело, – расплылся в широкой улыбке Пертинакс.

Увидев, как выглядела его кучерявая борода и лавровый венок на голове, он добавил:

– Смешно.


Монета с изображением Пертинакса


В ответ слуги и охрана тоже заулыбались. Пертинакс перевернул монету. На реверсе император был изображен стоящим с головой, повернутой влево. В правой руке он держал патеру[13] над треножником, совершая жертвоприношение, в левой – свиток. Пертинакс вернул слуге большую бронзовую монету и обратился к Эклекту:

– Передавай на Эсквилин, пусть чеканят и в золоте.

– Но позволь, император!

– Слушаю тебя, египтянин! У тебя вопрос? – спросил Пертинакс.

– Да, император. Коммод чеканил монеты с двойным изображением – своим и Александра, – смущаясь, произнес Эклект.

– Я знаю, Коммод верил, что, если рядом с его образом будет изображение Македонского царя, это явится залогом процветания нашей земли. Но я не Коммод!

В Родительские дни – Паренталии, в середине февраля, когда по традиции должностные лица ходили всюду без знаков отличия в память об умерших, Пертинакс облачился в свою старую тогу и почувствовал себя обычным гражданином. Душа его отдыхала. Вечером во Дворце на Палатине он принимал пищу без гостей. Впрочем, как всегда присутствовал Валериан, его старый приятель, да Тициана, не смевшая садиться за стол с императором, когда он обедал в большом кругу друзей. Двое стариков, бывшие школьные преподаватели и друзья юности, вели просвещенные беседы. Разговор шел доверительный, поскольку Пертинакс, даже будучи первым человеком в империи, всё ещё продолжал ощущать себя частным лицом. Да и коммерцией продолжал заниматься через своих людей в родных Сабатских Бродах. Валериан вечно подсмеивался над другом и на этот раз задал ему привычный вопрос:

– Зачем тебе, императору, первому человеку Мира, эти сложные и рискованные торговые операции, которые ты скрываешь от своих слуг, и вместе с тем дорожишь мнением народа о себе как о праведнике?

– Ой, Валериан, как ты прав, – фыркнула Тициана, – ему ничего не стоит, обладая императорской властью, как-то выделить хотя бы свою собственную дочь, обеспечив её достойным состоянием, вместо того, чтобы вкладывать средства в мелкие, но такие рискованные операции. Он боится мнения простого народа, а народная мудрость гласит: «Рука руку моет»!

– Поймите, друзья мои, – Пертинакс виновато улыбнулся, желая не обидеть сидевших за столом близких ему людей, – императорская собственность – это не частное владение императора. Она не принадлежит лично мне, а является достоянием всего народа. Поэтому-то я и отменил пошлины, взимание которых Коммодом служило лишь для обогащения его личной казны.

– Так ты поборник гражданского равенства? – засмеялся Валериан, лукаво подмигнув Тициане.

– По крайней мере всю жизнь призываю к его соблюдению, – смиренно ответил Пертинакс. – Поэтому мой сын не живет во дворце и посещает обычную школу и гимнасий. Я пытаюсь воспитать его чуждым роскоши. Ну сами посудите, вы же умные люди, в империи полно свободных земель, даже на территории Италии. Почему не раздать её людям, желающим трудиться на ней? Пусть каждый возьмет себе земли столько, сколько сможет обработать. И тот, кто будет трудиться на ней, не жалея сил, пусть считает её своей. Я обратился в Сенат и хочу освободить этих людей на 10 лет от налогов и навечно утвердить их в правах на собственность. Это укрепит наше государство.

– Все, даже варвары, довольны его правлением, – сказала Тициана, то ли с насмешкой, то ли желая выразить уважение к мужу.

– Одна только преторианская гвардия недовольна всем! – вновь засмеялся Валериан.

– Ну почему только преторианцы? – спокойно отреагировал Пертинакс на усмешку друга, – мои земляки приезжают ко мне в гости толпами. Только получается, ничего хорошего добиться от меня они не могут, и похоже, таят обиду. Мой префект претория постоянно дает мне глупые советы и обращается с корыстными просьбами. Я ему отказываю и хочу, чтобы все поняли, что казна пуста! Нужно время, хотя бы год, но никто не хочет ждать. Наверное, я не оправдал ожиданий Лета, – с грустью произнес Пертинакс.

– Хорошо, пусть это будет на его совести. Я хочу прочесть тебе, мой друг Пертинакс, мои новые стихи, – сказал Валериан.

– Стихи – это хорошо, поэзию я люблю. Только давай не сегодня, поскольку сегодня Паренталии, и я хочу поделиться с тобой своими мыслями.

– Ну, слушаю тебя.

– Наш мир аристократичен по своему духу, поэтому римский поэт с презрением отворачивается от повседневной прозы жизни. Наша литература равнодушна к простому человеку и совсем не делает попыток заглянуть в его душу. Разве справедливо, что простой люд наши поэты и писатели называют чернью? Ленивой и праздной чернью, которая всю свою жизнь проводит за вином, игрой в кости, да в вертепах. А кто тогда сидит в библиотеках и ходит в театры – только ли патриции и всадники? Кто в конце концов всё это построил? – император развел руками.

– С чего это ты, Пертинакс, заговорил на эту тему?

А с того, Валериан, что сегодня я бродил по Аврелиевой дороге – там похоронены мои боевые товарищи, простые люди. Я читал их эпитафии и так увлекся, что не заметил, как стало темнеть. Особенно тронули мою душу могилы государственных рабов. Я читал надписи на них, как страницы некой фабулы. Например, одна рабыня пишет о своем муже: «..имуществом беден, душой – богат в высшей степени» Или: «Пока жил, жил честно». Или, вот, сейчас вспомню: «Добрый исход. Да будет злой умысел далек от этого памятника». Выходит дело, и у раба есть душа, и им присуща вся гамма человеческих чувств.

– А ты что хотел бы видеть на своей могиле? – внезапно спросила Пертинакса его жена.

Вопрос, по сути своей уместный для их разговора, заставил сердце Пертинакса болезненно сжаться. Старик призадумался.

– Наверное, что-то вроде – «Раб отечества, хотел быть добрым».

– А я сегодня был на Аппиевой дороге и видел такую эпитафию на раба: «Был мил своим товарищам по рабству», – заметил Валериан.

– Тогда давай выпьем за них, хоть они и не граждане Рима. – Друзья выпили и помолчали. – Ну, что же, наша беседа затянулась. Пора нам на покой, – сказал Пертинакс, сдерживая зевоту, и сладко потянулся.

Император не допускал, чтобы сенаторы сами являлись к нему в дни своих пленарных заседаний, и взял за правило лично посещать сенат. Даже по прошествии трех месяцев Пертинакс продолжал себя чувствовать в Курии по-прежнему больше префектом города, старался не отказывать никому в общении и держался почтительно не только с малознакомыми сенаторами, но даже с Фальконом и Летом, которые, как ему стало известно, плели против него интриги, стараясь очернить заметные успехи императора на государственном поприще. Пертинаксу по душевной доброте и в голову не приходило воспользоваться своим законным правом и обвинить их в оскорблении величия. Он на всё смотрел снисходительно, хотя недовольство преторианцев, вызванное утерей прав на грабежи и насилие в городе, стало приобретать угрожающий характер.

За четыре дня до апрельских календ наконец установилась прекрасная весенняя погода, теплая и безветренная. Дополнительная преторианская когорта, вызванная во дворец для несения службы, получила приказ возвращаться в лагерь. Причиной тому было неблагоприятное знамение при жертвоприношении и отмена Пертинаксом своего выхода в Атеней, где он намеревался послушать выступление поэта. Император вызвал к себе Эклекта и сообщил ему, что хотел бы побыть наедине с собой в перистиле Дворца. Произнеся слова «Наедине с собой», Пертинакс невольно вспомнил Марка Аврелия, порой в минуты отдыха учившего его, как находить согласие со своей душой. Однажды Марк спросил Пертинакса, долго смотревшего на огонь костра:

– Послушай, Гельвий! Что ищешь ты, делая добро людям?

– Не знаю.

– И всё же?

– Марк, я воин, а не философ!

– И всё-таки скажи!

– Я преклоняюсь перед стоиками, но, как и все, предпочитаю быть эпикурейцем.

– Почему?

– Я ищу человеческое счастье, пытаюсь освободиться от страха смерти и суеверий. Для меня не безразлична внешняя женская красота. Женщина – это великое удовольствие. А еще я хочу быть богатым. Творя добро людям, я делаю это ради тебя, Марк. Я хочу, чтобы ты это знал, и, если тебя не станет, я вряд ли буду бескорыстен.

– Благодарю тебя, что сказал правду, – после паузы произнес Марк Аврелий и обнял его….

Пертинакс не присел ни на минуту, он долгое время ходил вокруг фонтана и слушал пение птиц. Его разум тревожило необъяснимое чувство беспокойства. «Ну как такое может быть, – удивлялся встревоженный император, – в жертвенном животном не нашли сердца! Какую я мог совершить ошибку? Разве своими поступками я не попытался искупить это неблагоприятное знамение? Но и в следующем животном не обнаружили главной части внутренностей! Что бы всё это значило?» Пертинакс пребывал в растерянности. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он принялся заниматься распределением обязанностей между дворцовой челядью. Пройдя с толпой беззаботных, разомлевших от яркого солнца слуг, по портику дворца, он дошел до места, которое называлось Сицилией. Возмущенный всеобщей бездеятельностью, император остановился у входа в столовую Юпитера и, сверкнув глазами, велел всем наконец заниматься делами. Обычная ненависть всех придворных слуг к Пертинаксу, этому старику, вечно недовольному их разгильдяйством и ленью, в тот прекрасный солнечный день была особо велика.

Стоя на ступенях перистиля, император напряг старческие глаза и приставил ладонь ко лбу, чтобы лучше разглядеть, кто поднимался по дороге по дворец: ведь он наказал его не беспокоить. «А, – он раздраженно махнул рукой, когда узнал в торопливо приближавшейся фигуре собственную жену, – опять начнется суета!». Подбежав к нему, Тициана, бледнея на глазах, сообщила, что неуправляемая толпа разъяренных преторианцев, вооруженных мечами и копьями, подходит к дворцу со стороны портика главного входа.

– Лет! – кликнул Пертинакс префекта преторианцев и, стараясь не терять самообладания, спокойно обратился к жене:

– Кто тебе это сказал?

– Я сама видела, и твои кабикулярии тоже. Они, между прочим, разбежались!

– Лет, пойди разберись! Что-то у твоих людей дисциплина совсем расшаталась!

– Пытаясь скрыть тревогу, Лет поспешил к ларарию и, увидев отряд вооруженных преторианцев, приближающихся к Дворцу, прикинул: «Пожалуй, их порядка трехсот наберется. Поздно разбираться, надо уходить!».

– Он стремительно вышел через портик и, укрыв голову плащом, поспешил к себе. Он видел, как в панике разбегалась дворцовая челядь, подстрекая гвардейцев к действиям. Тициана умоляла Пертинакса уходить немедленно. Эклект, обнажив меч, подтолкнул до смерти испуганную женщину в сторону императорских покоев:

– Пройдете оба через дальний выход, там пока безопасно. Ищите защиту у народа, лучше всего в квартале Субуры, только не пытайтесь скрыться в своем доме! Я попробую задержать их, хоть ненадолго!

Тициана, кивнув головой, последовала совету главного спальника императора, а Пертинакс, не теряя достоинства, спокойно направился в триклиний, откуда уже доносилась брань разгневанных преторианцев.

– Куда? – крикнул Эклект.

– Я ещё император и не имею права на малодушие, и ты, египтянин, не теряй самообладания и возьми себя в руки! Попробую их образумить, когда-то в войсках у меня это неплохо получалось.

Преторианцы не ожидали увидеть старика-императора, облаченного в тогу, таким невозмутимым.

– Меня, – император поднял руку, и гвардейцы притихли, – достойно дожившего до глубокой старости, не страшит участь принять смерть от ваших рук, ведь конец сужден каждому человеку. Если вы, мои стражники, защитники императора во всех опасностях, превратитесь в его убийц, смотрите, как бы это нечестивое дело не обернулось для вас злой бедой. Я не нанес вам никакой обиды. Может быть, вы пришли сюда из-за смерти Коммода? Может, вы считаете меня причастным к его гибели и думаете, что он пал жертвой злого заговора? Мой вам совет – ищите других виновников. Коммода больше нет. Обещаю, как и обещал – вы получите всё, что вам причитается, без насилия над моей волей и без грабежей.

По настроению преторианцев Пертинакс почувствовал, что волна возмущения начинает спадать. Глядя на его седины, многие устыдились своего корыстного безрассудства и уже стали расходиться, но в этот момент Таузий, рядовой преторианец из тунгров, бросил возбужденный варварский крик:

– Не верю! Он в очередной раз пытается нас обмануть! И в ярости метнул копье в сторону Пертинакса. Копье, пробив тогу, прошло по касательной, задело грудь императора и, застряв в складках, уперлось древком в мозаичный пол. Император побледнел, Качнулся всем телом, но даже получив ранение, не сделал попытки к бегству. Только Эклект, не раздумывая, бросился на защиту Августа и, загородив его своим мощным телом, вступил в неравный бой. Убив первых двух нападавших, он в ту же секунду был зверски заколот копьями остальных. Молясь Юпитеру-Мстителю, Гельвий Пертинакс ослабевшей рукой накрыл седую голову тогой. Круглолицый Таузий опять первым подскочил к согнувшемуся императору и от плеча мощно ударил мечом по его спине, отчего тот мгновенно рухнул на колени. Увидев кровавую сцену, к Таузию подбежал его товарищ, такой же небритый и потный от возбуждения, и оба склонились над скрюченным телом.

– Что он там ещё бормочет? – бросил Таузий и сдернул тогу с головы Пертинакса.

– Старик то ли мычит от боли, то ли молится своим богам. Ещё живой, но, кажется, ты перебил ему ребра! – заключил бородатый преторианец.

– Так добей его! – выкрикнул кто-то из толпы.

Преторианец, как будто ожидая этой команды, выхватил кинжал и вонзил его в шею императора под самое основание черепа. Мозолистая рука гвардейца поддерживала голову Пертинакса за волосы. Темная густая кровь из-под острого клинка быстро заливала яркий мозаичный пол. Таузий крепко выругался, когда отрезанная голова императора выскользнула из рук и упала в липкую лужу. Черная с проседью борода Пертинакса стала красной и как будто удлинилась, когда преторианец, насадив голову на копье, поднял её вверх… Раздался ликующий рев дикой неуправляемой толпы.

Преторианцы спешно покинули беломраморный дворец, построились клином и походным маршем вернулись в лагерь, пронеся голову императора, наколотую на пику, через весь город. Заперев все ворота лагеря и выставив на башнях стражу, преторианцы находились в напряженном ожидании, предчувствуя гнев народа. Сенат и римляне были в смятении, но мстить не отважился никто. Страх возможного возврата к тирании обуял и богатых граждан – побросав свои дома, они удалились в свои поместья, – и бедных, попрятавшихся по своим инсулам. На следующий день преторианцы предположили, что народ успокоился, и глашатаи на стенах лагеря объявили, что императорская власть выставлена на продажу, и силой своего оружия преторианские гвардейцы готовы посадить в императорский дворец того, кто даст им больше денег. Первым к их лагерю подошел Сульпициан, отец Тицианы. Он был готов предложить огромные деньги, но гвардейцы, опасаясь возможной мести, предпочли спустить со стены лестницу лишь для Дидия Юлиана, подвыпившего сенатора, пообещавшего выдать каждому преторианцу по 25 тысяч сестерциев. Сколько денег было у Юлиана на самом деле, никто не знал, но в этой критической ситуации ему поверили и провозгласили императором. В полном вооружении, построившись фалангой, преторианцы препроводили императора, получившего трон за деньги, сначала в Сенат, а затем и во дворец на Палатине. Впервые в истории Рима так низко пали нравы преторианцев, давно потерявших всякое уважение к власть предержащим.

Всю ночь во Дворце звучала музыка кифаристов. Знаменитый танцор Пилад истерично бился в пляске. Дидий Юлиан и его гости предавались игре в кости и пьянству, даже не удосужившись вынести из дворца обезглавленное тело несчастного Пертинакса, но помня однако о забытой практике прежних проскрипций. В спешке отдавались приказы на устранение неугодных лиц, объявленных вне закона. В списке одним из первых значился Лет. Дидий, принимая решение, что-то долго бурчал себе под нос и пожимал плечами. Перед тем, как подать одобрительный кивок головой, он глубоко вздохнул. Он всё ещё помнил, как Лет помог ему ускользнуть из рук Коммода и спас его. «А Марцию?!», – прозвучал чей-то пьяный требовательный голос. Император ещё раз одобрительно кивнул.

Только к рассвету слуги Дидия Юлиана наконец принесли обещанные деньги, но не всё и не для всех. В первую очередь подарки выделялись преторианцам, находящимся во дворце по долгу службы. Еле державшийся на ногах Юлиан лично вручил новоиспеченным префектам претория Флавию Гениалу и Туллию Криспине, тоже плохо соображавшим от выпитого, обещанные суммы. Причем не по двадцать пять тысяч сестерциев, а по целых тридцать! Пухлые кожаные мешочки были набиты не бронзовыми сестерциями, а денариями, и даже ауреусами. Слегка пошатываясь, Криспина поставил свой кубок на треножник и довольно произнес: «Прав был Веспасиан – деньги не пахнут»! Флавий Гениал открыл свой кожаный кошелек и высыпал монеты в мощную ладонь. Серебро и золото, не побывавшее ещё в торговом обороте, сверкало, и свет факелов делал различимыми очертания отчеканенной на монетах бородатой головы императора Пертинакса.

– Глядите, а голова-то его все-таки пригодилась! – съязвил кто-то.

Шутка понравилась, и оба префекта претория громко расхохотались.

– Самые преданные люди – те, чью верность приобретают за наличный расчет, – добавил Криспина, давясь от смеха.

Юлиан, кряхтя, с трудом нагнулся и, подобрав с пола маленький ауреус, выпавший из ладони трясущегося от смеха Гениала, поднес монету к глазам. Новый император даже не почувствовал, как по его стареющему лицу потекли слезы.

– Ты что, император, – возмутился Криспина. – Ты же обещал восстановить память Коммода. Не вздумай оказать почести Пертинаксу, а то преторианцы заподозрят тебя в обмане. Это мой тебе совет!

– Да, это я так, – тихо прошептал Юлиан. – Просто мы с Пертинаксом были товарищами, вместе были консулами, а я был даже его преемником по проконсульству в Африке, – виновато бормотал он, вытирая со щёк слезы. – И ещё он, ещё он, Пертинакс…

– Что ты там шепчешь себе под нос, император? Давай лучше выпьем, чтобы у тебя всегда были деньги, – выкрикнул Туллий Криспина.

– Да! Чтобы у нашего императора всегда находились деньги для преторианской гвардии, – уточнил Флавий Гениал, и молодые командиры опять расхохотались. Юлиан горько усмехнулся и, подняв кубок с вином дрожащей рукой, изрек:

– Пока живу, надеюсь!

– Надейся, надейся! – тихо сказал Корнелий Репентин, зять Юлиана, только что назначенный префектом Рима вместо Сульпициана, и, тронув за локоть свою жену, красавицу Дидию Клару, увел её в сторону.

Два месяца и двадцать пять дней правления Пертинакса безвозвратно канули в Лету. Тело несчастного с возвращенной назад головой днем позже обрело свой покой в гробнице деда Тицианы без должных почестей. В час, когда Тициана хоронила мужа, в Риме, как всегда, вовремя включились все городские фонтаны, для неимущих производили бесплатную раздачу хлеба, библиотеки встречали своих читателей широко распахнутыми дверями, а в театрах шли репетиции…

Загрузка...