«Мне кажется, мысль о том, чтобы стать театральным режиссером, была самой первой идеей, пришедшей в мою голову…» Положа руку на сердце это, конечно, неправда. Так, попросту, не может быть. Зато как звучит! Я бы очень хотел, чтобы будущий биограф начал мою историю этими словами, потому не устаю произносить их снова и снова. Пока я повторяю сию мантру лишь себе под нос, но надеюсь, когда-нибудь представится случай сказать их во всеуслышание после триумфального спектакля в «Пале-Рояль», театре «Анджело» или «Коммунале», на Королевской сцене или в «Олд Вик»…
Начиналось все достаточно многообещающе. Минуя в своем рассказе неизбежные стадии дошкольной и школьной самодеятельности, я с блеском поступил в университет на режиссерский факультет. От обсуждения подробностей своих студенческих лет тоже уклонюсь – все было как у всех, только значительно ярче и успешнее. Педагоги почти единогласно называли меня лучшим учеником курса. Говорили, что я их надежда, а некоторые даже связывали со мной чаяния всего «современного театра». Бытие намекало, будто все идет к тому, что я получу диплом «cum laude»[1], но именно на этапе моего выпускного спектакля произошли события, на которых стоит остановиться подробнее.
В отличие от однокурсников, я не собирался тратить время на робкие поделки и эксперименты студентов-драматургов из нашего же университета. В конце концов, кто, как не я, должен был ставить великие пьесы? Вопрос состоял, по сути, в выборе между Шекспиром и Еврипидом. Не мудрствуя лукаво, я набросал на бумаге оба спектакля и принялся показывать свои идеи педагогам, чтобы они помогли мне определиться. Многие, как водится, расточали похвалы. Кто-то отмечал одну или другую задумку, остальные утверждали, что прекрасны и оригинальны обе. Все бы закончилось быстро и без проблем, если бы не мой любимый профессор актерского мастерства, выслушавший меня чрезвычайно внимательно, но было видно – что-то его смущает. Впрочем, и сам он свою озадаченность не скрывал, но, как ни странно, добиться от него вразумительного ответа о том, в чем же дело, мне так и не удалось. Профессор юлил и уклонялся. Быть может, он не хотел меня обидеть? С другой стороны, скорее всего, я выдаю желаемое за действительное, и нечто совсем иное мешало ему высказаться. Учитель нехотя обволакивал меня нейтральными, ничего не значащими формулировками, пока наконец не заявил: «Вы – очень одаренный человек… Вам обязательно нужно поговорить с М. Он поможет со спектаклем и все объяснит».
Я не мог поверить… Поговорить с самим М.! Почему эта мысль прежде не приходила мне в голову?! Во-первых, я не думал, что он еще жив. Точнее, не так… Имя М. было для меня свято до такой степени, что, пожалуй, я вообще никогда не воспринимал его не только как реального человека, но даже как своего кумира. Он был запредельным, мастером из иного измерения, тогда как мои тогдашние идолы, даже те, что уже отошли в мир иной, представлялись куда более близкими и достижимыми.
Когда-то М. преподавал в нашем университете. Ходили слухи, что у него была какая-то своя школа, хотя никаких книг он не писал и «системы» не формулировал. С другой стороны, авторские методы принято приписывать любому большому мастеру, ставшему легендой. А М., вне всяких сомнений, уже давно был ею. Его спектакли гремели по всему миру еще во времена юности моей мамы, которая и передала мне свою любовь к театру.
Теперь же внезапно выяснилось, что он совершенно реален, жив – и вдобавок мы скоро увидимся! Признаться, уже давно я не испытывал такого волнения перед встречей с кем-либо. Скрывать его было выше моих сил.
М. оказался вполне активным и бодрым еще стариком. Он непрерывно говорил и при этом довольно торопливо расхаживал по комнате, хотя признался мне, что из дома уже давно не выходит. Почему – я так и не понял.
С порога мастер поразил меня тем, что обратился ко мне по имени и отчеству. Якобы он был очень рад и давно хотел познакомиться. М. добавил, что наслышан, поскольку про меня ему рассказывали тот-то, тот-то, тот-то и тот-то. Названные имена поражали воображение в ничуть не меньшей степени – это были крупные режиссеры и известные театральные критики. Мне казалось, эти люди и знать-то не могли о моем существовании, а на деле выходило, что они давно следили за мной, да еще и обсуждали меня с самим М.!
Я онемел. Это не литературная форма, не преувеличение, но реальное положение дел. Мое изначальное волнение сменилось тотальным ошеломлением. Впрочем, при всем желании первые полчаса я бы и слова вставить не мог – мастер говорил без перерыва, причем исключительно обо мне. Он детально изучил всю мою жизнь и, сомнений не оставалось, действительно готовился и ждал нашей встречи. Лишь выпив вторую чашечку кофе, я наконец получил возможность что-то промямлить о своем спектакле, а также показать черновики.
– Разумеется! Не сомневайтесь! Я непременно помогу! Почту за честь! Только перестаньте называть спектакль выпускным. Вы – совершенно гениальный человек! Мы сразу сделаем постановку в большом городском театре, – сказал М., протягивая руку к моим бумагам.
Мне кажется, в тот момент я на некоторое время потерял сознание, хоть это и противоречит тому, что моя память хранит каждое последующее мгновение. Он взял черновики из моих оцепеневших пальцев. Быстро просмотрел их, задал несколько вопросов, выразил тотальный восторг, сообщив, что такой-то его коллега подготовит костюмы, а декорации будет делать другой известный художник, который, как мне казалось, уже десять лет живет за границей. Я спросил М. об этом, он ответил, что ради работы со мной выдающийся мастер обязательно приедет. На премьере непременно будут присутствовать тот-то и тот-то. Ах да, еще тот-то…
Здесь, похоже, я все-таки отключился – внешне это никак не проявилось, – речь не идет об обмороке, но каждое слово мастера было своего рода выстрелом в мой разум. Представления о профессии, о судьбе, о реальности были уничтожены, мозг горел, кровоточил и не мог функционировать.
Придя в себя, я все еще не чувствовал ног, однако это было неважно, поскольку ощущались крылья за плечами. Тем временем наша встреча подошла к концу. Оставив М. свои бумаги, я откланялся. Он также взял номер моего телефона и обещал вскоре перезвонить.
Странно, но события последовавшей недели мне не удается вспомнить, сколько бы ни пытался. На этот раз я допускаю, что наконец потерял сознание вполне буквально, без каких бы то ни было оговорок и экивоков. С момента нашей встречи с М. моя жизнь более не имела смысла вне рамок, щедро очерченных этим великим человеком. Потому сознание вернулось ко мне ровно тогда, когда в комнате раздался телефонный звонок.
Должен отметить, что М. всегда звонил очень рано утром. В такое время я еще, разумеется, спал. Казалось, было важно, чтобы именно его голосом меня, разбуженного, приветствовал начинающийся день. Только вот кому это было важно – ему или мне?
Итак, он позвонил, поздоровался не менее почтительно, чем при встрече, хотя его голос звучал несколько напряженно. После небольшой преамбулы, посвященной моей гениальности, а также филигранному совершенству идей, недоступному большинству даже опытных режиссеров, он наконец перешел к делу. М. сказал, что все придумано и разработано прекрасно, что он уже договорился в главном театре нашего города о моей постановке, нашел средства и почтенного артиста на главную роль, тот уже успел дать свое согласие, вот только по поводу пьесы… Решать, конечно, мне, но он советует брать не Еврипида и тем более не Шекспира, а некого современного драматурга – его имя я слышал впервые – с превосходной исторической драмой.
– Вы его, возможно, не знаете, – М. предугадывал мою реакцию, – но он очень хорошо знает вас. Когда я сообщил, что именно вы возьметесь за пьесу, автор обрадовался как ребенок. Еще раз повторю: решение принимать только вам, и никому другому, но я уверен – это будет удивительный спектакль! Курьер принесет вам текст с минуты на минуту. Прочитайте, подумайте и сообщите о своем решении.
Не знаю, как так вышло, но свое согласие я дал незамедлительно. Это меня удивило и, признаться, изрядно огорчило. Отчего я не принялся отстаивать Шекспира и Еврипида, спектакли по которым зримо представлял себе, ведь уже поставил их в своей голове, уже любил, уже сыграл первую сотню раз? Во время разговора с мастером я продал не за грош и «трагичнейшего из трагиков», и того, кто считался «яркою зарею и торжественным рассветом эры нового истинного искусства». За какие сребреники? Нет! Это не просто слабость, это… предательство! Но тут раздался звонок в дверь – курьер принес текст.
Нужно сказать, что пьеса мне на самом деле очень понравилась. Она оказалась неожиданно сильной, так что мои переживания вскоре улеглись. Я перезвонил М. и сообщил, что получил текст, ознакомился с ним, а также подтвердил уже высказанную прежде готовность ставить именно это произведение. Он довольно спокойно ответил: «Вот и прекрасно», – будто ничего другого услышать не ожидал. Затем последовал набор довольно подробных инструкций по поводу того, что и как мне надлежало делать дальше. Вкратце: в первую очередь следовало сходить в театр, познакомиться с дирекцией и труппой, а потом позвонить почтенному артисту.
– Можно ли на этой неделе принести вам наброски?
– Что?.. – М. явно не ожидал такого вопроса. Впрочем, он с готовностью пошел у меня на поводу. – Ах да, конечно.
На этом мы распрощались, и я поспешил выполнять распоряжения.
Большой театр нашего города нравился мне с детства. Сколько юношеских потрясений, сколько катарсисов пережито в этом зрительном зале! Я бывал здесь сотни раз, но никогда прежде не входил в это старое здание так, как теперь.
Сначала, я являлся сюда простым зрителем. Это приятный статус, что-то среднее между гурманом в ресторане и пассажиром в автобусе. От зрителя ничего не зависит – он платит в кассе и оставляет пальто гардеробщице. При этом даже тот номерок, который разоблачившийся получает взамен одежды, определяется не им, а слепой судьбой в обличье пожилой женщины. Далее зритель отдается во власть драматического действа. Другое дело, что именно в этом театре большинство спектаклей меня не разочаровывало, а потому чужая власть была сладкой.
Примерно пять лет назад я начал заходить сюда как студент театрального университета. Должен отметить, что это куда менее отрадный статус. Учащимся полагается бесплатный или льготный билет, потому кассиры, администраторы, уборщики и прочий обслуживающий персонал смотрит на «них» – я уже не чувствовал никаких связей с университетской братией, хотя формально все еще к ней принадлежал, – как на дармоедов. В свою очередь, члены труппы, как правило, видят в сегодняшних студентах завтрашних конкурентов или обидчиков, которые обязательно займут их насиженные места.
В этом было что-то непоправимо абсурдное, поскольку речь не шла об обмане и кознях – за редчайшим исключением, вчерашний выпускник никак не мог «подсидеть» старого артиста. Это был естественный ход вещей, с возрастом последние теряли возможность исполнять любимые роли, и их заменял молодняк. Студенты были виноваты только в том, что родились на несколько десятков лет позже… Аналогичная история происходила с режиссерами, художниками и прочими – все они злились, что стареют. А особо им досаждал тот факт, что молодежь смотрела на мир иначе.
В результате творческая братия тоже была не очень дружелюбной. Что этому мог противопоставить студент? Ему оставалось лишь надеяться, что мнение кассиров, администраторов и уборщиков окажется безосновательным, а опасения артистов, режиссеров и художников – полностью обоснованными.
Сейчас же я впервые открывал дверь театра как постановщик будущего спектакля. Внешне это никак не проявлялось, но внутри меня все было иначе. Гордость, радость – это только слова, которые имели лишь условные, поверхностные, номинальные связи с моими чувствами. Если я и гордился, то не столько собой как человеком и режиссером, сколько своей биографией – как текстом, в котором, мне казалось, появляется первая важная строка.
К сожалению, это настроение оказалось весьма хрупким. Счастливый, я вошел к директору, представился секретарше, но, в отличие от М., а также того-то, того-то, того-то и того-то, она обо мне ничего никогда не слышала, а потому сразу попыталась выдворить из приемной. Мы начали спорить, я нагло заявлял, что директор меня не только ждет, но даже будет рад встрече. Теперь мне ясно, что со стороны это походило на речи типичного городского сумасшедшего. Уверен, пару раз в месяц охранники непременно выводят таких из этого кабинета.
По счастью, на шум вышел сам глава театра. Он оказался весьма приятным и миролюбивым человеком. Мы познакомились, но у меня создалось впечатление, будто и он не имеет ни малейшего понятия о том, кто я такой. Десять минут мне потребовалось для того, чтобы удостовериться, что директор вовсе не шутил… В то же время происходящее не было похоже и на подготовленный М. розыгрыш-инициацию… Обескураженный, я спросил:
– Так что, он не звонил вам по поводу меня?
– Кто? М.? А разве он еще жив?
Глава театра выглядел совершенно искренним, и я недоумевал. Я предположил, что мой благодетель связывался не лично с ним, а с кем-то из режиссеров, администраторов или артистов. Нельзя было исключать, что он звонил в литературную часть, в костюмерный цех, гримерам, реквизиторам, билетерам… В голову приходили совершенно бессмысленные гипотезы. Я был готов допустить все что угодно, кроме самого, казалось бы, очевидного – что М. вообще не звонил в театр.
По всей видимости, мой огорошенный вид тоже вызывал доверие, и, как ни удивительно, директор не выставил меня, а позволил остаться и поискать в театре того, с кем М., быть может, действительно говорил.
Изгнан я был примерно через полтора часа. Более никто не проявил ко мне такого такта и внимания, напротив, надо мной посмеялись. Растерянному и обиженному, мне вновь пришлось оказаться всего лишь студентом режиссерского факультета, стоящим у дверей городского театра на улице под дождем.
Домой я шел в растрепанных чувствах. Что было не так? К кому именно мне следовало обратиться? Неужели во время телефонного разговора с М. я прослушал заветную фамилию или упустил еще какие-то настолько значимые детали, что без них вся наша затея идет прахом? Что мой благодетель подумает?! Как мне смотреть ему в глаза?
Всю ночь я ворочался и не мог уснуть. Перезванивать мастеру было немыслимо. Помимо всего прочего, под утро в памяти всплыл почтенный артист, с которым тоже надлежало связаться минувшим днем. Какой позор! Что же делать? В отчаянии, изрядно выпив, я наконец сумел забыться сном.
Проснувшись в середине следующего дня и приведя себя в порядок, я сразу набрал номер артиста. В трубке ответил заплаканный женский голос. Стоило позвать к телефону нужного мне человека, как на том конце провода раздался плач. Вскоре подошла другая женщина и сообщила, что ответить ее брат не сможет, поскольку сейчас проходят его поминки.
Не то чтобы я огорчился. Скорее был крайне удивлен. Что за ерунда? Впрочем, быть может, это невероятное стечение обстоятельств – М. договорился, после чего артист скоропостижно умер в течение суток. Но все-таки ситуация представлялась довольно странной. Далее без разговора с моим благодетелем действовать было невозможно. В этом стыдно признаться, но я даже немного обрадовался – смерть исполнителя главной роли, в отличие от случая в театре, давала мне повод и основание, чтобы ему позвонить.
– Я слышал, такое горе… – сказал М. совершенно индифферентно. – Но вы не волнуйтесь, мы пригласим того-то, того-то или того-то.
Три чрезвычайно известные фамилии вновь вскружили мне голову. Однако как же заговорить о встрече с директором?..
– Прошу прощения, – начал было лепетать я, – но вчера в театре произошло недоразумение…
– Да, несомненно, – М. резко перебил меня, – директор позвонил мне сразу после того, как вы расстались. К сожалению, в его ведомстве левая рука не знает, что делает правая, а уж головой они вообще не пользуются… Не волнуйтесь, я уже договорился в другом театре. Вас там ждут с нетерпением. Отправляйтесь завтра же.
– Тогда на этой неделе занесу вам наброски? – Надежда взрывом вспыхнула во мне.
– Вне всяких сомнений! – На этот раз М. уже был готов к такому вопросу. – Мои двери открыты для вас в любое удобное время.
Я принялся за работу и уже к вечеру имел массу идей, касающихся будущей постановки, в виде записей, набора рисунков и даже небольшого макета, который нести к М. пока не было нужды.
Энтузиазма у меня даже прибавилось, несмотря на то что главный городской театр в новых обстоятельствах был заменен на периферийный. Хотя если на сцену выйдет тот-то, тот-то или тот-то, все и так будет в порядке. Меня даже удивило, что я не огорчился из-за смены площадки. Быть может, это связано с тем, что вчера мне уже пришлось похоронить свою мечту, но вот теперь она вновь восстала из пепла, вновь сияет и манит, такая близкая, такая вожделенная.
В новом выбранном М. театре прежде я бывал лишь пару раз, причем довольно давно, а потому совсем не помнил его устройства. Кроме того, за прошедшие годы все могло измениться. Впрочем, увиденное соответствовало ожиданиям.
Никаких волшебных чувств на этот раз уже не было, но были другие, не менее занятные: я входил в здание не как блистательный режиссер-дебютант, но в качестве битого жизнью бывалого постановщика, виртуоза преодоления неподатливых и противных искусству житейских катаклизмов. В моей биографии появлялась вторая строка. Тем не менее никак не удавалось избавиться от мысли, что и отсюда меня выгонят с позором. «Ох уж и устрою я тогда этому М.! Не посмотрю на его славу и величие!» – так думалось мне, хотя опасения были напрасными.
Директор оказался значительно менее приятным человеком, правда, в отличие от предыдущего, был предупрежден о моем визите, а также о постановке. Он сказал, что «все это можно сделать». Подчеркиваю: «…можно сделать». Ясно, что решительно никто здесь не был рад моему приходу. Вопреки заверениям М., мне не удалось найти ни одного человека, который бы «ждал меня с нетерпением». Напротив, каждый встреченный, казалось, подчеркивал своей интонацией, что делает мне огромное одолжение, что я – обуза и повинность для всех. Но это уже детали и тонкости театральной жизни, а значит, мне ли, «бывалому постановщику, виртуозу преодоления неподатливых и противных искусству житейских катаклизмов», обращать на них внимание?
Я попросил, чтобы меня познакомили с артистами. В свою очередь, далеко не все исполнители соизволили снизойти до знакомства со мной. Так или иначе, но в глаза сразу бросалась важная проблема: в пьесе было одиннадцать мужских ролей. Каждой соответствовал – пусть и не строго – свой типаж. И это не считая массовки. В труппе не очень большого театра я мог найти не больше шести подходящих артистов. Как же быть с остальными? Пришлось спросить директора, можно ли привлечь людей из других театров. Он ничего не ответил, только раздраженно выдохнул, покачал головой и ушел восвояси, оставив меня одного на сцене.
Решив, что обсуждать эту проблему разумнее непосредственно с М., я отправился домой, где до утра корректировал свои наброски с учетом конфигурации сцены, объема зрительного зала и прочих полученных сведений. Днем же я пошел в гости к старому режиссеру, чтобы рассказать о своих соображениях по результатам знакомства с театром.
М. выслушал меня крайне внимательно и традиционно восторженно. По его словам, лучше придумать было нельзя. Ему остается только даваться диву, как я, столь юный человек, способен настолько глубоко проникать в комплексную ткань такого серьезного произведения! Но… с моего позволения, он бы хотел рассказать, как сам представлял себе спектакль по этой пьесе. Разумеется, возражать я не мог и не стал.
Рассказ М. занял в пять раз больше времени, чем мой, ведь был куда обстоятельнее. Он включал все, от мельчайших деталей будущей постановки, описания декораций, звукового и светового оформления, костюмов до идей относительно дизайна оригинальных билетов и программок. В заключение маститый режиссер предложил нескольких малозначительных изменений текста пьесы, включая пару, должен признать, весьма удачных реплик, которые, по его словам, пришлись по сердцу и драматургу. Закончил он фразой: «Вот именно так давайте все и сделаем».
Нельзя сказать, что видение М. мне не понравилось. Оно было очень интересным, тонким, но… не моим. Однако я опять ответил: «Хорошо» – и вновь был поражен собственной податливостью и неспособностью бороться за свой спектакль. Впрочем, со временем я убедил себя, что дело вовсе не во мне, а в гипнотических способностях мастера.
Дальнейшие события позволю себе описывать более бегло. Заботу о нехватке артистов определенных типажей мой покровитель обещал взять на себя, но в течение недели ничего на этом поприще не произошло. Четырежды я звонил ему прямо из кабинета директора. Всякий раз М. утверждал, что уже сделал необходимые распоряжения, а самые лучшие исполнители давно мечтают участвовать именно в моем спектакле и именно в этом театре. Когда первая неделя, наполненная подобными обещаниями, подходила к концу, мне уже было невыносимо трудно сдерживаться, чтобы не вспылить. Но, как ни удивительно, в тот самый момент, когда я было собрался вновь войти в кабинет директора, чтобы набрать телефон М. и поинтересоваться, за кого он меня, в конце концов, принимает, двери театра распахнулись и возник первый артист, пришедший на прослушивание.
Совсем юный, вчерашний выпускник провинциального училища, он не подходил ни на одну вакантную роль по типажу, но если бы этот человек не появился, М. не удалось бы избежать скандала. С тех пор действительно периодически стали возникать какие-то артисты. Разумеется, о том-то, том-то или том-то речи не шло, это были совершенно неизвестные люди, дебютанты, уволенные пропойцы, амбициозные скандалисты, несостоявшиеся самоучки… В общем, контингент вызывал большие сомнения. С натяжкой я мог занять в спектакле разве что одного из числа тех, кто пришел в течение трех месяцев, да и то предпочел бы этого не делать, а найти кого-то другого.
Похожая история происходила с декорациями. М. с пеной у рта настаивал, что над сценой будет висеть настоящий колокол исполинского размера. Согласно его задумке, с одной стороны, он должен изображать свод, своеобразную крышу аллегорического дома, а с другой – артисты будут бить по нему молотами, извлекая чрезвычайно громкие, но красивые звуки в драматичные моменты.
Вынесем за скобки вопрос о том, откуда бы взялся такой колокол, – режиссер заявил, что его отольют по эскизу специально для спектакля и мне не стоит об этом беспокоиться. «У вас и так дел невпроворот», – говорил он, улыбаясь, и в этих словах со временем мне начала слышаться издевка. Но когда я сообщил в театре о том, что собираюсь повесить на балках настоящий колокол диаметром в три четверти сцены, все решили, что мой разум помутился – мне же пришлось выдавать эту безумную идею за собственную.
Очевидно, что никому другому, кроме разве что М., не пришло бы в голову ничего подобного. Громадину бы изготовили, например, из папье-маше, а звон раздавался бы через динамики, став элементом фонограммы. «Вы понимаете, что балки не выдержат?! Они сломаются, даже если вы его просто повесите! – кричал на меня директор. – А уж от ударов, когда пойдет вибрация… Да и как вы собираетесь внести чертов колокол в театр?! Он же не пройдет в двери! Я уж не говорю о том, что артисты и зрители в первых рядах могут оглохнуть! Зачем это все нужно?! Подобное безумие разве что М. устраивал в лучшие годы». Несчастный глава театра сам не осознавал заключенной в его словах иронии, но я от души посмеялся, выйдя из кабинета. Более того, мне было очевидно еще и то, что колокол окажется непропорциональным – при заданном диаметре и обычной форме он попросту не поместится над сценой по высоте. Значит, и «голос» его будет странным, вовсе не таким, как хочет мой благодетель… Я все это понимал, но в присутствии директора был вынужден настаивать.
При следующей встрече с М. мне не удалось убедить его уменьшить исполина хотя бы вдвое, а ведь это бы решило по крайней мере часть проблем. Но режиссер стоял на своем и не собирался идти на компромиссы. После нескольких подобных разговоров он обещал, что вскоре решит и вопрос с тем, как внести огромный колокол в зал. Когда ситуация вновь оказалась на грани скандала, в театре появился первый строитель, который начал производить замеры для, как он выразился, «расширения дверного проема». В последующие дни привозили отбойные молотки, цемент, приезжали разные инженеры… Директора это всерьез настораживало, поскольку подобные работы, как я понял, с ним никто не согласовывал. Он сам позвонил по этому поводу М. Что тот ему сказал, мне не известно, но – факт остается фактом – после их разговора глава театра более не беспокоился.
Шли месяцы, никакие работы так и не начались, хотя строители постоянно слонялись в театре, мешая репетициям. Пару раз они даже ударили молотом по стене, но, выяснив, что она несущая, отложили эту деятельность, увезли одни инструменты, привезли другие.
Было еще множество подобных ситуаций, некоторые из которых даже сейчас стыдно вспоминать. Как я мог ему верить?.. Почему после первого из сотен никуда не ведущих обещаний я не бросил спектакль и не пошел на поклон к своим прежним педагогам?..
Все происходящее напоминало кафкианский сюжет, в котором в качестве К. выступал не М., а я. В то же время, в отличие от историй Кафки, абсурд моей жизни исходил от совершенно конкретного человека, и это делало ситуацию принципиально иной.
М. обладал запредельной убедительностью. Когда он начинал говорить, сомневаться в его словах было не просто трудно, а невозможно, несмотря на то что до того он многократно врал. Впрочем, в том-то и дело, всякий раз он «не совсем» врал… Его слова и прожекты в нужный момент таинственным образом находили чрезвычайно скупые подтверждения и намеки на достоверность. Это питало веру и надежду, но ничего не давало для дела…
Зачем? Для чего он устраивал это все? Первейшее предположение, которое придет в голову любому человеку, посвященному в детали истории, будет состоять в том, что немощный старый режиссер, уже не выходящий из дома, решил поставить свой – именно свой! – спектакль руками молодого и энергичного человека. Казалось бы, это лежит на поверхности. Я сам так думал до поры. Но ведь никакого спектакля не получалось. Все затеи М. разбивались вдребезги или улетали в пустоту. Тогда зачем?..
Так прошло полгода моей жизни. Естественно, поставить дипломный спектакль в этом театре мне не удалось. Было решительно нечего показать педагогам, и, несмотря на блестящую прежнюю успеваемость, я провалился. Все это время М. твердил, что получать диплом совершенно ни к чему, поскольку после того, как мой будущий спектакль прогремит, никто даже не вспомнит о том, как я бросил университет. Или, наоборот, газеты этим заинтересуются и постфактум сделают интригующей строкой моей биографии. «Поверьте мне, – совесть все еще не мешала ему требовать доверия, – это не будет иметь никакого значения! Ведь художник – он перед Богом, а не перед людьми!» Режиссер частенько заканчивал свою речь какой-нибудь громкой фразой, которая, стоило лишь вдуматься, не имела отношения к сути дела.
Как ни удивительно, в университете мне пошли навстречу и в виде исключения позволили еще раз отучиться на выпускном курсе. Однако я был настолько поглощен спектаклем, настолько загипнотизирован и подчинен М., что на занятиях не появлялся. Вскоре меня отчислили.
В отсутствие стипендии содержать себя стало гораздо труднее. Хоть она была совсем небольшой, но к ней присовокуплялись гранты для подающих кому-то надежды. Были и иные надбавки и поощрения. Стоило добавить сюда то, что мне присылали родители, как возникала сумма, делавшая выживание, по крайней мере, возможным. Теперь же этого не было. М. довольно давно говорил, что вскоре его друг, любитель театра из Монако, выплатит мне огромный гонорар, но, как и все прочие обещания, это оставалось лишь словами.
Я голодал, но почему-то продолжал слушать его завораживающие речи, уже практически теряя способность отличать реальность от вымысла. Вероятнее всего, я сходил с ума. Но вот в одно прекрасное, чрезвычайно раннее утро раздался очередной телефонный звонок. Мой покровитель в свойственной ему манере сообщал, что, похоже, в этом театре ничего не получается – после года мытарств он все-таки согласился это признать, – но только что ему удалось договориться о другом головокружительном варианте. Спектакль обязательно будет поставлен на одной из небольших элитарных сцен Ковент-Гардена. «Срочно вылетайте в Лондон! В аэропорту вас встретит делегация во главе с министром культуры Великобритании. Обязательно – вы слышите? – обязательно купите смокинг! Вы едете надолго, потому арендовать выйдет значительно дороже». Говорить человеку, не обедавшему два дня, про смокинг, предлагать мне ехать в Англию… Это была уже не ложь, а бред. Выносить его я более не мог, и то, что в свою очередь услышал М., приводить здесь не стану. Когда я закончил свою пламенную речь, мне оставалось только бросить трубку. Это был наш последний разговор.
Из моей жизни исчезло чудо. Неказистое, выматывающее, подчас пугающее, но такое привлекательное, ради которого хотелось жить. Тосковал ли я по нему потом? Трудно сказать, поскольку мой разум был слишком измучен.
Относительно громкий дебютный спектакль мне удалось поставить лишь через четыре года – это был «Ипполит» Еврипида. В течение двух лет я боролся за выживание. Работал в театрах сначала уборщиком и гардеробщиком, потом артистом и помощником режиссера. Со временем меня восстановили на факультете, хотя многие педагоги так и не простили мне свои обманутые надежды. Я был чрезвычайно благодарен судьбе и профессорам за очередной шанс и, как никто, понимал всех, таивших обиду. Честно говоря, надутые губы и злые взгляды педагогов неизбежно вызывали у меня грустную улыбку умиления, ведь им даже в кошмарном сне бы не привиделось то, что с моими надеждами сделал М.
Каждый дальнейший шаг, каждое дело, каждая постановка давалась мне с большим трудом. Но сейчас, когда минуло уже пятнадцать лет, я хочу поблагодарить судьбу за то, что она послала мне встречу с великим режиссером. Теперь я точно знаю, для чего он делал все то, что делал, а главное, зачем он позвонил в то утро. М. прекрасно понимал: рассказ о Ковент-Гардене – это «too much»[2]. Он понимал, что этим звонком ставит жирную точку в наших отношениях, отталкивая меня навсегда. Он понимал и поступил так, поскольку мое время настало, ведь я прошел его школу до конца.