Из травматологии Мур ехал на трамвае – вахтер в больнице подсказал, как добраться до Разгуляя. От обезболивающих качало подводную муть в голове, но он хотя бы ничего не сломал, лишь получил сильный ушиб плеча. За замерзшим, в корке инея, окном плыл синий город, сиял новогодними огоньками, как космос звездами. Кто-то рассыпал мандарины, их подавили по полу, и в трамвае густо пахло новым годом. Школьными елками и Долькой. Муру было тошно и одиноко.
Дольку с загипсованным запястьем родители забрали, а Гальку с ее сложным переломом ноги, конечно, оставили в больнице – после операции по репозиции отломков. Вроде как Мур не был виноват, даже родители девчонок в конце концов это признали, когда все сидели в холле приемного покоя и рассказывали, как что было на проклятой горке, и ждали результатов Галькиного рентгена. Но факт, что девчонки пострадали, а он не смог их уберечь, жег внутри как пламя, обугливающее все вокруг. Потому что вышло, будто от удара о столб девчонки прикрыли его собой: Галька, которую несло впереди, и Долька, сидевшая у него на коленях. А так бы, может, ушибом не отделался бы.
Папаша Богодай, правда, поначалу как ворвался в приемный покой, хотел ему голову свернуть, орал, что через два дня соревнования и такие деньги псу под хвост, коньки швейцарские, тренер два раза в день, и кто тебя откуда прислал, паршивец? Мур ничего не понял. Какие еще швейцарские коньки?
И тут в приемный покой влетел еще один экипаж скорой, с каталкой, на которой без движения лежал парнишка в тающем снегу, обе ноги в желтых шинах и голова перемотана, и кто-то крикнул:
– Еще ватрушечники с Егошихи! Там следом двое легких, вывихи-ушибы!
Долька заревела, прижалась к отцу, неловко оттопыривая загипсованную руку:
– Пап, па-ап, мы сами виноваты, а больше всех дура эта упрямая, я ее просто догнать не успела! Она сама виновата!
А что дура упрямая-то? Ей тринадцать, внизу еще ловить надо было. И Мур корил себя, что не поймал.
Мимо провели «легких», двух маленьких пацанов с шинами на руках. Папаша Богодай отобрал у Дольки телефон, позвонил Колику, Денису и девчонкам, расспросил, как дело было, – и стих, нахохлился, большой и помрачневший. Мать плакать перестала, всхлипывала и тоже бормотала что-то о соревнованиях, о том, что все, пиши пропало, билеты придется сдавать и что не надо было отпускать дочек на эту проклятую Егошиху.
А Долька, вздрагивая, сбивчиво рассказывала, что это Мур примотал им палки поверх комбинезонов, чтоб не было смещения, и они с Денисом тащили Гальку на сцепленных руках, как в учебнике ОБЖ, вверх по тропинке и еще по тысяче ступенек около большого трамплина на пост охраны, а Колик помогал Дольке и только все ныл, а потом наверху, когда охранник начал орать на них, вообще смылся. Ватрушки они там у трамплинов бросили, но их, наверно, ребята забрали. А скорая приехала, когда они уже поднялись, это еще снизу Мур ее вызвал. И да, их всех троих в одной машине в травму повезли, но больница-то вот совсем близко…
Трамвай бесшумно скользил сквозь мороз. Вдруг ускорился, и Мур процарапал гляделку в инее: за белым полотном дороги, по которому неслись машины с ослепительными фарами, за бликующими отбойниками стояла застывшая чернота. Край мира. А где город-то? Где город? Куда это трамвай заехал?!
Гляделка затягивалась инеем, Мур снова ее процарапал – и увидел впереди берег черноты: фонари и светофоры, и знакомый хрустальный дворец, и расплющенный замок старого депо – вот он, Разгуляй. А угольная тьма, стоящая вровень с освещенным полотном дамбы, – это просто Егошихинский лог. Какой же он все-таки громадный! Разломил город пополам и лежит этой своей чернотой между обрывами. А что там, в этой черноте? Кто?
Даже из трамвая выходить было страшно. А люди не обращали внимания, выскакивали на остановке, спешили сквозь мороз по своим делам, тащили елки, детей на санках и за руку, покупки – как будто никакого страшного лога и не было. Как будто это нормально – разламывать город пополам.
Мур перешел большую улицу и прибавил ходу, свернув в заваленные снегом переулки Разгуляя. Главное, не думать про черноту за освещенным фонарями краем лога. Поток транспорта на дамбе успокаивающе шумел. Луна в небе сияла, как свежий спил серебряного небесного дерева, и почему-то от этого серебра стыло ушибленное плечо. Снег под ногами громко скрипел, и казалось, кто-то догоняет – Мур даже оглянулся. Опять он пересек невидимую границу между настоящим и прошлым. Вечер остался на многолюдной улице, а тут, в улочках, казалось, давно ночь. Причем семнадцатого века, и плевать на фонари. Ох, нет. Пусть будут – Мур совсем замерз, представив темень зимы какого-нибудь тысяча шестисотого года, да хоть и тысяча семисотого: только красные огоньки лучинок в избах, вот и весь свет. Темень везде. Это сейчас город загнал ее в лог и глубже, в подземелья, в старые обвалившиеся рудники, в трубы, в которые, как в гробы, закопали речки.
А темнотища эта там затаилась и злится.
Шаги невидимки позади заскрипели снегом ближе и громче.
Во двор дедова дома Мур влетел бегом и запер за собой калитку. Было стыдно, что сам себя довел до испуга. Темнота – это просто отсутствие света. Светилось ярко окно кухни, под навесом качалась рыжая лампочка, облизывая светом дрова – цивилизация. Где он читал, что электричество отпугивает нечисть?
На крыльце, делая для всех скрывающихся во мраке тварей вид, что не спешит и никого не боится, он обмел веником ботинки. Как же хорошо знать, что всякие силы тьмы – просто выдумка! Хотя вон как он струсил. Человек может поверить во все, во что захочет поверить. Все дело в подключаемых архивах, а там таится такое, о чем и не догадываешься. Прошлое-то – вот оно, печкой пахнет, лезвием топора, вбитого в колоду, блестит. Нигде уже такого прошлого не осталось, а тут – пожалуйста. Так поверишь, что в сарае где-то и пищаль приткнута, а в логу черти прячутся.
– Ты что, внучок, как угорелый? – вышел дед в сени. – Стряслось что?
Мур глубоко вздохнул и рассказал. Дед выслушал, почесал в бороде. Он весь как-то ссутулился, помрачнел. Помог Муру стащить куртку с больного распухшего плеча, нашел штаны и теплую рубаху переодеться, даже намазал плечо обезболивающей мазью. На кухне подставил тарелку с котлетами, но у Мура глаза на еду не смотрели. Тогда дед налил ему чаю, сунул туда две ложки густого белого меда:
– Чтоб не простыл. Зря я тебя пустил, а так бы и девки целы были. Смутил ты их, видать.
– Девки таких, как я, не любят, им красавцев двухметровых подавай, – Мур пожал плечами – и поморщился от боли.
– Девкам виднее, – усмехнулся дед. – Не прибедняйся. Парень как парень, не дурак, это главное. Вон я тоже ростом не вышел, а ничего, на жизнь не пожалуюсь. Был бы я двухметровым, так давно под землей бы остался, по пещерам-то да по старым шахтам, – дед хмуро посмотрел в темень за окошком: – А давно я в самом логу-то не бывал, тем более у трамплинов. Не тянет. Уж такое место Егошиха. Порченое.
– В смысле? Ты о том, что речку в трубу убрали?
– Так это уж когда! А то и завод тут стоял медеплавильный, и пруд заводской вон на дне лога ила метра в два слой оставил, черт его знает, что в этом иле есть, сколько костей там, под дамбой, теперь… А кладбище-то городское вон на нашей стороне с незапамятных времен? Сколько там слоев-то – соты подземные! Вон, на воинском на памятниках почитай, что написано, погляди-ка, сколько солдатиков в одну могилу закопано, я аж двадцать на одной плите надгробной видал. К тому же не разобрать, то ли могила это, то ли шахтная выработка старая… А памятник жертвам репрессий на бугре видел? А тюрьму-то на горе? Батя говорил, стреляли да прямо в лог в ров и скидывали… Этапы вон в скверике на улице, по которой тебе в школу, формировали да и гнали потом по всему краю… Мать-то по всем плачет стоит, видел? Не по одним солдатам ведь. Памятник-то? Скорбящая-то?
– Где?
– А у воинского-то. На кладбище.
– Я и кладбища не заметил… Думал, это парк… – Муру было совсем тошно. Мед в чае горчил. Не зря в этом Егошихинском логу стоит такая жуткая чернота.
– Да вон в край лога от нас за дамбой все кладбище. Речка внизу, в Егошиху впадает, так Стиксом прозвали. А была Акунька.
– Мне в логу не по себе было, – признался Мур.
Как здесь жить? Тут еще и Стикс есть, как на том свете. Гнусная судьба у речки. Была она светлая, веселая, как смешная девчонка Акунька, а ее в трубу засунули и именем обозвали кладбищенским. А Егошиха? Он и дома, в Петербурге, жалел все взятые в трубу речки вроде Лиговки.
– А что не по себе-то? – взглянул дед.
И опять Мур почувствовал, что сдает непонятный экзамен. Ответил честно:
– Как будто в логу людям не место. Потому что он, ну, огромный такой, глубокий. Как будто землю разломили напополам, но не до конца.
– Сама разошлась. Земля подвижная – от плюмов в мантии до рельефа поверхности. И, как живая, она все помнит: к примеру, реки на Восточноевропейской платформе текут там же, где текли триста миллионов лет назад. Наш лог моложе, триста миллионов лет назад еще даже песчаники не образовывались, в котором он заложен. Но и он не просто так возник, зачем-то он живой Земле нужен.
– Живой Земле?
– Конечно, живой. Только жизнь ее другая. Мы живем десятки лет, она – десятки миллиардов… Что мы ей? Микробы. Нам ее жизнь не понять, так, догадываемся, накапливаем знания. Те, кто кроме нас тут обретаются, может, знают больше.
– Как это «обретаются»? – изумился Мур. – Здесь есть не только люди?
– Ну… Я не выжил из ума, внучок. Приходилось мне… сталкиваться. С ними… Может быть, они теснее связаны с Землей, может быть, служат ей… Силы природы, в общем. Может, со времен, как тут море было, и застряли здесь с нами.
– Точно, море, я читал. Палеоморе.
– Да и не одно за миллиарды-то лет, начиная с протерозоя. Да дольше всего после силура Уральское палеоморе тут тридцать миллионов лет существовало, полосой с юга на север, проливом.
Муру почему-то стало жутко жалко деда. Помочь бы ему хоть чем-нибудь! Поэтому спросил:
– Здесь же вокруг медистые песчаники, да? Горы разрушались в песок, реки уносили его в море, и там из него спрессовывался песчаник? А из размытых горных залежей медной руды образовались новые медные месторождения?
– Уральский медный пояс! – обрадовался дед. – А почему читал, внучек? В школе задавали?
– Да нет, я так. Интересно же, из чего земля. Еще я камни люблю, гальки всякие, даже песок. Вот как раз потому, что в них время – они валяются, везде полно, их ногами топчут, а им вон миллионы лет. Миллиарды. И в прошлом, а в будущем у них еще больше этих миллионов лет… Знаешь, дед, я хотел бы потрогать самый древний камень, какой у тебя есть. Археозойский какой-нибудь.
– «Архейский» правильно говорить. Надо тебе дать почитать что-то простое, начальное по исторической и общей геологии… Где бы только найти такое… Книжки тебе подберу. А камешки… Ладно, есть у меня где-то образцы архейских гнейсов, самых древних – с Тараташского выступа, покажу, – тут дед спросил вроде бы простодушно: – А самоцветы всякие, металлы – интересно?
– Они ведь тоже из древних времен. А что, их в логу разве можно найти?
– Что ближе к поверхности было, люди за тысячи лет повыкопали да растащили, разбазарили. Роют и роют… А сейчас как умерло все. И лог – ну, он меж двух городов изначально был, Мотовилиха была отдельная от Перми, в прошлом веке только присоединили. Так что лог – край, граница. Порченое место, люди его только и знали, что портили. Запруды да шахты, заводы. Могилы.
– Зачем же ты тут живешь? Почему не уехал?
– Тебя ждал, – как будто всерьез ответил дед. – Мы тут живем всегда… То-то вот лог-то никак в культурное-то пространство не превратят, сколько уж проектов было. И террасный парк, и дендрарий, да все никак. Она не хочет. Обозлилась на людей потому что.
– Кто обозлилась? Земля?
– Можно и так сказать. Не сама Земля, но… Силы природы. Ты вот что, внучок. В Кунгур завтра не поедем, куда тебя такого ушибленного тащить. В отцову квартиру сходим, запишу там тебя квартирантам как арендодателя, будешь эти деньги у них забирать и на них жить. Мало ли.
– Зачем мне! Мама…
– Мама твоя молодец, вон какого вырастила. Хватит с нее, как считаешь? Я-то тебя прокормлю, да я не вечный. И вот что еще… С семнадцати уже можно в автошколе учиться. Надо тебе права получить, – он усмехнулся. – Покатаемся с тобой летом по Уралу.
С высоты коренного уступа надпойменной террасы Камы, как назвал высокий берег дед, да еще и с шестнадцатого этажа, смотреть на мир было все равно что с самолета. Мур как вышел на лоджию, так и не шевелился. Белое, с черными щетками лесов на том берегу бесконечное пространство, которое никак не помещалось во взгляд сразу, все целиком, а это ведь только половина окоема… Город бубнил, пыхтел, дымился, но он был где-то внизу и далеко, за логом, тоже бесконечный, до горизонта. С высоты казалось, что весь мир поделен белой полосой Камы на городскую, человеческую половину, застроенную и задымленную, в крышах и улицах – и половину природы, свободную и бескрайнюю. Ерунда, конечно. За Камой – Европа, там народу миллионы и городов не сосчитать.
Вон мосты, длинные-длинные, черточками надо льдом. На вокзал, по мосту – и езжай домой, к прошлому – ну нет, только не обратно! Ни за что. А эта Пермь – да это ж как повезло! Это ж новый мир, в котором можно будет жить как мечтается! Он еще сам не знал, о чем мечтать, но главное – свобода! Что на свете дороже свободы?
И еще здесь – дед. Деду он нужен на самом деле. Как внук, да. А может, зачем-то еще – и неважно зачем, Мур сделает все, только бы ему помочь.
Едва вышел с лоджии, налили чаю. Странно было смотреть после простора на обыкновенные маленькие вещи: чашки, печенье, конфетки. На елку в углу, обвешанную мигающими гирляндами и переспелыми стеклянными шариками так, что перекосило. Он отвел глаза. Квартиранты, пара под сорок, москвичи, работают в нефтяном стеклянном дворце, аренда еще на год, только что подписали новый договор уже с Муром. Спокойные, вежливые; только кажутся какими-то маленькими. А дед, хоть и невысокий, сухой – нет. Будто он сродни тем елкам, огромным, черным, живым, – за Камой, на просторе. Такой, наверно, не растеряется ни от каких невзгод, ни от каких ветров и хаоса. Кремень.
– Ну как? – с показной нейтральностью спросил дед в лифте.
– Я люблю высоту, – так же нейтрально ответил Мур. – И оттуда вид… Просто страна бесконечности. И Кама.
– А вид – да-а, пространство странствий, – кивнул дед. – И мытарств.
– Мытарств?
– Ссыльный край. Суровый, жестокий. Смертельный. Людей не жалеет ни в каком смысле. Тут столько народов сменилось, столько всего происходило, о чем тебе в школе не расскажут.
– Ты расскажешь. А правда, это такая страна… Немного страшная. Какая-то очень настоящая. Я тоже хочу стать настоящим. Хочу жизнь себе от ерунды спасти. И в автошколу пойду, и хоть на бокс, и научусь всему – лишь бы меня тут не перемололо.
– Идеалист, – усмехнулся дед, но Мур видел, что он доволен. – Научу, чему успею, – и вдруг спохватился: – Мурашка, ох, а я елку у них увидел, так вспомнил, что завтра Новый год. Пойдем с тобой за елкой? Как-никак, пацан ты еще, школьник. Продают вон на углу у новых домов…
– Деда, давай без елки. Жалко, живые ж они. Понимаю, уже посрубали их – но пусть у нас не будет.
Дед озадачился:
– А как тогда?
Елку Мур сложил каменную, из плиток разных геологических образцов, не очень большую. На табуретке, которой было лет двести, наверно, и она тоже выглядела как каменная. Дед по дороге вроде как загрустил, что они без елки, как без детского праздника, а может, ему, одинокому, хотелось именно для внучка елку – и Мур прибег к креативу. Возвел на табуретке в углу большой комнаты каменную конструкцию. Елка получилась доисторической и жуткой. Тогда на уголки плит он прилепил огарки свечек, пристроил, как игрушки, разноцветные камешки, все с приклеенными номерками, и посверкивающие образцы руды.
– Обо, – охнул вошедший дед. – Я такие в Монголии видел. На перевалах, на горных дорогах. На Урале на перевалах манси тоже похожие складывали. Как тебе в голову пришло?
Он будто расстроился.
Мур осторожно спросил:
– Что такое «обо»?
– Да духи в таких живут. Монголы барана жертвенного свяжут и живьем в яму, а потом сверху вот пирамидку, а манси – белых лошадей или оленей. Чем дольше орет из-под земли, тем лучше. Тогда придет дух, покровитель места.
– Разобрать?
– Ну, у нас в подвале олень живьем не закопан, – махнул дед. – А духов места тут и так полным-полно, – он повернулся к печке и сказал туда: – Суседушко, не серчай. Играет парнишка.
– Ты это с кем? – изумился Мур.
– А с домовым. Самсай-ойка[3]. Он уж сколько тут живет – и не сосчитать. Дом бережет да меня, теперь вот и тебя. Дом старый, хлопот много.
– Деда, ты всерьез?
– Проверенное дело, – усмехнулся дед. – Бывает, так прижмет, что только на них и надежда. Да ты не бойся, ты свой, он чует. Защищать будет. Помогает, да. Вон уж сколько лет домок стоит, а ни одного вора.
– Дед, ты ж профессор, ты…
– Одно другому не мешает, – открыто посмотрел дед, развел руками: – Они помогают, да, когда всерьез-то прижмет, когда надеяться не на что и не на кого. У них ведь как? Без нас им жизни нет. Нам помогут – так и себя спасут. Оне… Ну, если уж не добрей нас, дак честнее. Сколько раз уж так-то спасали. Все выжили, деды-прадеды, а какая свистопляска вокруг шла! То бунты, то войны, то революции, то аресты да этапы. Ладом, считай, и не жили. Одни напасти да кровища. А мы все тут. И они тут уж, с нами.
– Дед, ты колдун, что ли?
– Да какой из меня колдун, – усмехнулся дед. – Так, вежливец[4]. Больше знаю, чем могу. Да и то по камням да по металлу больше знаю, чем по людям. Камни слышу, да тут непонятно, то ли опыт, то ли тайная сила. Я так думаю, что все ж опыт. Как плечо-то?
Плечо ныло, но Мур относился к боли, как к белому шуму:
– Все нормально.
– А пойдем, Петька. Покажу тебе дом. Ты ж не болтун, да, внучок?
Дед впервые назвал Мура по имени. Терпеть Мур это имя не мог. Его даже мама так не звала, а все «Мурашкой». Сейчас оказалось, что дед, отец и сам Мур были полными тезками – все нотариусы удивлялись. Только даты рождения разные, а так бы – один на все поколения Мураш… Петька – это Петр. Петр – это значит «камень». Самое геологическое имя.
Мур первый этаж и не рассмотрел еще толком, всё скорей пробегал наверх к деду по скрипучей лестнице с истертыми до толщины фанеры ступеньками. На первом этаже, дед объяснил еще в первый вечер, зимой он теперь не живет, больно затратно ремонтировать печку. Под шагами деда грустно скрипели ступеньки:
– А раньше было теплее, чем наверху: кирпичные стены толстые, окна маленькие, как раз на долгие зимы строили. А печь старая, свиязевская, дымоводы как лабиринт. Мастера такого не найти уже.
– Свиязевская?
– Инженер такой был в девятнадцатом веке. А печка… Думаю вот, сломать или не трогать.
– Зачем ломать? – смотреть в сумерках на побелку выстывшей навсегда печки было отчего-то жутко.
– Батя говорил, вроде есть в ней что-то. Его дед, мой прадед, ему нашептал. Печка-то, чтоб дом берегла, должна, мол, в себе хранить… Что-то. Да я только так и не понял, что это за «что-то». Батю не расспросил толком, ерунда все, считал, а теперь вот под старость то ли поглупел, то ли умудрел, не знаю. А интересно. Или «что-то» там, или попросту клад. Дело обычное. Сам мужика-печника встречал, который в старых домах печки перекладывал и, бывало дело, по малости там находил, пятачки царские или что получше. А потом и вовсе стал по брошенным деревням ездить, печки ломать. Джип, говорит, купил.
– Мне жалко печку ломать, – Муру казалось, что и весь дом, этот нижний кирпичный этаж, за двести лет спекшийся в монолит, с мертвой печкой, с глубокими окошками, тонет в земле, медленно-медленно.
Снаружи уже вечерело, предметы еле угадывались. Комнаты пахли холодными стенами, известкой, пылью, золой от печки – и все были заставлены стеллажами с образцами камней и руд, ящиками, коробками, пыльными банками с песком. Дед щелкнул черным выключателем, и свет низко спускавшейся лампы в зеленом жестяном абажуре выхватил из сумерек стол с инструментами, с камнями. В углах комнаты стало только темнее. Муру не хотелось даже смотреть в углы. Вдруг там правда – эти. «Они». Силы природы. Поэтому он подошел под желтый свет к столу и потрогал причудливый кусок породы, сплавленный, казалось, из угловатых больших и мелких обломков. Вспомнил слово:
– Брекчия.
– А это? – дед ткнул пальцем в другую глыбку.
Мур и эту потрогал:
– Если обломочный материал окатанный, значит, конгломерат. Галька на кварцит похожа.
– А цемент?
– Дед, да откуда ж я знаю. Я только камешки в детстве собирал, да и то так, простые. Подножные.
– Собирал, значит, – дед довольно улыбнулся. – Я вот тоже собирал. С детства. Нравится?
– Я не знаю. Их столько, что вроде как не в человеческих силах разобраться, – Мур взял в ладони шар размером с яблоко, выточенный из конгломерата охряного цвета с бурыми, черными, белыми пятнами разных пород. Будто держишь маленький тяжелый юпитер. Таких пятнистых планеток еще штук пять поблескивало на столе и куда больше лежало рядом на полу в ящике со стружками – в самом деле как подземные яблоки. И что, можно? Вот просто взять себе эти яблоки – геологию эту дедову? Унаследовать и коллекцию, и знания, и заниматься всю жизнь не какой-то офисной ерундой, а вот таким делом серьезным? Камни. Сколько их, всяких разных! – Но я бы стал разбираться. Они мне все нравятся. Простые даже больше, чем дорогие. Самоцветов я что-то стесняюсь. Граниты да габбро – вроде как свои, незатейливые ребята, надежные. Основательные.
Дед уставился на шар в его ладонях:
– А пульс камня слышишь?
– То Суседушка, то пульс камня. Ты мне еще про Хозяйку Медной горы расскажи, – он невольно вспомнил Дольку. Надо позвонить, спросить, как там и она, и сестренка. – Или про Белого спелеолога.
– И расскажу, как время придет. По пещерам-то пошарься с мое, так не то что в Белого, а и в горных хозяев поверишь. Я-то что, возраст, а ты парень молодой, девки горные как раз таких и уводят, – дед задумчиво взял со стола какой-то камешек с блестящей прожилкой. – В пещере-то бывал когда?
– В Саблино под Петербургом. С классом. Но там просто песок добывали, чтоб хрусталь варить. Какая-то ненастоящая пещера, так, выработки.
– А у нас тут настоящих почти восемьсот только открытых. Есть ледяные, есть с реликтовым льдом, есть затопленные. Еще сколько-то, которые местные в тайне держат. Или те, о которых забыли давно. Народу ведь тут погибло сколько, кто тайные места знал. Ну и таких далеких мест, куда только чудом добраться, хватает. Там дальше к Кунгуру – карст, пустоты, пещеры. Так вот идешь меж елок, ступишь куда – и провалишься. Глядишь, вот тебе и новая пещера. Вон Семь Пятниц[5] в восемнадцатом году так и открыли.
– И ты так – ступал и хрусть?
– Было дело. А камни… Да, архейские-то гнейсы…
Дед подошел к одному ящику, к другому, наконец вынул зелено-серый пестроватый кусок породы, подал Муру:
– Вот. Гиперстеновый плагиогнейс. Три с половиной миллиарда лет назад зародился. Всего через полмиллиарда после формирования современной литосферы, под высокими давлениями и температурами, среди прочих гнейсов, сланцев и амфиболитов. Другие породы с тех пор размалывало до песка, пыли и глинистых частиц, едва не до атомов, и снова складывало в камень, и так не раз. Ну как наши пермские песчаники, например. А этот – неизменен все миллиарды лет… Чего молчишь?
– Страшно.
– На-ко вот, – дед порылся в ящике и подал небольшой кусочек такого же камня. – Глыбу-то эту тебе куда, а этот можно в кармане носить.
– Спасибо, – Мур зажал камешек в кулаке. Все равно осознать эти миллиарды лет мозг не мог.
Дед усмехнулся:
– Привыкнешь. Ну, осмотрелся? Пойдем дальше.
В чулане, дверь в который открывалась в дальней комнате, дед открыл люк в полу, щелкнул таким же черным старинным выключателем – и желтый свет зажегся под полом, осветил добротную лестницу и красные кирпичные стены.
– Это голбец, – сказал дед, развернулся и стал осторожно спускаться. – Ну, подпол. Древняя система хранения.
Мур, отгоняя воспоминания обо всех просмотренных ужастиках про подвалы и крепче сжимая камешек, спустился за ним, как в холодную воду. Тут и правда было куда холоднее, даже пахло морозом. Вдоль стен – полки с ящиками, полными консервных банок, бачки из нержавейки с крупами, какие-то канистры, коробки с упаковками ИРП, причем с маркировкой этого года. Куда деду столько припасов?
– Экспедиционная привычка.
– Да ты так можешь пару лет в магазин не ходить.
– Пусть будет, – усмехнулся дед. – Мало ли. История державы, знаешь, предмет доходчивый. Ну смотри, внук, – дед открыл короб из нержавейки, полный пакетов с гречкой, сунул вдоль стенки руку и достал большой кованый ключ: – Там магнит для ключа, еще батя приладил. А теперь двинем… Давай на себя.
И они вместе отодвинули короб. Под ним оказались те же бетонные плиты, что и по всему голбцу. Дед нажал на третий кирпич снизу, в стене что-то хрустнуло, и одна из бетонных плит приподнялась настолько, чтоб подсунуть пальцы. Еще один люк. Дед сунул пальцы в щель – оттуда тянуло теплом – но не приподнял плиту, а почти без усилия отжал в сторону, и бетонный квадрат мягко уехал под стену.
– Это тоже батя мудрил. Можно задвинуть за собой, так сверху ни следа, хоть пожар пересидишь, хоть бандитов.
– Приходилось?
– Беглых прятали при Сталине, да. Ну что, идем?
И он стал спускаться в темноту. Кажется, деда радовала эта экскурсия. И что внук обалдел от тайных конструкций – тоже. А Мур в самом деле обалдел. Какие ж сокровища тут спрятаны? А что-то долго спускаться…
Дед где-то щелкнул выключателем. Свет.
Мур постоял и сел на ступеньку. Это был подвал от дворца, а не от маленького домика. Просторный подземный зал, куда больше по площади, чем дом, глубокий, с кирпичными, идеально геометрическими сводами, с желтыми, в обрешетке, лампами по стенам. У стены – деревянная тележка на резиновых колесах, груженная коробками, у лестницы – новое, еще запечатанное ведро краски. Больше ничего. Чистота и запах кирпичей. Пол – ровная цементная стяжка.
– А тепло почему?
– Заметил, молодец. Это теплый пол я сам в позатом году положил. А то аж до ревматизма простужался.
В стене напротив оказалась деревянная, в железной оковке дверь. Вот к ней-то и понадобился ключ. Мур шел вслед за дедом на мягких от волнения ногах. Как будто попал в фильм. Как деду и его бате и тем, кто раньше тут жил, удавалось сохранять это все в тайне от властей? Суседушко помогал глаза отводить? Глянул вокруг – показалось, за колесо тележки спрятался кто-то маленький, похожий на веник. Ну нет, почудилось.
Дед отпер дверь и опять щелкнул выключателем. Там осветились еще краснокирпичные пространства со сводами. Этот зал был поменьше, но в стене напротив Мур с изумлением увидел окованные ворота с громадными дубовыми балками запоров. В эти ворота точно могла проехать ломовая телега. Или джип.
Дед, будто извиняясь, сказал:
– Ворота недействующие. Лет полтораста назад снаружи почву подмыло грунтовыми водами, дорога к воротам вместе со всем склоном и обвалилась. А прадеды подумали – и постепенно наглухо зарыли. У Мурашей тогда такие амбары на пристани были – что ты! Незачем стало и в гору товар таскать. Лучше укромное место сделать, чтоб как подвалы в банке. Камня навозили, песка, стенку подпорную снаружи ворот поставили, сверху земли навалили. Ливневку подземную, правда, сначала устроили по всей науке.
– Но зачем? Чтобы что тут хранить так укромно?
– А что есть, то и хранить. А то ты историю страны не знаешь. То бунты, то бандиты. Одна Лбовщина чем вон обернулась…
– Лбовщина?
– Да «Лесные братья»-то, в первую революцию, в девятьсот пятом году. Боевики-партизаны. И это еще только начало было. А потом то Колчак, то коммунисты, то расстрелы, то грабеж. Потом Сталин, аресты-этапы, статьи расстрельные за все, потом война. Дальше мирное время, светлое – только, может, потому, что я молодой был. В молодости все светлое. Учился, дальше все экспедиции… А потом развал Союза, девяностые. А что еще впереди – кто знает? Не то чтоб мы тут богатства какие скрывали, наши руки – наше богатство, да только к рукам-то и инструмент нужен, и припас, и, главное, возможность работать спокойно и вольно. Ты вот тоже… Как меня не станет, мастерские наши не показывай. Разорить-то их – дело недолгое, а они ведь веками ладились. Понял ли?
– А если дом под снос пустят?
– А в Кунгуре у меня в доме тоже подклет каменный. И подвалы. Не такие богатые, конечно, но дело вместят. «Под снос»… По уму-то не под снос бы, а музей горнорудного дела… Да доверия нет. Так что который век уж таимся. Никто и не помнит, что тут вообще в бугре этом разгуляевском есть. Некому помнить. Думают, чего, шахты старые, а тут купцы такие подвалы возводили! Кама-то рядом, с парохода или с баржи погрузил – и в горку, прям в подвал на телеге заезжай, храни любой товар. Короткая память у народа… Да еще эту память все, кому надо и не надо, то и дело обрубают.
– Памятник зодчества…
– Да как его открыть! Вот ежели бы в будущее заглянуть было можно… А так опасливо что-то. Поживем – увидим, спешить некуда. А так – не бойся, никто не знает, – дед ткнул пальцем в потолок: – Там еще лет пять назад огород соседский поверху был, а дальше уж гаражи да лог… Ну что, сохранять будешь? Или на кирпичи продашь? Смотри, царский кирпич, говорят, дорогой поштучно-то.
– Нет уж, так, домом-то, подороже… Дед, а почему ты мне это все хочешь отдать, а не отцу моему? – спросил Мур и задохнулся. Похоже, у деда история какая с сыном, которой он делится не хочет.
– Так он где? То-то и оно. А ты – вот он, – усмехнулся дед. – Не к рукам ему. Пусть уж… Живет как знает. А ты вот примечай, видишь, вон еще ход… Пойдем-ка.
В помещении рядом в стороны расходилось два тоннеля высотой чуть больше полутора метров. Дед кивнул на тот, что был перекрыт решеткой:
– Сюда вот ход к ливневке, зимой-то сухо, но летом в дожди, бывает, течет; слышно, как журчит. Там плита каменная на роликах, она ход вниз, к канавке, прикрывает, я там с пацанов не был, узко там совсем, да и опасно. Мало ли что размыло. Не лазь, склизко там. А так вода раньше-то, сто лет назад, в пруд уходила, а теперь точно и не знаю куда, может, в старые штольни, может, в коллектор к Егошихе. Все одно – в Каму. Так-то вся гора сыровата, в грунтовых водах. Сочится. Вот и придумали водоотведение такое.
– А второй ход?
– Сейчас увидишь. За тем и пришли.
Поздним вечером Мур сидел у себя на кровати и все никак не мог заставить себя лечь. Стоило закрыть глаза, и мозг начинал показывать бесконечные бурые кирпичи, муфельные печи[6], вальцы, фрезерные и гравировальные станки, тигли, анку с пунзелями[7], тисочки и очень много всевозможных инструментов, названия которых сразу невозможно запомнить. Но у Мура всё еще ныли руки от желания подержать их, пустить в дело все эти флацанки[8], чертилки и штихели.[9] Сделать что-то. Дед сказал, что научит.
От беленого бока печки шло тепло. А эта вот печь, которую дед топит из кухни, она с «чем-то»? Или с кладом? Теперь всего можно ожидать.
Чтобы успокоиться, он встал и шагнул к окну. Снег. Он прислонился лбом к стеклу. И тут же с конца улицы, из черноты лога по снегу двинулся к нему силуэт – будто взгляд Мура был для черноты ощутим и она отозвалась этим клочком мрака. Казалось, взгляд притягивал мрак, как магнит. Мур отшатнулся от окна, не отрывая глаз от черной тени. Закричать? Нет, там дед только уснул, все кашлял, не надо его тревожить…
И тут он понял, что на улице внизу просто собака. Та, черная, косолапая. Но сейчас она не проковыляла мимо по своим делам, а остановилась под окном и подняла к Муру узкую, длинную, какую-то вовсе не собачью морду; глазки ее блестели как черные пуговки, едва различимо. Чего ей? Какая ж она жуткая… И смотрит насквозь. Да тьфу. Это просто бродячая собака.
– Если у человека есть друзья – значит, человеку можно доверять, – сказал дед, когда вскоре после боя курантов Муру позвонил Денис и позвал погулять в центр. – Иди, конечно, новый город, праздник, семнадцать лет! Гуляй! На денежек с собой на всякий случай.
И ушел в кабинет. Дед будто совсем не беспокоился, что с Муром что-то может стрястись. То ли в судьбу верил, то ли в «суседку», то ли в самого Мура.
Все встретились около часа ночи на большой улице, и Денис, конечно, пришел не один. Был и Колик, и другие ребята и девчонки из класса, которых он помнил по школьным елкам, и незнакомые. Шумные, смешные. Пока подходил, видел, как они засовывают мятные конфеты в бутылку с газировкой и, хохоча, отпрыгивают, когда бутылку начинает бурно тошнить пеной. Когда он подошел, бутылка еще отплевывалась, дергаясь в сугробе.
– А ты что, в Разгуляе живешь? – прищурил глаза Колик. – Что, в хибарках?
Видел бы он подвалы под этой хибаркой! Этим мальчишкам и девчонкам из многоэтажек и не снился такой простор и красота. Но ведь он и сам недавно был таким пацаном из многоэтажного улья. Поэтому ответил добродушно:
– Ага, у деда. Сегодня вот научился печку топить.
– Ну, я понимаю, на каникулы, – протянула одноклассница. – Экзотика, все такое. Но вот ты насовсем, что ли, тут останешься? Печки топить?
– Дед одинокий, – подумав, сказал правду Мур.
– Ухаживать надо? – она поморщилась.
– Нет! Не такой уж он старый. Профессор, кстати. Просто одинокий. Ну что, куда пойдем?
В окнах истерично мигали гирлянды. Народ пулял петардами во все стороны, хулиганствуя, втыкал, увертываясь от редких машин, ракеты меж трамвайных рельсов, и те со свистом улетали в небо, едва не чиркая по карнизам и балконам, и рвались над крышами. В каком-то сквере Мур заметил огромные светящиеся канделябры, хотел посмотреть – но ребята тащили его дальше. Вопли «с-но-вым-го-дом!!!», тосты, безумные, шмыгающие везде дети – чем дальше, тем гуще становилась толпа. Вдруг перед Муром вырос огромный бронзовый медведь с сияющим, натертым миллионами ладоней носом. Вот кто нарисован на автобусах-то! Люди снимались с ним, подсаживали друг друга, чтобы сфотографироваться у него на спине, и терли, терли нос. Медведь, казалось, едва сдерживался, чтоб не отмахнуться от них лапой. Может, потому, что справа, вытянувшись на цыпочках и вцепившись варежками в медвежье ухо, маленькая девчонка что-то все шептала и шептала туда, время от времени отстраняясь и испытующе заглядывая медведю в глаза: мол, ты понял? Медведь терпел, слушал.
Мимо, размахивая орущим «у леса на опушке» телефоном, чуть не сбив с ног Колика, пробежал низенький мужичок с не совсем человеческим лицом. Народ пер дальше, в какие-то светящиеся лиловым, соединенные в спираль арки, как в портал между мирами. И вдруг, когда они выбежали из этих арок и обогнули елку, сложенную из светящихся шаров, перед ними открылся громадный синий простор, весь в светящихся елках, ледяных скульптурах, громадных фигурах из гирлянд – будто рассыпали груды самоцветов. От народа там было черно. Столько разноцветного сияния – а зимнему небу с тусклой луной все равно, лежит сверху, как черное одеяло. Впереди громадная елка словно только что вылезла из недр и вершиной туго натянула светящуюся мембрану – как только она лопнет, в оболочке привычного мира разверзнется дырища и что-то стрясется… Тьфу. Это просто множество золотистых гирлянд, натянутых от макушки елки. Они все одинаково и красиво, как половинки параболы, провисли, и потому кажется, что елка вот-вот проткнет растянувшуюся пленку. Или границу реальности. А за елкой уходил вдаль новогодний простор, усыпанный светящимися самоцветами.
Как же жалко, что нет Дольки! Но до конца каникул надо будет привести ее сюда. И потихоньку, не в толпе, оберегая, чтоб не толкнули, погулять тут в ледяных лабиринтах, рассмотреть самоцветных зверей, держа Дольку за тонкие пальцы в варежке… Ребята помчались кататься с ледяной горки. Мур разок съехал с ними, сильно треснулся коленом об облитый льдом деревянный бортик, повалялся в визжащей куча-мала на длинном раскате и скорей убрался в сторонку – уж очень сильно кто-то боднул головой в больное плечо. Он отошел подальше, за большого, ослепительно сияющего зеленого оленя, потом еще подальше, чтобы не мешать людям с оленем фоткаться – а лица у них тоже зеленые, жуть, – и достал телефон. У мамы в Китае давно наступил Новый год.
– С Новым годом, сыночек! – после первого гудка отозвалась мама. – Ни-хао[10]!
Стало почему-то одиноко. Лишь бы она была счастлива.
После всех поздравлений (не особенно-то им без него грустно), после всех указаний, советов, закончив звонок, Мур совсем продрог от одиночества. Да, он теперь отделен от них, от мамы, братьев, отчима. Он отдельный. Он другой. Он как дед, невысокий, темноглазый и не больно-то веселый. Ах да, никакой он не одинокий, у него же есть дед! Да к Муру сроду никто так тепло не относился!
И Долька есть. Долька счастья. Ну и впереди такая странная, жутко интересная дорога взросления, которую он раньше и вообразить-то не смог бы. Горы, камни. Недра. Всякие тайны…
Он вдруг заметил черную громадную пятерню над праздничной толпой – и чуть не отшатнулся.
А, это ж памятник! Подошел ближе, хотя под коленками немело от непонятного испуга. Огромные черные, худые советские люди: рабочий, женщина и солдат. Вот они тоже совсем отдельные ото всех, высятся среди фальшивых салютов над пеной новогоднего веселья. Рабочий поднял руку, будто дает кому-то знак. Мур даже посмотрел в ту же сторону, куда рабочий, – просто небо, просто город. Там дальше – вокзал. Почему тогда жутко? Потому что памятник такой нечеловечески огромный? Новогодние человечки внизу вообще глаз на этих «Тружеников фронта и тыла» не поднимают, будто этого памятника в их мире нет, не прогрузился. Мур вздохнул. Это все история. И такая всегда непонятная, будто читаешь книгу с середины и не успеешь дочитать до конца страницы, как твое время истечет. Мур передернул плечами, отвернулся и зашагал домой. Подумаешь, ночь смены календарей. Что из-за этого философию разводить?
На миг показалось, что метрах в двадцати ледяная зеленая девка с ящерицами на подоле только что повернула голову и уставилась на него. Это из-за мороза, что ли? А вон еще одна, подальше, тоже зеленая – смотрит… Глаза – прозрачные шарики ледяные… Мерещится.
Ребят в толпе искать ему не хотелось. Да и замерз он ужасно – почти минус двадцать, – поэтому написал Денису, что пошел домой. Шел и шел. Мимо большого дома, мимо медведя с натертым носом, мимо светящихся масок и канделябров в сквере у театра, мимо витрин магазинов, в которых отражался быстрый, слегка ссутулившийся от холода парень. Невысокий, худой. «Да, это я, – думал Мур. – Таким я кажусь людям. Таким же я кажусь Дольке? Я неинтересный. Или она видит во мне кого-то получше, чем я на самом деле? Ну, тогда придется стать кем-то получше… Холодно-то как!»
Дед не спал, топил печку. Они напились чаю с медом, с пирогами, и с мороза было так здорово сидеть у печки, молча вдвоем смотреть на огонь и пить чай из старой кружки с нарисованными черными елками. Мур наконец согрелся, а когда начал клевать носом, дед добродушно похлопал его по спине и Мур пошел спать.
По привычке подошел к окну – снега нет, пустота. Канонада фейерверков доносится глухо, как из другого века. Деревья в инее. Стена депо напротив тоже заиндевела от стужи. Мур посмотрел в сторону лога. Чернота в той стороне была слишком неподвижной, слишком черной. Он забоялся того, что может оттуда вынести – даже если ветром выдует рваный пакет, ему хватит. Или собака явится, как в прошлый раз. Лучше даже не смотреть в ту сторону… Всё, спать… И уже зарывшись под толстые, прогретые у печки одеяла, уже совсем засыпая, он почти нечаянно сообразил: а вот все эти подземельные дедовы запоры, засовы, замки, решетка, плита на роликах, где «ливневка», – может, это вовсе не чтоб никто не пробрался вниз? Кому это надо, кроме них с дедом? Может, эти все преграды как раз для того, чтоб никто не выбрался снизу?
Каждое утро он, проснувшись, первым делом лез на Долькину страничку посмотреть, что там у нее новенького. Чувства, да. Фотки: коленки, плечики, дольки мандариновые, новогодняя ерунда. Лангет на руке она не фоткала, говорила, что уже почти не болит, вполне терпимо. Пару раз Долька даже спускалась к Муру в кофейню на первом этаже ее дома, аккуратненькая вся, ласковая, в изумрудного цвета пальтишке, накинутом на плечи; пальчики трогательные торчат из лангета, который она фломастерами раскрасила «под малахит». Непохоже, но зеленое, она радуется – пусть. Она даже пирожное выбирала всегда одно и то же, корзиночку с зеленой сахарной посыпкой. Пили кофе, целовались в подъезде, потом Мур спешил к деду.
Он бы вообще не поднимался на поверхность – но дед выделил ему один из своих компов, и Мур сидел, смотрел лекции по геологии на ускоренной перемотке, замедляясь на сложном, листал справочники или шел с вопросами к деду; часами перебирал камни, разбираясь, чем отличаются гравелиты[11] от псефитов[12], а лампроиты от кимберлитов[13], а дед учил все это распознавать. Мур ждал, когда ж схлынет интерес к инструментам и к камням, как, например, быстро пропал к картингу или к компьютерным бродилкам, но камни его притягивали всё сильнее. Еще дед записал его в автошколу, и после праздников надо будет туда ходить. И в клуб спелеологов на курсы новичков. И еще после школы можно будет ездить в университет на лекции к тем преподавателям, куда скажет дед, на занятия к вечерникам.
– Ты ж хочешь счастья в жизни? Ну так в поход за счастьем надо правильно собрать пестерь, – смеялся дед.
– Что собрать?
– Ну, рюкзак по-старинному. Что, Мурашок, пойдем поколдуем? Вижу – извелся уж весь.
И они, прихватив с собой бутербродов и термосы, спускались в подвал. Можно было остаться в большой мастерской, можно было подняться в маленькую, которая располагалась на первом этаже малухи, как называл дед меньший свой домик в два окошка. Но в маленькой мастерской все было большое и простое, станки для распила и огранки, к тому же очень шумные, особенно если включать вытяжки для каменной пыли. Эта мастерская была, в общем, для отвода глаз. Если закрыть люки, сверху ни за что не догадаться, что внизу хоромы. В малуху можно было и через двор ходить, пилить яшмовые плашки или «яблоки» вытачивать, учись сколько хочешь, и Мур решил, что обязательно научится – но больших камнеобрабатывающих станков пока побаивался. Да и внизу было в сто раз интересней. И рассказывать никому никогда о нижней мастерской, понятное дело, нельзя. Как будто подземный этаж и все, что наверху, – это два разных мира, которые не должны соприкасаться. Мур даже старался не вспоминать о том, что внизу. Вышел – и забыл. И так голова пухнет от геологии Урала.
Из Петербурга доставили присланные мамой через экспресс-доставку его вещи: одежду (старую и новую, которую мама напокупала «для уральских морозов»); школьное барахло, не разбирая, кроме учебников, которые пришлось вернуть в школу, она сгребла все в коробку до последней тетрадки, добавив десяток шоколадок. Мама звонила каждый день, рассказывала о том, как они обживаются в городе, название которого Мур почему-то никак не мог запомнить. И оба понимали, что каждый такой звонок – это словно проверка: а ты тут? Ты все еще мой сыночек, а не чужой дедов Мураш? Мама сказала про близнецов:
– Да они места себе не находят без тебя!
Мур сначала не поверил: не так уж дружно они жили с близнецами, но потом дошло. У младших он был так же прочно вписан в картину мира, как папа, мама, солнце и луна, и теперь в этом полотне у них дырка. То-то они все время шлют ему ссылки на всякую ерундовину, фотки китайских девчонок или трансляции хоккейных матчей. Но теперь жаль было каждой минуты, которая улетала мимо геологии, камней или дедовых рассказов. Может, дед и его к каменному делу как-то приворожил?
До конца каникул оставалось дня три, когда рано-рано утром, еще по темноте, Долька позвонила и сказала:
– А поехали сейчас же на дачу. Вдвоем.