Все это происходит каждый вечер в сотне домов Парижа. Душный зал, огоньки свечей вздрагивают в такт ударам смычков о струны скрипок. Шум трет уши, словно мягкой тряпкой, голоса и музыка сливаются в непрерывный поток и обтекают тебя, если ты умеешь от них защититься. Просачиваются в щели вездесущие сквозняки, холодок летит от взмахов вееров, а лиц не видно – лишь фрагменты. Я иду и ловлю куски улыбок, огрызки взглядов, чей-то нервный тик на щеке, чьи-то завитые волосы, терновый запах, вышитые на рукаве гроздья винограда. Это зал в моем доме, но почему-то я чувствую себя здесь чужой. Запахи и звуки обнимают меня, и я мысленно говорю им: нет. Нет, отступитесь. Мое платье цвета лаванды – это броня, мои глаза не видят лишнего, и я все время на страже себя самой. Мне нужно сохранить себя для главного.
Едва увидев меня, мачеха суматошно замахала рукой. Отец на другом краю зала развлекал гостей, громко рассказывая военные байки, и мне оставалось порхнуть под крылышко его жены, которая уж точно знала, как должны вести себя на балах девушки. Она ведь вела себя как полагается – и теперь она графиня де Солари. Все прилично.
– Мари-Маргарита, познакомься с графом и графиней де Ренье.
– Я рада знакомству.
– Вы прелестно выглядите, милочка. Просто прелестно!
– Ах, как, должно быть, счастлив виконт де Мальмер! Такая очаровательная невеста!
– Что за пышная свадьба нас ждет! Не правда ли?
Их воробьиное чириканье осыпалось вокруг меня с тихим шорохом, а я стояла и приветливо улыбалась. Моя улыбка – словно опущенное забрало, я не слушала и не буду слушать пустых людей. Мачеха запоминает все, что они говорят, я не запоминаю даже то, что они делают.
– Где же сам счастливый жених?
– Виконт де Мальмер приедет немного позже. Он прислал записку с извинениями, важные дела задерживают его при дворе. – И мне, злым шепотом: – Не молчи, Мари-Маргарита!
– Прекрасный вечер, – сказала я, чтобы мачеха отстала. Она наградила меня ненавидящим взглядом и отвернулась.
Все это было мне знакомо до тошноты. Сейчас гости наговорятся, обменяются свежими сплетнями и решат, что неплохо бы потанцевать. Пока одни станут скользить по паркету, другие будут пить. Через два часа здесь не останется ни трезвых, ни чистых: все пропахнут вином и потом, начнут хихикать и говорить глупости. Кавалеры распустят руки, дамы станут хлопать по развязным ладоням веерами и делать вид, что ни на что не согласны. Музыканты закатают рукава и начнут фальшивить. Закуски поблекнут, зато взгляды заблестят.
Я с удовольствием провела бы эти несколько часов в своей комнате или в библиотеке; самый неприятный запах, что мне там грозит, – запах отсыревших обложек и пыли.
Ничего, сказала я себе. Еще немного потерпеть. Еще немного.
– Мадемуазель де Солари! Позвольте пригласить вас на танец!
Кажется, я знала этого человека. Густые усы, неровная кожа, мешки под глазами. Никак не могла вспомнить, как его зовут, а впрочем, разве это важно?
– Конечно.
Я пошла следом за ним, даже не понимая, что играют, и стараясь лишь, чтобы на моем лице не читалась откровенная скука.
Что я за человек такой? Почему мне не нравится это общество, которое у многих вызывает восторг, отчего я не трепещу при первых тактах музыки, не принимаю танец как откровение или хотя бы как веселье? Или все дело в мутной игле, засевшей в сердце, в неотвязных мыслях, в грядущих переменах, за которые ответственна я и только я? Иногда – вспышками – мне хотелось бы стать менее целеустремленной, выбросить все мысли из головы, отдать их шаловливому ветру и позволить ему взъерошить мои юбки. Кокетничать с мужчинами, хохотать, показывая зубы, томиться над записками, целовать краешек надушенной бумаги. Позволить этому легкомысленному миру, где никто ни за что не отвечает, взять меня в плен. Только я знаю, что обману себя ненадолго, а расплата за обман последует незамедлительно.
Кавалер оказался неплох, а меня учили хорошо, учили, как я рассказывала отцу де Шато, навсегда, до смерти; значит, я должна танцевать, и иногда улыбаться, и временами – говорить. Я все это проделывала, стараясь не вдыхать запах жареного мяса, который шел от моего случайного ухажера: прежде чем отправляться кружить девушек в танце, он основательно подзаправился. Разило от него знатно, хотя мы редко касались друг друга. И правильно, и ничего в этом предосудительного нет, настоящий мужчина, не поужинав, на паркет не выйдет. Я невольно улыбнулась, а кавалер принял на свой счет и приосанился. Да пусть его.
Танец закончился, мужчина повел меня обратно; рядом с мачехой, пристально смотревшей на меня, за время моего отсутствия вырос черный столб. Отец Реми. И я пошла быстрее.
Священник вернулся за общий стол только сегодня утром. Я больше не ходила к нему, отвары посылала с мадам Ботэн, и экономка, поджав губы, передавала мне освященные благодарности. Никакой пользы не было в этих «спасибо», никакого скрытого послания, и к себе отец Реми меня не звал, а я почти не ждала, что позовет. Кажется, он услышал от меня то, что хотел, и понял: учить меня чему-то бесполезно, пока сама не пожелаю. Смирения я не пожелаю никогда. Как неглупый человек, он предпочел не тратить на меня время.
Я шла к нему и пыталась понять, права ли была, углядев тогда в его лице, тонущем в сумраке маленькой кельи, отблеск внутренней красоты, вдруг мне почудилось, и эта иллюзия – одна из тех, с которыми быстро расстаешься? За завтраком мы не смотрели друг на друга, сейчас же ничего дурного нет в том, чтобы заглянуть в глаза святому отцу. Хорошему священнику случайные взгляды говорят больше, чем слова, и способствуют выпасу овечек Господних.
– Отец Реми, – сказала я, с удовольствием высвобождая ладонь из скользких пальцев кавалера, тут же канувшего в толпу, – вы почтили своим присутствием бал?
– Это бал столь любезен, что не портится от моего присутствия, – сказал он, растягивая губы в улыбке, столь же искусственной, как моя. – Вы прелестно выглядите, дочь моя, Мари-Маргарита.
– Чудесный вечер, не правда ли? – пропела мачеха. Интересно, сколько раз она уже это произнесла?
– Совершенно очаровательный, – серьезно согласился отец Реми. – Такое изысканное общество.
– Вам, наверное, не хватало этого в горах, – сказала я, упираясь взглядом в янтарные четки в его руках. Да что же он их с собой таскает все время? Что-то не так в этих четках, такому священнику нужно бы перебирать деревянные шарики, но никак не загадочный янтарь.
– И не говорите, дочь моя, и не говорите. Общество овец не всегда приносит удовлетворение.
– Конечно, вряд ли овцы умеют столь изящно танцевать и говорить комплименты.
– Ни в коем случае. Кстати, это напомнило мне…
Мачеха дернула меня за рукав:
– Виконт прибыл. Постарайся вести себя прилично.
– Вы говорите так, как будто я только и делаю, что обнажаюсь перед достопочтенной публикой, – не выдержала я. Мачеха залилась краской.
– Мари!!!
– Я буду хорошей девочкой, – буркнула я, – обещаю.
И надела улыбку, предназначенную исключительно для виконта. Отец Реми рядом со мной шевельнулся, отступая назад, словно не желал мешать.
Мой жених, виконт Бенуа де Мальмер, еще не стар, но уже в летах: совсем недавно ему исполнилось сорок семь. Весьма почтенный возраст, хотя и недостаточно большой, чтобы можно было позабыть о женщинах и посвятить себя всецело несварению желудка. Когда-то он был женат, но недолго: супруга его скончалась от лихорадки, и с тех пор виконт не стремился связывать себя новыми узами, пока ему не встретилась я. Конечно, блистать на балах, будучи вдовцом, куда предпочтительней, особенно если внешность благообразная. К тому же виконт не пренебрегает физическими упражнениями, ловко управляется со шпагой и ездит верхом, потому лишен чрезмерного жира на боках и животе. В уголках карих глаз прячется лукавая тайна; каштановые волосы от природы вьются; в чертах лица – никакой порочности, никакого вызова миру, только умиротворение. Вот кому бы идеально подошла сутана, вот кто бы мог стать добрым пастырем. Весь его вид свидетельствует о любви к ближнему и чрезвычайном довольстве жизнью. Ах, какая завидная партия, говорят мне. Я не спорю: очень повезло.
И потому я склонила голову и постаралась зарумяниться; жаль, не оставалось времени ущипнуть себя за щеки. Стукнули каблуки, виконт остановился рядом.
– Как я счастлив вновь посетить ваш гостеприимный дом, чудесная госпожа де Солари! – Он поцеловал руку мачехе, потом повернулся ко мне: – И как же я рад снова лицезреть вас, мадемуазель де Солари!
– Большая честь для нас, виконт, – сказала мачеха.
– Я так ждала этой встречи, – сказала я.
А отец Реми ничего не сказал.
– Как прошла ваша поездка? – поинтересовалась мачеха.
– Успешно, весьма успешно. – Тут я посмотрела на виконта (уже можно было) и поймала предназначавшийся мне взгляд. – Хотя я все время скучал по моей прелестной невесте. Признайтесь, мадемуазель, и вы ведь скучали по мне?
– Конечно. Я даже плохо спала по ночам.
– Это правда, Мари неважно спит, – пожаловалась мачеха. – Она непрестанно молилась за вас.
– Верно, – сказал за моею спиной отец Реми, – она только и делала, что молила Господа о вашем скором и благополучном возвращении.
Потом, вспоминая произошедшее, перекатывая в памяти мгновения, словно сахарные шарики в ладони, я пойму: именно тогда я начала ему верить. Начала верить, потому что он солгал, хладнокровно и спокойно, стоя за моей спиной. Только он и я знали в тот миг, что он записывает меня в сообщники, только ему и мне была известна истина: ни черта я не молилась. Во всяком случае, отец Реми этого точно не видел, не слышал и знать не мог.
Он оказался таким прекрасным лжецом, святой отец Реми. Тогда я подумала, что он искусен во лжи, как обычно бывают священники, старающиеся себе во благо, и не догадывалась, что я его недооцениваю.
– И денно, и нощно, – добавил он, – тут я перевела взгляд с лица виконта на его лицо – и блаженно улыбнулся. – Господь же всегда слышит тех, кто усиленно к нему взывает.
– А вы?.. – Мой жених вопросительно прищурился.
Мачеха бросилась спасать положение:
– Позвольте представить вам святого отца Реми де Шато. С недавнего времени он живет при нашем доме, взамен отца Августина, и исполняет обязанности моего духовника. А также священника при нашей семье.
– Большая честь, – виконт кивнул, – большая. Что же, вы столичный житель, отец де Шато?
– Нет, – сказал отец Реми, – нет, конечно же. А вы, виконт де Мальмер?
– Наполовину. У меня замок в Пикардии, неподалеку от Амьена, и обширные владения в Бургундии, – все это он произнес непринужденно, как будто богатство казалось ему маловажной вещью. Великодушие и только великодушие. – Ну, и еще кое-какие земли в Эльзасе. Правда, там по ним постоянно топчутся чьи-нибудь войска.
– Тогда забот у вас много.
– Наверняка не больше, чем у вас, отец де Шато. Я забочусь о землях, а вы – о душах человеческих.
– Все в руках Господних: и земли, и люди, и всякие букашки, включая гусениц и пауков, – педантично отметил отец Реми. – Даже ядовитых тварей любит Господь. У вас там в Бургундии не встречаются ядовитые твари?
– Не видал ни одной. Может, и есть гадюки, да только в моем доме они не ползают.
Отец Реми кивнул и почему-то промолчал, хотя я ожидала, что обмен фразами продолжится, и только тут обнаружила, что все это время словно смотрела на поединок. Мачеха же и вовсе не пыталась скрыть удивление.
– Вы, наверное, проголодались, виконт! – воскликнула она. – Позвольте проводить вас к столу.
– Вы так гостеприимны, госпожа де Солари!
– Ах, ну что вы! – кокетничала мачеха, пряча зубы. – Обещаю, через несколько минут вам подадут любимый паштет!
– Такое внимание к моим вкусам!
Нежная невеста, то бишь я, благоразумно молчала. Отец Реми после речи о любви к различным тварям с любопытством разглядывал виконта, его коричневый с золотом камзол, украшенную драгоценными камнями перевязь. Наверное, прикидывал, сколько этот человек мог бы пожертвовать его маленькому сельскому приходу – если бы удосужился развязать тесемки кошелька.
– Пока почетный гость вкушает земную пищу, – сказал отец Реми, – я припомню мадемуазель де Солари одно опрометчиво данное мне обещание и приглашу на танец. Если, разумеется, вы не возражаете, виконт.
– О, ну что вы, – Мальмеру исполнилось слишком много лет, чтобы возражать. – Танцуйте, конечно же. Я могу быть спокоен за свою невесту, пока она пребывает в обществе священника.
– А вы танцуете, отец Реми? – Мачеха розовела гораздо лучше, чем я. Да ведь духовник ей нравится, ахнула я про себя. Вот чертовка. Рассказать, что ли, отцу?
– Совсем немного. Достаточно, чтобы не опозориться.
– Ну, идите, идите, – она легонько подтолкнула меня в спину, я брезгливо дернулась, словно к коже приложили лягушку.
Отец Реми подал мне руку. Пришлось его коснуться – сутана оказалась шелковой, а я и не заметила поначалу, – и идти рядом.
– Хочу заказать у музыкантов танец. Прогуляйтесь со мной.
– А я вот вам не доверяю, – прошептала я. – Зачем вы сказали, что я за него молилась?
– Вы же наверняка упоминали жениха в молитвах, так или иначе. Разве это неправда? Впрочем, мелочи, не будем о них. Я вам тоже не очень-то верил, когда вы варили мне спорынью, и все ждал – отравите или нет. Почему не отравили?
– Это выглядело бы подозрительно.
– А. Ну конечно.
– Зачем вы так с ним говорили?
– Дочь моя, Мари-Маргарита, я полагал, вы умнее. Виконт богат и влиятелен. Служить у него – большая честь, но вряд ли ему нужны слуги-идиоты, слабо лепечущие восхваления. Конечно же, я рассчитываю, что вы порекомендуете меня семье де Мальмер и однажды я переселюсь в ваш новый дом, где стану пристально следить, когда вы молитесь, как и о чем.
Мне казалось, что мое лицо каменеет от пристального взгляда искоса, на профиль отца Реми.
– Вы же не всерьез.
– Всерьез. Зачем святые отцы вроде меня стремятся в Париж? В Провансе у меня не было ни гроша за душой. Все мое имущество – имущество церкви. Я верю, что Господь вознаградит меня за труды, и достаточно дальновиден, чтобы понять Его подсказки. Но вот мы и пришли. Подождите меня вот здесь.
Он оставил меня на краю пустого паркетного поля – музыканты устроили перерыв, и публика толпилась у столов с закусками – и отошел, а я теребила развязавшуюся ленту на рукаве, пытаясь в ее атласной простоте отыскать ответы. Так вот зачем он приехал. Ну конечно, я это предполагала. Только не думала, что отец Реми, с его речами о пламени камня и свободе, хочет только положения в обществе и денег.
Он о чем-то говорил с музыкантами; те кивали, один из них, остроносый, похожий на журавля, громко хохотнул. Я смотрела отцу Реми в спину, в его прямую непреклонную спину, и липкое чувство – чутье на неприятности – вползало в душу, словно гадюка.
Никогда оно еще меня не обманывало.
Он договорился, развернулся и подошел ко мне, повел на середину зала, едва касаясь сухими прохладными пальцами моей руки. Гости начали оборачиваться с любопытством, однако никто не стал присоединяться к нам: когда танцует дочь хозяйки дома, да еще и со священником, лучше посмотреть со стороны. От человека к человеку метнулся шепоток, я могла представить, что они спрашивают сейчас: а этот – кто? Ах, духовник семьи де Солари. Бедный священник из Прованса. Благородного происхождения, конечно? Понятно, понятно.
– Становитесь.
– Отец Реми, – сказала я, отпуская его пальцы, – вы так и не объяснили мне, что мы танцуем.
Он стоял в шаге от меня – тот самый человек, что два дня назад лежал в постели и еле шевелил потрескавшимися губами в черных полосках запекшейся крови. Тот самый, что вошел в наш дом и не говорил почти ничего, кроме молитв. Тот самый сельский кюре, полный цитат из Библии, рассказов о святых, умеющий драться в темноте.
В первый раз он мне по-настоящему улыбнулся.
Так себя чувствуют, наверное, отшельники, если им вдруг в образе случайного путника является посланник Господень: лохмотья превращаются в доспехи, посох в руке струится сталью меча, травинка на рукаве падает ворохом лилий. И лицо, ничем не примечательное лицо усталого пилигрима, чьи ноги в кожаных сандалиях стерты до костей, плавится воском; черты текут, и вместо нарисованной для невинного обмана маски возникает наполненный жизнью лик.