В джазовом лагере было полно чуваков. Вообще говоря, их там оказалось чересчур много.
Мы с Кори стояли в актовом зале Шиппенсбергского университета, куда нас созвали на ознакомительное собрание. Тут толпилась целая куча чуваков. Они пыжились изо всех сил, пытаясь казаться крутыми и невозмутимыми. Везде, куда ни глянь, стоял чувак и усиленно делал дружелюбное и располагающее лицо. И каждые десять секунд мы слышали, как в разных углах зала какие-то чуваки шутили, потому что другие чуваки в тех углах каждые десять секунд вдруг взрывались громким ненатуральным хохотом.
Они очень старались смеяться естественно, но выходил безумный, натянутый, маниакальный смех, как у людей, намеренно пытающихся перехохотать друг друга.
Мы с Кори отыскали места в сторонке и сели, очень надеясь, что никто из этих чуваков не подсядет к нам и нас не поглотит ни одна компания. Увы, случилось неизбежное: к нам подошел какой-то чувак. Он был белым. В джазовом лагере вообще преобладали белые парни. Чувак прижимал в груди футляр для тенор-саксофона с золотой гравировкой, а на голову нахлобучил фетровую шляпу с двумя орлиными перьями разных цветов.
Кори барабанил партию и совершенно ушел в себя, так что чувак обратился ко мне.
– Чуваки, не возражаете, если мы сыграем трио? – спросил он, и я не слишком удивился, услышав, что парень с такой наружностью замурлыкал вкрадчивым голосом джазмена.
Он пытался спокойно и радушно улыбаться, но в глазах было отчаяние утопающего, и я понял, что нам придется принять его в свою компанию. Хотя бы ненадолго.
– Конечно, чувак, – ответил я. – Я – Уэс.
– Адам, – представился чувак и попытался пожать мне руку каким-то хитрым многоступенчатым рукопожатием. Слишком долгим, на мой взгляд. – Прости… как ты сказал, тебя зовут?
Парень оказался не готов к тому, что меня зовут Уэс, и это тоже совсем не удивило, учитывая, как внимательно он оглядел мое лицо и цвет кожи.
– Уэс, – повторил я. – Как Уэс Монтгомери[1].
– Уэсс, – проговорил он, произнеся мое имя на мексиканский манер. – Очень круто, очень. И из каких ты краев, Уэс?
– Мы с Кори оба из Питтсбурга, – ответил я, надеясь, что, услышав свое имя, Кори встрепенется и придет на подмогу.
Кори уставился на парня, не переставая барабанить партию. Такого понятия, как «умение вежливо вести беседу», для Кори просто не существовало, и, по идее, это должно было усложнять ему жизнь. Но нет. На деле выходило наоборот.
– Питтсбург, – наконец произнес Адам. – Первоклассный джазовый городишко. А я вот простой трубач из Джерси. Мое орудие – тенор.
– Круто, – сказал я. – У меня бас. А Кори у нас, как видишь, фаготист мирового класса.
И тут уже наш угол взорвался неестественным хохотом на весь зал. Адам откинул голову и зашелся:
– АХАХАХАХАХАХ! ФАГОТИСТ? Ох, чувак. Уэс, да ты приколист, – на нас стали оглядываться. Я попытался сделать приличную мину, означающую «кажется, я только что удачно пошутил», но при этом не выглядеть так, чтобы окружающим захотелось тут же заехать мне в рожу. Оказалось, сделать такую мину невозможно.
– Не, серьезно, давайте как-нибудь вместе поджемим, – разошелся Адам, но, к счастью, в этот момент на сцену вышел Билл Гарабедян с группой, и все заликовали, причем каждый пытался ликовать оригинальнее других, выделяясь из общей массы.
Билл Гарабедян – знаменитый джазовый гитарист, и, собственно, сейчас мы находились в его лагере. Это был тощий белый чувак с бритой головой и хитро подстриженной бородкой – в виде пятачка под нижней губой и эспаньолки. Мы сразу поняли, что приветственную речь он заранее не подготовил. Он, как и Адам, говорил вкрадчивым тоном джазмена, только более низким, и вот как выглядели основные положения его речи:
– Меня зовут Билл.
– Спасибо, спасибо.
– Ха-ха!
– Не, ребят, успокойтесь, серьезно…
– Спасибо, ага.
– Добро пожаловать в наш ежегодный джазовый лагерь. Уже пятый год.
– Ха, ха, серьезно? А я думал, пятый…
– Что вообще говорят в таких случаях? Чуваки, никто не хочет подняться сюда и выступить вместо меня?
– Я серьезно.
– Ха-ха. Ну да ладно.
– Блин, я слишком стар для всего этого…
– А вы, ребята, с каждым годом все моложе и моложе, ага.
– Ха-ха, да не, серьезно, точно говорю…
– Вот стою здесь, на сцене, и смотрю на ваши молодые лица…
– … и вспоминаю, каким был в вашем возрасте. Тогда меня только одно интересовало: я хотел знать, что будет с джазом.
– Каково будущее джаза, сечете, о чем я? Будущее… джаза.
– А в семнадцать меня уже номинировали на «Грэмми»…
– И тогда я понял: вот оно, будущее джаза! Оно наступило.
– Потому что вы сами не заметите, как будущее наступит…
– Подумайте об этом. Будущее подкрадывается незаметно!
– И вы сами не заметите, как постареете…
– … вы состаритесь, покроетесь морщинами и перестанете нравиться девчонкам! Ахахаха!
– А ты чего смеешься, Дон?
– Ты и сейчас им не особо нравишься, чувак.
– Короче, на чем я остановился?
– Серьезно, чуваки…
– Расс, подскажи, что я там говорил? Не помнишь?
– А разве я этого уже не сказал?
– Хм. Может, это был не ты вообще.
– Короче, ладно…
– Ага, вспомнил. Короче. Слушайте. Эти две недели мы посвятим исследованию вашей индивидуальности как музыкантов.
– Мы реально хотим, чуваки, чтобы вы собрали свои группы, но поджемили и с другими и вышли за пределы своих возможностей, сечете, о чем я?
– И поэтому мы сделали вот что…
– В этом году мы взяли в два раза больше ребят из ритм-секции…
– В два раза больше барабанщиков, басистов, пианистов, гитаристов…
– Поэтому у вас, духовиков, будет вдвое больше шансов поджемить!
– А-ха-ха-ха, не говори…
– Всегда пожалуйста, духовики…
– И ритм-секция, не волнуйтесь, вы тоже сможете поджемить сколько угодно.
– Через минуту устроим пробы и поделим вас по уровням…
– Но сначала нам с другими учителями надо немного размяться…
– Поприветствуйте нашу команду!
С этими словами Билл и учителя сыграли ударный хард-боп с нереальным рваным ритмом.
Целью этого выступления было продемонстрировать, что все они – джазовые гении, которые кого угодно закатают в бетон, и им это удалось. Вся песня, по сути, представляла собой последовательность нот, которые не складывались ни в какую мелодию. Сыграть такую песню невероятно сложно, и если у тебя это получилось, значит, ты перешел на высший уровень и имеешь право называться реальным джазменом.
Наш новый приятель Адам вдохновился так, что чуть не испытал оргазм. Примерно каждые пятнадцать секунд – без шуток – он выдавал что-то вроде: «Блин! Да эти ребята умеют играть!» или «Во Билл отжег!» Еще он пытался восторженно материться, но ему самому при этом, видимо, становилось неловко. Только это и умеряло его пыл.
А вот мы с Кори не особо вдохновились. То есть, конечно, мы тоже оценили офигенную игру этих крутейших джазменов. Но в душу закрались сомнения: а что мы, собственно, будем делать в этом лагере? Видите ли, мы нормально играли на наших инструментах. Нормально, но не круто. А летние интенсивы Билла Гарабедяна, «Джазовые гиганты будущего», славились тем, что в них участвовали только первоклассные молодые джазмены. Если честно, зимой, подавая заявку, мы не надеялись, что нас возьмут. Мы вообще записались, потому что заставил учитель музыки. А когда узнали, что приняты, это вызвало скорее растерянность, чем восторг.
Однако теперь все встало на свои места. Оказывается, мы с Кори попали в число тех барабанщиков и басистов, которые понадобились им для увеличения ритм-секции. Мы были джазовой шелухой. Худшими из лучших. И я достаточно хорошо знал тактику преподавателей музыки, чтобы понять: обещание Билла «у вас будет куча шансов поджемить» также означает «у вас будет еще больше шансов торчать на репетициях и раздраженно слушать игру примерно таких же посредственных музыкантов, как вы сами».
Итак, мы с Кори пытались осмыслить всю серьезность ситуации, в которой оказались. Мы на две недели застряли в крошечном городке в трех часах езды к востоку от Питтсбурга, считай, на необитаемом острове, вместе с толпой выпендривающихся чуваков, и при этом примерно в половине случаев играть нам не дадут. Нас это не вдохновляло.
А еще нас не вдохновила песня, которую Билл Гарабедян с командой исполнили на бис. Это была очень медленная фьюжн-композиция «Мгновение». По сути, она могла бы стать саундтреком к сексуальной сцене с участием директора школы.