Когда в 2017 году я решила написать книгу о любви, я не была счастлива. Мне было довольно грустно. Но я по-прежнему была влюблена, или, по крайней мере, так мне казалось. Культурные посылы вокруг меня были такими же, как и всегда: быть влюбленной – значит быть счастливой. Счастливой навек. Счастливой с кем-то. Вместе.
Я задумалась. Что, если я не счастлива? Что, если я грущу – или, и того хуже, впадаю в депрессию? Значит ли это, что я больше не люблю? Что теперь я равнодушна? Что равнодушны ко мне?
Я искренне надеялась, что ответом на два последних вопроса будет «нет». У меня были все основания думать, что как раз это и будет ответом. Хотя я не была счастлива и не знала, когда и как я стану счастливой и стану ли вообще, я не сомневалась, что люблю своих партнеров. Поэтому я – как всякий хороший логик – засомневалась в другом суждении: суждении о том, что быть влюбленной значит быть счастливой.
Будучи философом как по складу характера, так и по академическому званию, я хотела рассмотреть это суждение, чтобы затем сформировать четкую позицию (прежде всего, для самой себя). Почему я ассоциировала романтическую любовь со счастьем? В чем смысл этой ассоциации? Откуда она берется? Каковы ее последствия?
Конечно, мы все знаем, что «и жили они долго и счастливо» – сказочная формула, мы знаем также, что сказки – это выдумки и фантазии[1]. Настоящая любовь не всегда счастливая. Я это знала. Но фантазия – сильная вещь, даже если мы знаем, что она такое. Наши фантазии – наши идеалы – играют важнейшую роль в формировании наших жизней. Идеал – это то, к чему нужно стремиться, то, с чем мы сопоставляем себя, чего желаем. Возможно, я всё еще чувствовала любовь, но я была склонна думать, что моя грусть – это в некотором роде провальное состояние моих отношений. Хорошая любовь – идеальная любовь – должна быть «счастьем навек», не так ли? Утверждая, что романтическое «счастье навек» нереалистично, мы не сможем снизить его статус как идеала, а значит, не уменьшим и его влияния на ощущение, будто мы недотягиваем.
Я думаю, когда я пишу, поэтому в 2017 году я начала писать эту книгу. Но пока я ее писала, мир перевернулся, и теперь он совсем не такой, каким был, когда я начинала. Эта книга выходит в печать в 2022 году на фоне авторитаристских вызовов демократии в самой могущественной стране мира, после нескольких лет наблюдений, как пандемия коронавируса ударяет по всему – от глобальной экономики до наших личных отношений. На написание этой книги у меня ушло гораздо больше времени, чем я планировала. И она стала чем-то бóльшим, чем я изначально предполагала.
«Грустная любовь» вышла за рамки теории романтической любви. Она стала рецептом того, как жить в сегодняшнем мире. Ни грусть, ни даже разбитое сердце не значат, что мы перестали любить – партнера ли, страну ли или даже человечество. Но чтобы разобраться с тем, что такое любовь в сложившихся обстоятельствах, мне потребовалось совсем иное понимание любви, чем то, которому меня учили. Оно должно было радикально отличаться от сказок и стереотипов. Любовь, которая не обещает «счастье навек» и, возможно, даже на него не надеется, но от этого не становится меньше или хуже. Любовь, цель и суть которой – нечто иное, чем счастье.
Это всё меняет.
Но прежде чем приступить, позвольте мне вернуться на шаг назад. Из-за чего же мне было так грустно в 2017 году? Это был период после выхода моей первой книги[2] о философии любви. Я давала много интервью. Очень много[3]. Видимо, людям нравится говорить о любви. При этом говорить о любви, конечно, получается не так часто – по крайней мере, публично. И я сейчас не о возможности обсудить банальности – как раз этого предостаточно. Я имею в виду говорить о любви по-настоящему. Я попыталась превратить книгу в пространство для «странных» вопросов, которые есть у всех нас, для вопросов, которые не принято задавать в приличной компании. Может быть, отчасти именно поэтому я вдруг стала востребованной.
Но дело не только в этом. Интервьюеры часто хотели обсудить не столько мои теоретические находки, сколько мою личную жизнь. В книге я упоминала, что у меня есть и муж, и молодой человек (с согласия обоих). Опираясь на результаты исследований и собственный опыт, я описала некоторые связанные со всем этим трудности – стигму, неловкость, социальное давление. Рассказала, на что может быть похожа жизнь открыто немоногамной женщины с двумя партнерами. (Если вкратце: нескончаемый слатшейминг.)
Об опыте немоногамных отношений написано много книг. Почему интервьюеры выбирали именно мою? Предположу, что это связано с тем, кто я. Разумеется, более интересным представителем немоногамных отношений меня мог сделать тот факт, что я женщина: в конце концов, в обществе привыкли думать о моногамии как о чем-то, чего хотят женщины и к чему принуждают мужчин. Но книг о немоногамии, написанных женщинами, тоже довольно много. (Потому что в мире довольно много немоногамных женщин.) Я профессор в университете, и, возможно поэтому люди решили, что я изучила вопрос очень тщательно. Не исключаю, что это тоже сыграло свою роль.
Но думаю, что по большому счету дело было в том, что я работающая белая женщина среднего класса и среднего возраста. Я выгляжу «нормальной» и… мм, респектабельной. Я не похожа на бунтарку, которая нарушает правила и пренебрегает социальными нормами. Я выгляжу средне. Скучновато. Парадоксально, но я думаю, что именно поэтому мною заинтересовались.
Полиамория – это форма этичной немоногамии. Немоногамии в том смысле, что она допускает более чем одного партнера/более чем одни любовные отношения, и этичной, потому что это осознанный выбор всех вовлеченных сторон (в отличие от измены, которая является немоногамией без согласия, т. е. неэтичной).
Помню очерк в журнале «Кроникл оф Хайер Эдьюкейшн». Ее написала Мойра Вайгель, журналистка и писательница, которой я восхищаюсь. В процессе работы над текстом она приехала ко мне в Ванкувер; мы поболтали на террасе моего дома, потом пошли есть суши и поболтали еще немного. Она написала сильный очерк, маленький слепок меня в конкретный момент времени. Читая его, я видела свое собственное отражение в ее мыслях, образ одновременно знакомый и чуждый. Женщина, курившая на террасе и не желавшая обсуждать одну конкретную тему. Чья собака всё еще пахла томатным соком после встречи со скунсом.
Когда было решено, что этот материал будет вынесен на обложку «Кроникл ревью», журнал прислал фотографа ко мне домой, чтобы сфотографировать меня с моими партнерами. Стоит сказать, что перед камерой я не чувствую себя легко и естественно. Когда на меня смотрят, я смущаюсь, чувствую себя неловко. Дело не только в том, что я нервничаю по поводу своей внешности (хотя и это тоже), есть здесь и моральная составляющая. Даже мимолетный взгляд незнакомого человека заставляет меня чувствовать осуждение.
К тому же дом, в котором я тогда жила, был не самой удобной съемочной площадкой. Он был маленьким и темным. Построенные в эдвардианскую эпоху, такие дома – большая редкость в Ванкувере, но у британских экспатов вроде меня они вызывают ностальгию и чувство домашнего уюта. В конце концов фотограф «Кроникл» выбрал лучшее (или наименее худшее) место для съемки – комнату наверху, где я пишу и где есть немного естественного света. Фотограф усадил меня в писательское кресло, позади меня поставил моих партнеров. Затем в поисках лучшего ракурса он залез в забитый одеждой шкаф.
Я очень остро осознавала присутствие моих партнеров, их тел, которые я видела боковым зрением из глубины кресла. Казалось, им обоим, каждому по-своему, было весьма комфортно позировать для фото. Быть теми, на кого смотрят. Выступления перед публикой – один из многочисленных талантов Джонатана: он оперный певец-любитель с великолепным, глубоким, теплым баритоном, который я так люблю слышать в нашем доме. У Рэя многолетний опыт работы перед камерой, всё их существо неизменно излучает мощную модельную харизму, даже когда они просто прогуливаются по Save On Foods[4].
На снимке мы похожи на команду разношерстных супергероев. Мне это нравится. Мы с Рэем больше не в отношениях, отчего эта фотография значит для меня еще больше: на ней запечатлен мой опыт в любви, который, как я когда-то надеялась, будет со мной всегда, но спустя несколько лет он кажется мне чуждым и далеким.
И вот она – обложка «Кроникл ревью» под заголовком «Сможет ли Кэрри Дженкинс сделать полиаморию чем-то респектабельным?» Всего-то!
Респектабельным. Какое двусмысленное слово. Пыталась ли я на самом деле сделать полиаморию респектабельной? Разве я хотела этого? Я бы хотела, чтобы полиамория и другие «странные» формы отношений уважали так же, как и «нормальные» отношения. Но хочу ли я, чтобы они стали буржуазными, чопорными, конвенциональными?
Старинное журналистское правило гласит: если в заголовке есть вопрос, то ответ на него «нет». Думаю, это правило применимо и здесь тоже. Никто не способен сделать это в одиночку. Я умею заводить разговоры и подталкивать их в малоисследованных направлениях. Именно в этом я вижу предназначение своей работы в качестве философа.
И все-таки предлагаю вернуться к тому, почему я грустила. Когда вышла книга «Что такое любовь и чем она могла бы быть» (англ. What Love Is and What it Could Be) и я давала все эти интервью, доброжелательные друзья и коллеги говорили мне: «Наверное, тебе приятно, что твоя книга привлекает столько внимания!» Но приятным это не было.
Во-первых, я интроверт. Во-вторых – и в-главных, большая часть внимания была чистой ненавистью. Вскоре после публикации книги «Эй-би-си Найтлайн» выпустили короткий сюжет о моей жизни и работе, который транслировался по национальному телевидению США. Они также выложили его на своей странице в Facebook[5]. Самыми популярными комментариями стали: «Аморально», «Уроды», «Тронутые на голову», «Больные», «Глупо» и «Интересно». (Спасибо вам, кто бы вы ни были, за то, что плывете против течения.)
Некоторые пишут развернутые комментарии. «ЭТА ЖЕНЩИНА – МЕРЗКАЯ ТВАРЬ», – написал некто под одним из моих старых видео на YouTube:
«Что за ненормальная с радикально левыми взглядами, желающая полностью уничтожить западную христианскую цивилизацию. Кэрри, Я ОБЪЯВЛЯЮ ВОЙНУ твоим моральным идеалам! Все истинно верующие на этой планете должны осознать, что МЫ ВОЮЕМ против таких коммуняк. И точка. О, забыл добавить: КЭРРИ, ЧТОБ ТЫ ПОДАВИЛАСЬ. Спасибо и желаю всем старых-добрых богоугодных мамы, флага и яблочного пирога[6]. Боже, благослови Америку. Пусть Свобода Звенит. Защищайте свои права на Вторую Поправку. Иметь счастливые, построенные на христианстве браки с потерянными [sic] христианскими детьми, которые принимают в свои объятья сирых и дают им хлеб и…»
Это продолжилось в еще нескольких сообщениях, ни в одном из них ничего обнадеживающего.
Мое ментальное здоровье резко ухудшилось. Честно говоря, дело было не только в книге. В то время в мире много чего происходило. В период между написанием книги и ее небольшой презентацией в книжном магазине моего университета в феврале 2017 года самая могущественная страна в мире избрала своим лидером Дональда Трампа. Ненависть была на подъеме всюду, или, по крайней мере, создавалось такое впечатление.
В одном любимом мною исламском хадисе (изречении) говорилось: «Если Судный день разразится, когда вы будете сажать новое дерево, продолжайте его сажать». И я пыталась, я правда пыталась. Но то было сложное время для того, чтобы вовлечь людей в беседу о тонкостях и нюансах любви.
Тем временем на меня выливалась ненависть. Всякий раз, когда интервью или статья выходили в заметном издании, за ними следовал поток гнусных отзывов. Общественность не слишком благосклонно относится к женщинам с идеями. (Это никакая не новость – на пути поиска мудрости женщин исторически не встречали с распростертыми объятиями. Интернет всего лишь предлагает новые способы сжигать и топить ведьм.)
В тот момент всё это было размыто. Но, оглядываясь назад, я могу распределить ненависть по трем потокам. Первый поток – для ненависти к феминисткам. Однажды мой аккаунт в «Твиттере» утонул в ненависти после моей статьи для испанской газеты «Эль Паис», заголовок которой (возможно, единственное, что прочитали многие читатели) звучал так: «Полиамория – это феминистский вопрос». Статья была опубликована на испанском языке, и большинство комментариев было, соответственно, на испанском. Я не говорю по-испански, но меня удивило, как много я смогла понять[7].
Второй поток – для ненависти к шлюхам. Я женщина и публично заявляю о своей полиаморности, поэтому меня называют всеми уничижительными словами, которые только придуманы для распутной женщины. У этих слов нет мужских эквивалентов. Это было ожидаемо, впрочем, знать, что что-то предстоит, – не то же самое, что испытать это на себе.
К третьему потоку я попросту не была готова: им оказался расизм. Мой муж Джонатан азиатского происхождения, Рэй, мой второй партнер в тот период времени, – азиат, я же – белая женщина, большую часть своей жизни пользующаяся привилегией не сталкиваться с расизмом. «Рэй и Джон [sic] выглядят как братья…» – написали мне в одном анонимном письме. «Они оба китайцы? Спорим, они готовят тебе на завтрак вкусные спринг-роллы, вот только чьи роллы лучше…» Одно сообщение в Facebook – полностью – гласило: «Мерзость! Неужели азиаты – единственные мужчины, которые готовы тебя е***?»[8]
Я знаю, что удержаться сложно, но решение этой проблемы не начинается со слова «Просто…». Просто не читай комментарии; просто не говори о полиамории; просто удали аккаунт в Twitter, YouTube, смени электронную почту, не приближайся к интернету и публичным дискуссиям. Это не решения проблемы. Если я перестану говорить и перестану включаться в обсуждения, игра будет проиграна. Кроме того, подобные реакции на мою работу – материал для моих исследований, мой ориентир. Они помогают мне понять социальную механику, действующую за кулисами. Эта работа мне небезразлична, и закрыть на это глаза значит сдаться.
Бывают ли другие стратегии, кроме молчания? Один из вариантов – говорить еще больше. На некоторых публичных выступлениях я начала открыто заявлять о своем плохом психическом здоровье. Я говорила о том, что из-за депрессии мне сложнее решать задачи, с которыми я когда-то справлялась без труда. Сначала я намеревалась оправдать этим ухудшения в моей работоспособности, но я заметила, что аудитория с теплом встречает подобные признания. Я делала видимым то, какой ценой дается мне моя работа, и публике казалось это важным.
Кроме того, я начала признавать ошибки, допущенные мною в процессе работы, а не скрывать их. Было больно. Стыдно. Я еще больше говорила о собственном стыде, и ко мне вернулось чувство облегчения и признания. В академических кругах мы приучены воспринимать наши ошибки как неудачи, признаваться в них считается слабостью. (Академическая сфера может быть немилосердной. Идеи и идеологии застаиваются, гниют. Не думаю, что это совпадение.)
Еще одна возможная стратегия – это не делать ничего вообще. В статье в «Американ Спектейтор», посвященной мне и другим авторам, говорилось, что теперь мы, феминистки, «ненавидим даже любовь». Материал разлетелся по Сети, благодаря чему я обрела новых читателей, которые иначе не узнали бы о моем существовании. Вокруг меня постоянно кружат вихри из современных представлений о любви, и я могу изменить их движение одним своим присутствием. Даже (или, возможно, особенно) когда я стою не шелохнувшись.
Стратегия, которая не работает, – это отступление в академическую сферу. Проблема этой стратегии заключается в том, что в академической среде – или, если на то пошло, где-либо вообще – невозможно укрыться от идей и культуры, формирующих нашу жизнь. Академическая сфера состоит из людей, а люди несут нажитый ими опыт всюду, куда бы они ни направлялись.
Я работаю на академической кафедре философии, а философия – это дисциплина, печально известная тем, что в ней (всё еще) доминируют мужчины. Женщины в философии – это вызов ее самовосприятию как гиперрациональной, гиперлогичной, гипернаучной дисциплины, ибо эти качества определяют как мужские. Эта дисциплина представляет свою историю как процессию «великих мужчин»: Сократ, Платон, Аристотель, Кант, Витгенштейн, Ницше. Возможно, она допускает присутствие случайной женщины, демонстрирующей эти мужские качества – громкий голос, агрессивный тон в споре, – но ее скорее терпят, нежели почитают. Согласно одиозному изречению Сэмюэла Джонсона, «читающая нравоучения женщина похожа на собаку, идущую на задних лапах: получается не очень хорошо, но вы удивлены тем, что это вообще происходит».
До того как самой стать философом, я представляла себе философию чем-то более гуманным. В большей степени построенном на сопереживании и совместной работе. Чем-то, что принадлежит всем и каждому, а не только паре экспертов, работающих в четко разграниченных вотчинах престижа. Я представляла себе философию как вечный разговор, как масштабное сотрудничество. Но всё это идет врозь с обыденными заботами академических институтов в реальности: тревоги о рейтинге, грантовые доллары, премии и репутация. Исследовательские мечты стольких хотели-бы-стать-философов задавлены подобными вещами. Обречены на смерть от многотысячных порезов административными бумагами.
Современная модель функционирования университета похожа на зависимость от видеоигр или социальных сетей. Мысли о «победе» и «статусе» стимулируют нас продолжать играть, скроллить, а в это время жизнь, о которой, как нам казалось, мы мечтали, утекает сквозь пальцы[9]. Постоянное сравнение себя с другими вызывает тревогу и паранойю, поскольку мы чувствуем, что не соответствуем требованиям[10]. Нас убеждают, что мы не можем ни на секунду покинуть беличье колесо, иначе мы отстанем. Нетрудно понять, почему самые разные проблемы замалчиваются академическими институтами, стремящимися удержать статусных «звезд», сохранить имидж, сохранить позиции.
Я оглядываюсь в прошлое и думаю, что была одной из собак Джонсона. Я научилась ходить на задних лапах, рано получила повышение, у меня был отличный послужной список публикаций и множество приглашений на межнациональные конференции. В соответствии со всеми усвоенными мною показателями я чувствовала себя «победительницей». Я с удовольствием сравнивала себя с другими людьми и радовалась большой разнице между нами. Я не горжусь этим.
Но было приятно думать, что отступление в укромный уголок академической среды возможно, было приятно довольствоваться репутационными оценками и грантами. Когда сегодня люди говорят мне, «наверное, это приятно», знать, что моя работа привлекает внимание, я пытаюсь объяснить, каково это. На самом деле это сложно. Местами ужасно. Но я всё равно считаю, что это стоит усилий. Я пытаюсь делать работу другого толка, и у меня получается неуклюже, мне неудобно. Я не могу опираться на свои достижения (какими бы они ни были), потому что они не приведут меня туда, куда я направляюсь. Даже приблизительно. Как только я начала исследовать любовь и пытаться вынести свои идеи за пределы узких стен академической философии, я поняла, что мне нужны навыки, которые мне не удалось развить за десять лет академического обучения.
В первую очередь мне нужно было научиться другим способам коммуникации. Я умела писать только для своего маленького уголка академической среды. Оказалось, научный стиль не откроет путь к сердцам и умам большинства людей. (Кто бы мог подумать!) Поэтому я снова пошла учиться. И это не метафора. Я поступила на магистерскую программу литературного мастерства в своем университете. Я снова стала студенткой, училась на заочном отделении параллельно с основной работой.
Всё мое академическое образование было направлено на строгую аргументацию – проведение четких, прямых, черно-белых линий от одной точки к другой. Не поймите меня неправильно: я благодарна за этот навык, и признаю, что оттачивать его на протяжении многих лет моего обучения было привилегией. Это не только академический навык, благодаря которому я пишу статьи, это жизненный навык, благодаря которому я выживаю. Но, как любой инструмент, он ограничен, и есть определенные виды философской работы, где он неприменим. И к некоторым из этих видов работы меня непреодолимо влечет. Поэтому мне пришлось освоить другие навыки, но не для того, чтобы заменить те, что я накопила за первые сорок лет жизни, а чтобы их дополнить.
Я учусь писать и думать как писательница, поэтесса или журналистка, а иногда как все они одновременно. Это не значит, что вести прямую, четкую аргументацию неправильно. Бывают случаи, когда затейливые черно-белые рисунки – лучший способ что-то проиллюстрировать: например, когда важны мелкие технические детали, а всё остальное отвлекает внимание. Но вы не сможете изобразить реалистично многослойный пейзаж с рассеянным внешним светом и сложными тенями, если прямые черно-белые линии – единственный известный вам прием.
Я получила степень магистра изящных искусств во время пандемии коронавируса и вместе с другими студентами 2020 года праздновала выпускной онлайн. Но на протяжении нескольких предыдущих лет я превращалась из профессора в студентку и наоборот всякий раз, проделывая путь от кафедры философии до кафедры литературного мастерства и обратно.
Мне не кажется странным делать несколько вещей одновременно, играть сразу несколько ролей. Мне нравится это больше, чем концентрация на одном, чем специализация, которую принято считать нормальным путем в науке. Мой разум работает лучше (и способен на большее), когда он фиксируется на широкой базе.
Точно так же мне не кажется странным находиться в нескольких отношениях одновременно. Более того, в моменты трудностей с психическим здоровьем иметь поддержку большего числа любящих партнеров – очень удобно. Работа по поддержанию меня не должна ложиться на одного человека.
Что возвращает меня к той грусти, о которой я говорила ранее. Легко представить, как партнеры могут отреагировать на решение их любимого человека продолжить работу, которая, очевидно, сделала ее несчастной. Легко представить себе озабоченность или расстройство, за которым последует совет уволиться и вернуться к прежней комфортной жизни. Легко представить, что партнер просто не захочет быть со мной, если я настаиваю и продолжаю делать себя несчастной. Разве любовь не должна быть исключительно «счастьем навек»?
Но ведь любовь «должна» быть и моногамной, а моя не моногамна. В самые тяжелые моменты моей депрессии даже любовь моих партнеров не могла сделать меня счастливой, но она сделала меня и мою работу возможной.
Их признание и поддержка того, кем я решила быть и что я решила делать, были выражением любви. Им бы не был совет уволиться. Размышления об этой разнице – между любовью, которая заставляет меня чувствовать себя счастливой, и любовью, которая заставляет меня чувствовать себя возможной, – и подтолкнули меня к главному выводу этой книги, ставшей новой теорией любви. Эта новая теория не спорит с моей первой книгой «Что такое любовь», не стремится ее заменить, но она затрагивает другую часть проблемы. Эта книга – о моей теории грустной любви. Или, точнее, о моей теории эвдемонической любви, в которой есть место для всего спектра человеческих переживаний и эмоций, положительных и отрицательных, счастливых и грустных.
Эвдемоническая любовь в буквальном смысле значит «любовь в окружении добрых духов». Мне потребуется время, чтобы объяснить, о каких «духах» идет речь, зато я успею объяснить, какое отношение эвдемония имеет (и не имеет) к романтике, счастью и поиску смысла жизни. Я перестала задавать старый вопрос, который привыкла считать самым важным, – как быть «счастливой до конца дней». Этот вопрос меня больше не интересует. Не кажется мне важным.
Вот так амбициозно я пообещала вам «новую теорию». Новая теория? Что-то вроде великой новой идеи? Творение невероятно самобытного гения?
Миф о великой идее работает точно так же, как и миф о «великом мужчине». На самом деле эти две мифологии идут рука об руку: мы представляем наших «великих мужчин», например Дарвина или Ньютона, придумывающих свои «великие идеи», например эволюцию или гравитацию, и мы представляем, как они делают это в одиночку, точно они существуют в интеллектуальном вакууме. Мы игнорируем вклад других людей, особенно таких «иррелевантных», как парикмахер Дарвина, который рассказывал ему о своем опыте с породистыми собаками[11]. Мы игнорируем влияние уже существовавших идей, особенно тех, что мы не считаем респектабельными, таких как алхимия и оккультизм[12], а ведь они завораживали Ньютона и вряд ли не соприкасались с его желанием теоретически обосновать «невидимые силы», действующие во Вселенной.
В действительности же великие идеи развиваются, живут и умирают в интеллектуальных экосистемах и будучи их частью. (Разумеется, как и ужасные идеи. И посредственные идеи.) Когда я обещаю вам новую теорию, я обещаю построить нечто из кусочков и деталей, которые я отыскала в своей экосистеме. Некоторые из этих идей очень-очень старые, другие появились совсем недавно. Я похожа на сороку, собирающую в своем окружении блестящие идеи. Я курирую. Большинство из того, что я собираю, далеко от точных наук (хотя в некоторых случаях близко к науке). Однако важно то, что я пытаюсь из этого построить.
Я сумею выстроить «новую теорию», если найду достаточно блестящих кусочков, чтобы соорудить зеркало. И тогда это зеркало покажет нам, что мы должны увидеть.