С того вечера, когда Ефремушка, похитив Лизавету, привёз в Санкт-Петербург, прошло незаметно десять лет. У Лизаветы и Александра Апраксиных по гулким коридорам дворца бегали двое малышей: два мальчугана – восьми и пяти лет от роду. Старшего, внешне во всём схожего с Лизаветой, начиная от незаурядной внешности, и, заканчивая умением держать себя на людях, они назвали Сильвестром, в память о великом русском былинном богатыре. Имея небольшой рост, он отличался широкой костью и весь его вид говорил, что лет через десять он преобразится в самого настоящего витязя, защитника земли русской, защитника убогих и сирых. Волосы золотистые, по раннему возрасту, вились колечками и, невольно посещало чувство, что на нём парик, а не естественные пряди, настолько они очаровывали взгляд.
Глаза его, василькового цвета с неподдельным любопытством наблюдали всё происходящее вокруг, что только оказывалось в пределах его взгляда. И всё ему было интересно, занимательно и этим он порою изводил нянечку до изнеможения. Оба родителя души не чаяли в детях и именно по этой причине, граф нанял зарекомендовавшую себя с лучшей стороны мадемуазель Де Пти. Де Пти помимо одарённости по воспитанию, обладала хорошими манерами и, что не менее важно владела тремя языками с безупречным произношением, сыгравшие значительную роль при её выборе графом Апраксиным.
Когда же нянечка была не в состоянии ответить на его каверзный вопрос, вследствие недостаточности знаний, он подходил к матери и если и здесь не получал необходимую информацию, смело шёл к отцу в кабинет. И удержать его в порыве найти ответ на свой вопрос, казалось, делом бесполезным. Да и сам граф, отложив занятия, проникался вопросами сына. В плане познаний, ему было не занимать упорства и, так продолжалось изо дня в день, всё ему было любопытно.
К пяти годам он научился читать, а в шесть с половиной вполне прилично освоил начала математики, умножая двузначные числа в уме. При этом он бегло разговаривал на французском и, сносно на английском языках. На французском языке он говорил, уподобляясь Версальским дворянам, несколько грассируя.
Подобной одарённости ни сам Апраксин, ни тем более Лизавета не могли упомнить о себе, хотя граф и по сей день в свободное время любил почитывать фолианты, благо во дворце имелась великолепная библиотека, которую начал собирать ещё дед Апраксина. Здесь были редкостные экземпляры ещё рукописных книг, подлинники прижизненных изданий классиков.
Младший Апраксин, названный Андреем, в честь святого Андрея Первозванного, на чей день появился он на свет, от каждого из родителей перенял черты и внешности, и характера. Если старший был настойчивым в достижении своих поставленных целей, младший через какое-то время, забыв обо всём, что недавно только заботило его разум, носился с игрушками. Особое же пристрастие испытывал ко всякого рода клинкам и мечам.
Дети, даже будучи родными братьями, порою настолько разительно отличаются друг от друга, что вполне могут ставить сомнения в родстве. И, если старший в его возрасте читал, Андрей не испытывал к этому тяги, а когда же брал книжицу, то с единственным желанием рассматривать картинки. И здесь уже его нельзя было оторвать от любимого занятия, он даже мог заснуть с раскрытой книжкой на руках. Но вот чего в них не наблюдалось, ни одного из них не тянуло к музыкальным инструментам, хотя восприятие прекрасного было развито достаточно высоко.
Всякое было за это время: великосветские балы, в целом представляющие из себя некоторое праздничное целое, подчиненное движению от строгой формы торжественного балета к разнообразным видам хореографической игры, где часто дамы и кавалеры обменивались недвусмысленными взглядами, обещающими многое, если не всё; выезды на черноморское побережье, да и за пределы родного отечества, жаловаться Лизавете было не на что.
Свет, несмотря на невысокое происхождение новоявленной графини, воспринял её более чем радушно. Может быть, тому службу сослужило положение графа, а возможно, что и природная красота Лизаветы, не очень-то нуждавшаяся в искусственном прихорашивании. Её тонкие черты и очаровательность, аристократизм и естественное жизнелюбие также имели место быть при этом.
А любопытство, с которым она проникалась ко всему новому, как и мечтательность, что лучилась в глазах, мимо которых не обратив взор свой, не удостоив вниманием едва ли могли пройти кавалеры. При всём показном блеске аристократической верхушки, которую боготворили, к которой стремились, выкладывая последние деньги, она не заметила того, что, витая в атмосфере дворцовых залов, придаёт им таинственный ореол. Единственное, что она разглядела, так лишь фальшивую учтивость, сквозившую не только в обворожительной улыбке дам, прячущей за ней клыки и коготки, но и сопровождающих их кавалеров.
Они расточали высокопарные комплименты, прикладывались к ручкам дам, но что происходило под личиной этого блеска, едва ли кто-то придавал значение. Все эти приторные любезности, что расточали молодые повесы, едва ли могли иметь что-то общего с тем, о чём они думали или измышляли в действительности.
Может статься, даже маски были изобретены именно с этой целью: дабы собеседник не увидел фальшь эмоций. Лизавета, после первых же балов, потеряла какой-либо интерес к этому лицедейству и вполне возможно не переступила порог ни одной залы, если не положение супруга – графа Апраксина.
Она не могла взять в голову, что так привлекает Иринку в этом мире, где самые что ни на есть привычные стекляшки, подвергнутые небольшой обработке для некоторого сходства, выдают за подлинный бриллиант. Но ценителя настоящего этим не проведёшь: и блеск нечистый, и слишком уж настойчиво навязывают. И не в этом ли была причина того, что граф предпочёл никому не известную купеческую дочь, дочерям – наследницам громких имён и несметных богатств? Но за всем этим зримым, скрывалось порою слишком уж много тёмных пятен, что едва ли могло привлечь Александра Апраксина. А было дело, что уж скрывать, предлагали невест, сватали.
Лизавета, пусть и провинциалка, но тятенька её – Вахруша Бахметьев, человек передовых взглядов, выписал дочери гувернантку из самой столицы, благодаря чему дочь и в письме преуспела, и в счёте. Да и в языке французском неплохо освоилась, читала классиков в оригинале. Но от чего был в полном восторге граф, так виртуозной игрой Лизаветы на рояле, её тонкие и длинные пальцы, словно бабочки в яркий солнечный полдень, порхали над клавишами, извлекая чудное звучание.
Апраксина, занятия Лизаветы на рояле, приводили в такое состояние неземного блаженства, едва ли подвластного перу. Да и сама она страстно любила музицировать, ради чего граф устраивал у себя во дворце музыкальные вечера, где слушатели делились мнениями, обсуждали новости в музыкально-театральной среде и в эти вечера, Лизавета, казалось, вся сияла изнутри. Премьеры, что обсуждали гости, на которых ей не довелось побывать, вызывали бурю эмоций. У неё разгорались глаза, от волнения на лице проступал румянец, как после лёгкого морозца.
Что до нарядов, так разве в них всё дело, истинное золото и под грязью блестит. Лизавета была настоящая, пусть она не говорит заученными приторно-слащавыми оборотами, этому недолго научиться, а вот замысловатым фразам, витиеватым – это от Бога. А поговорки, что порою, она вплетала в свою речь, загадки загадывала, сам Апраксин терялся в тщетной попытке найти отгадку.
Граф также не находил ничего привлекательного в них, что часто устраивались для продвижения по службе, для устройства дочерей с выгодой, по сему особливо приглашали молодых людей из знатных, именитых семей. Ну не было настоящего веселья в этом нарочитом фарсе напомаженных и наряженных дам и кавалеров. Но деловая необходимость, да и простая вежливость требовали соблюдения этикета.
Отвергни он приглашение очередного приближённого к трону, назавтра можешь оказаться в полной опале, что самый бедный баронет не пожелает протянуть руку для пожатия. Оказавшись в этом притягательном для большинства мире, Лизавета вынесла для себя единственное мнение: этот рай, что благие намерения, коими вымощена дорога в ад, призрачный мираж над бездной, не имеющий ничего общего с реальным миром.