«Ты никогда ничему не говоришь «да».
Шесть ошеломительных слов.
Вот исток и начало всего. Моя сестра Делорс произнесла шесть этих слов и тем изменила все. Она произнесла шесть слов – и теперь, когда я пишу это, я уже стала другим человеком.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
Она даже не произнесла эти шесть ошеломительных слов. На самом деле она их пробормотала. Ее губы едва шевелились, глаза безотрывно следили за большим ножом, который она держала в руке, нарезая кубиками овощи – в бешеном темпе, пытаясь обогнать часы.
Да-да-да.
Нынче 28 ноября 2013 года.
Утро Дня благодарения. Так что, ясное дело, ставки высоки.
День благодарения и Рождество всегда были маминой епархией. Она дирижировала семейными праздниками с безупречным совершенством. Еда всегда вкусна, цветы всегда свежи, краски всегда сочетаются. Все идеально.
В прошлом году мама объявила, что устала одна делать всю работу. Да, в ее исполнении она выглядела легкой и непринужденной, но это не означает, что она была таковой на самом деле. Так что моя мать, продолжая оставаться верховным божеством, объявила о своем отречении от трона.
И вот этим утром Делорс начинала свой путь к коронации.
Ответственность сделала мою сестру собранной и опасной.
Бормоча эти слова, она даже взглядом меня не удостаивает. Нет времени. Голодные родственники и друзья нагрянут к нам меньше чем через три часа. А мы еще даже не добрались до стадии поливания индейки соком. Так что если моя сестра не может меня убить, запечь и подать с начинкой, подливой и клюквенным соусом, то получить ее полное и безраздельное внимание в данную минуту мне не суждено.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
Делорс – старшая дочка в нашей семье. Я – младшая. Нас разделяют двенадцать лет. Этот временной промежуток заполняют наши братья и сестры: Эльнора, Джеймс, Тони и Сэнди. Учитывая такое количество братьев и сестер между нами, в детстве у меня возникало ощущение, будто мы с Делорс существуем в одной и той же солнечной системе, но никогда не бываем на планетах друг у друга. В конце концов, Делорс ведь поступала в колледж, когда я собиралась в детский сад.
У меня сохранились смутные воспоминания о ней: Делорс слишком сильно тянет меня за волосы, заплетая косичку, отчего у меня начинается головная боль. Делорс учит моих старших братьев и сестер новому танцу под названием «Бамп». Делорс шествует к алтарю на своей свадьбе, мы с Сэнди идем позади, держим шлейф платья, отец ведет ее под руку… В детстве она была образцом того типа женщины, в который мне полагалось превратиться.
Взрослая Делорс – одна из моих самых близких подруг. Большинство наиболее важных воспоминаний моей взрослой жизни связаны с ней. Так что, полагаю, здесь и сейчас вполне уместно ее присутствие, бормочущей в мой адрес эти слова. Вполне уместно то, что прямо сейчас именно она говорит, в кого мне стоит превратиться, когда я вырасту. Именно она находится в центре события, которое станет одним из самых важных воспоминаний моей жизни.
Этот момент действительно важен.
Она этого не знает. Я этого не знаю. Прямо сейчас – нет. Прямо сейчас этот момент совершенно не выглядит важным. Прямо сейчас он выглядит как утро Дня благодарения, а Делорс уже устала.
Она поднялась до рассвета и напомнила мне вынуть из холодильника индейку весом в девять с половиной кило, чтобы та обогрелась. Затем проехала четыре квартала, отделяющие ее дом от моего, чтобы заняться приготовлением ужина на всю нашу большую семью. Еще нет и одиннадцати, но она занимается этим уже несколько часов.
Нарубить, смешать, приправить. Она трудится в поте лица.
А я наблюдаю за ней.
Это не так ужасно, как звучит.
Я не то чтобы ничего не делаю.
Я не бесполезна.
Я подаю ей то, что она просит. Кроме того, к моей груди в детском слинге приторочена моя трехмесячная дочь, а на бедре у меня сидит другая дочь, полутора лет от роду. Старшей, одиннадцатилетней, я уже соорудила прическу, выключила телевизор, который она смотрела, и впихнула в детские руки книжку.
И еще мы разговариваем. Мы с сестрой. Мы разговариваем. Обмениваемся новостями о том, что произошло после нашего последнего разговора, э-э… вчерашнего или, может быть, позавчерашнего.
Ну, ладно. Хорошо. Это я говорю.
Я говорю. Она готовит. Я все говорю, и говорю, и говорю. Мне многое нужно ей рассказать. Я перечисляю ей все приглашения, которые получила за последнюю неделю. Один отправитель хочет, чтобы я выступила на конференции, другой приглашает на светскую вечеринку, а еще меня просят приехать в такую-то страну и встретиться с ее королем, а также выступить в сякой-то телепрограмме. Я перечисляю десять или одиннадцать полученных приглашений. Рассказываю о каждом во всех подробностях.
Признаюсь вам, что попутно я вбрасываю пару лакомых кусочков, сплетаю пару побасенок, укладываю еще отрезок рельсов. Я намеренно немножко хвастаюсь – пытаюсь добиться от своей старшей сестры какой-то реакции. Я хочу произвести на нее впечатление. Хочу, чтобы она считала меня крутой.
Видите ли, я росла в прекрасной семье. Мои родители, братья и сестры обладают многими замечательными качествами. Все они невообразимо красивы и умны. И, как я уже говорила, все выглядят свеженько, точно младенчики в утробе. Но у всех членов моей семьи, моих ближайших родственников, есть один общий, огроменный, отвратительный, преступный изъян.
Они ни в грош не ставят мою работу.
Вот совсем.
Никто из них.
Ни один.
Их всерьез удивляет то, что я могу на кого-то производить впечатление. По какой бы то ни было причине. Люди, которые ведут себя по отношению ко мне так, словно я самую малость их интересую, приводят моих родственников в глубокое недоумение. Они озадаченно пялятся друг на друга всякий раз, когда кто-нибудь обращается со мной как с человеком, отличным от того существа, которое они привыкли видеть во мне, – от их напрочь безбашенной, чрезмерно болтливой младшенькой сестрички.
Голливуд – место странное. Здесь легко потерять контакт с реальностью. Но ничто не возвращает человека на землю так, как толпа братьев и сестер, которые, стоит кому-нибудь попросить у тебя автограф, принимаются переспрашивать неподдельно перепуганным тоном: «У нее? Автограф – у Шонды? Вы уверены? У Шонды? Нет, погодите-ка, что, правда у Шонды? У Шонды РАЙМС? Но почему?!»
Это верх грубости. И все же… подумайте, как много раздутых эго было бы спасено, если бы у каждого из них имелось по пять старших братьев и сестер. Они меня любят. Очень. Но они не потерпят никакой селебрити-VIP-чепухи от малышки в очках со стеклами толстыми, как бутылочные донца, которая на их глазах заблевала супом с лапшой-буковками все заднее крыльцо дома, а потом поскользнулась и влетела в комочки рвоты физиономией.
Вот поэтому я сейчас выплясываю вербальный степ по всей кухне, сотрясая ее так, словно стремлюсь завоевать главный приз конкурса – зеркальный шар. Я пытаюсь заставить сестру показать хоть какой-то признак того, что она впечатлена, хоть какой-то намек на то, что она может счесть меня крутой – хоть самую малость. Попытки вызвать реакцию у людей, с которыми я связана родственными узами, стали для меня почти игрой. Игрой, в которой я, смею верить, однажды одержу победу.
Но не сегодня. Сестра не соизволяет даже моргнуть в мою сторону. Вместо этого – нетерпеливая, возможно, усталая и, вероятно, испытывающая тошноту от звука моего голоса, все перечисляющего и перечисляющего мои фантастические приглашения, – она меня обрывает:
– Ты собираешься что-то из этого сделать?
Я умолкаю. Немного ошарашенная.
– А?.. – вот что я говорю. – Чего?..
– Эти мероприятия. Эти вечеринки, конференции, ток-шоу. Ты сказала какому-нибудь из них «да»?
Я на минуту застываю. Безмолвная. Растерянная.
О чем это она? Сказать «да»?
– Ну… Нет. Я имею в виду… нет, – запинаясь, говорю я. – Я не могу сказать… Естественно, я сказала «нет». В смысле я же так занята!
Делорс не поднимает головы. Продолжает рубить овощи.
Потом, поразмыслив, я пойму, что она, наверное, даже не слушала меня. Наверное, она думала о том, хватит ли у нее тертого чеддера для макарон с сыром, которые она собиралась готовить следующими. Или решала, сколько печь пирогов. Или гадала, как бы ей отделаться от приготовления ужина в День благодарения в следующем году. Но в тот момент до меня это не дошло. В тот момент… сестра не поднимает головы? Это определенно что-то ЗНАЧИТ. В этот момент то, что сестра не поднимает головы, кажется мне поступком намеренным.
Многозначительным.
Вызывающим.
Грубым.
Я должна защитить себя. Как мне себя защитить? Что мне…
Именно в этот момент (и настолько кстати, что я решаю, что вселенная меня прямо-таки обожает) Беккетт, мое трехмесячное солнышко, привязанное слингом к моей груди, решает изрыгнуть молочный гейзер, который низвергается по переду моей блузки устрашающим теплым водопадом. А сидящая на бедре моя чопорная полуторалетняя дочь, истинная луна для солнышка-Беккетт, морщит носик.
– Я кое-что учуяла, милая! – говорит она мне. Эмерсон всех называет «милыми». Кивая ей и промокая вонючее горячее молочное пятно, я делаю паузу. Беру себя в руки.
И вот он, мой щит!
– Беккетт! Эмерсон! У меня малышки! И Харпер! У меня старшая – младший подросток! Подростки – такие нежные цветочки! Я просто не могу куда-то ездить и чем-то там заниматься! Мне нужно заботиться о детях!
Я выпаливаю все это поверх кухонного стола, адресуя примерно в сторону своей старшей сестрицы.
Погодите-ка. Если уж зашла речь о заботе… Мне еще нужно заботиться о том, что называется «вечером четверга». Ха! Я выплясываю победный шимми по кухне и тычу в сестру пальцем. Злорадно.
– А еще у меня есть работа! Две работы! «Анатомия страсти» и «Скандал»! Трое детей и две работы! Я… занятая женщина! Я мать! Я сценарист! Я руковожу телепрограммами!
Бам!
Победа кажется мне полной и безоговорочной. Я – мать. Мать, прах его дери! У меня дети. ТРОЕ детей. И я веду два телепроекта одновременно. От меня зависит работа более чем шестисот человек. Я – мать, которая работает. Я – работающая мать.
Как… Бейонсе.
Да!
Именно как Бейонсе.
Я и приношу домой бекон, и жарю его на сковороде. Это не отговорка. Это факт. Никто с ним не поспорит. Никто не может спорить с Бейонсе.
Но я забыла, что это Делорс.
Делорс может поспорить с кем угодно.
Делорс откладывает в сторону нож. Она на самом деле перестает готовить и откладывает в сторону нож. Потом поднимает голову и смотрит на меня. Моей сестре, главной победительнице в нашей семейной генетической лотерее, за пятьдесят. Хорошо так за пятьдесят. Ее сыновья – взрослые мужчины с университетскими дипломами и своими карьерами. У нее есть внуки. И все же меня часто спрашивают, не дочь ли мне моя пятидесятисемилетняя сестра.
Вот ведь ужас-то!
Так что когда Делорс поднимает голову, чтобы взглянуть на меня, она скорее похожа на дерзкую четырнадцатилетнюю девчонку, чем на мою самую старшую сестру. Это четырнадцатилетнее личико прожигает меня взглядом.
– Шонда.
Вот и все, что она говорит. Но это говорится с такой уверенностью…
Поэтому я выпаливаю:
– Мать-одиночка!
Ну, это уже бесстыдство. И вы, и я это знаем. Ибо хотя определение «мать-одиночка» формально мне подходит – я мать, и я одиночка, – зато не подходит мне его культурный и обиходный смысл. Пытаясь присвоить этот термин, словно я – нищая мамаша, изо всех сил пытающаяся прокормить семью, я поступаю как задница. Я это знаю. И знаете, что ужасно? Делорс тоже это знает.
Мне нужно положить конец этому разговору. Я поднимаю брови и натягиваю свою командирскую маску. Ту, которую надеваю в офисе, когда мне нужно, чтобы все перестали со мной спорить.
Сестре на мою командирскую маску плевать. Но она снова берется за нож, возвращаясь к нарезке.
– Помой сельдерей, – велит она мне.
И я мою сельдерей. Каким-то образом запах сельдерея, движения рук в раковине, радость Эмерсон, расплюхивающей ладошками воду по кухонному столу, – все это убаюкивает меня, внушая ложное чувство защищенности.
И поэтому я оказываюсь неподготовленной.
Я поворачиваюсь. Протягиваю ей мокрый чистый сельдерей. И удивляюсь, когда, продолжая рубить зелень, Делорс начинает говорить:
– Ты – одиночка и мать, но ты не мать-одиночка. Я живу от тебя в пяти кварталах. Сэнди – в четырех. Твои родители живут в сорока минутах езды и всегда с радостью посидят с детьми. У тебя есть буквально лучшая няня в мире. У тебя три изумительные близкие подруги, которые с готовностью помогут тебе в любую минуту. Ты окружена родственниками и друзьями, которые тебя любят, людьми, которые хотят, чтобы ты была счастлива. Ты сама себе хозяйка – твоя работа требует от тебя только такой занятости, которой ты сама хочешь. Но ты никогда не занимаешься ничем, кроме работы. Ты никогда не веселишься. А ведь когда-то ты очень любила повеселиться. Теперь на тебя сыплются все эти замечательные возможности – шансы, которые бывают раз в жизни, – и ты ни одним из них не пользуешься. Почему?
Мне неуютно. Я меняю позу. По какой-то причине мне все это не нравится. Мне в этом разговоре вообще все не нравится. Моя жизнь прекрасна. Моя жизнь великолепна. В смысле – оглянись вокруг!
Погляди!
Я… счастлива.
Вроде как.
Вроде как счастлива.
Типа того.
Не лезь не в свое дело, Делорс. Ты меня раздражаешь, Делорс. Людям не полагается быть Бенджаминами Баттонами[6], так что твое личико – явный результат сделки с Сатаной, Делорс! Знаешь что, Делорс? Ты воняешь как какашка!
Но я ничего этого не говорю. Просто долго стою на одном месте. Наблюдаю, как она рубит овощи. И наконец отвечаю. Вложив в голос нужное количество небрежного высокомерия:
– Да ну тебя на фиг.
А потом отворачиваюсь, надеясь тем самым показать, что разговор окончен. Я направляюсь к креслам и диванам, где осторожно сгружаю задремавшую Беккетт в плетеную колыбельку. Укладываю Эмерсон на пеленальный столик, чтобы сменить подгузник. Через минуту я поднимусь на второй этаж и попытаюсь найти незамызганную блузку, чтобы переодеться к ужину. Свежий подгузник надет. Я сажаю Эмерсон себе на бок, укладываю ее головку на свое плечо, и мы поворачиваемся лицом к сестре, когда я направляюсь к лестнице. И вот тогда-то она их и говорит. Эти шесть слов.
Бормочет. Почти неслышно.
Заканчивая рубить репчатый лук.
Шесть ошеломительных слов.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
На одно мгновение время останавливается. Становится ясным застывшим моментом, который я никогда не забуду. Одной из картин, которые никогда не будут сняты со стены моего сознания. Моя сестра одета в коричневый худи, волосы стянуты в аккуратный пучок на затылке. Она стоит у стола с ножом в руке, с опущенной головой, и перед ней на столе растет на разделочной доске маленькая горка нарубленного белого лука.
Она подмешивает к луку эти слова.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
Швыряется этими словами, точно гранатой.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
А потом сестра сгребает с доски лук и принимается шинковать сельдерей. Я иду наверх, чтобы сменить блузку. Прибывают родственники и друзья. Индейка запекается идеально. Ужин великолепен.
И там, посреди всего великолепия, лежит граната. Безмолвная. замаскированная. Я не думаю о ней.
– Ты никогда ничему не говоришь «да».
День благодарения приходит и уходит.