1995 год
Лето, полное всевозможных ароматов, уваривалось, как яблочное повидло. От зноя воздух тяжелел и зависал все время «между» – между крышами, скамейками, туями и клумбами с сиреневыми персидскими гвоздиками. Между калитками, колодцами, трамвайными путями, подъездами, павильонами и потными человеческими пальцами. Атмосфера напоминала полотно, которое можно натянуть на подрамник, или запотевшее кухонное стекло после всенощной варки холодца, а может быть крышу зимнего бассейна или стены теплиц, в которых выращивают ранний редис и огурцы с пупырышками. Хорошо пропеченное солнце каталось туда-сюда, как по узкоколейке и таранило жидкие облака.
Под университетом было шумно. Абитуриенты, переминаясь с ноги на ногу и вытирая вспотевшие напряженные лбы, ждали начала вступительных экзаменов. Оглядывались по сторонам, знакомились и даже пробовали флиртовать. Пытались успокоить свои натянутые, как бельевые веревки, нервы. Одни продолжали пялиться в учебники, больше не различая ни правил, ни запятых, другие прятали шпаргалки, третьи с интересом рассматривали корпус с широкой, покатой крышей. Чуть дальше, в тени молодого липового сквера, стояли родители – мамы с высокими начесами и отцы в непривычных костюмных пиджаках. Они постоянно проверяли молнии на брюках и вздыхали. Зверски хотелось курить, а еще – кофе.
– Тебя как зовут?
– Мира.
– А тебя?
– Люся. Ты знаешь, я ужасно боюсь экзаменов. Особенно украинского языка. Делаю ошибки в каждом слове.
– Не бойся. Прорвемся.
– Нет, ты не понимаешь. Я двоечница. Еле закончила школу. Просто отцу по секрету сказали, что на этом факультете недобор, и поступят все. А теперь боюсь, что все пройдут, а я завалюсь. И потом я совсем не умею рисовать. Максимум, на что способна – это копировать ландыши и лебедей с открыток. В прошлом году нарисовала вокруг электросчетчика букет пионов, а еще расписала свой подъезд мультяшными персонажами. Так красиво получилось: Кот Леопольд, Винни Пух и пчела Майя. Но я даже не представляю, как это делается на мольберте. Я только на парте и гуашью. А тут, оказывается, все, кроме меня, занимались на подготовительных курсах.
Мира уставилась на Люську и покачала головой, словно столетняя бабка. Потрогала переносицу, поправив несуществующие очки и подтянула повыше свой конский хвост. Волосы у нее были невзрачными, серыми, тонкими. Создавалось впечатление, что к макушке прицепили распушенный моток швейных ниток. И сама она напоминала привидение – бледная, с неухоженными, практически сросшимися, бровями и тонкими, плотно сжатыми губами. Не то что Люська. Полноватая, с черными глянцевыми волосами и румянцем от уха до уха. С большой высокой грудью, гитарными бедрами и кукольной талией. В белой люрексовой кофте, черной юбке с двумя «золотыми» замками и замшевых босоножках. На шее – черный плюшевый шнурок с праздничным серебряным крестом.
Мира с самого детства напоминала узкую строительную доску. Из таких настилают полы или строят заборы. У нее не было ни бедер, ни попки, ни груди. Так, легкая припухлость, больше напоминающая отек. Одевалась всегда скромно: блуза из полиэстера, бесформенные брюки и туфли с закрытым носком. Хорошо знала математику, блестяще рисовала, писала без орфографических ошибок и с закрытыми глазами могла показать на карте крохотные страны, типа Науру и Тувалу. Все ее считали зубрилкой и выскочкой, а она старалась держаться в стороне. Не открывала рот, если не спрашивали. Не встречалась с парнями, хотя одноклассницы уже принимали противозачаточные таблетки, и некоторые даже сделали по одному аборту. Не разбиралась в петтинге, который подружки называли тинейджерским сексом, неккинге – ласках выше пупка и никогда не занималась даже мастурбацией. А зачем? Ее мама – школьная библиотекарша, тихая, словно ночь в рождественском гимне, постоянно предупреждала о соблазнах и искушениях, проводила долгие кухонные беседы, а еще хвасталась, как когда-то остроумно осадила своего ухажера:
– Представляешь, наглец. У меня было платье с пуговичками, маленькими, как гранатовые зерна. И вот однажды мы целовались, а он незаметно их расстегнул. Я говорю: «Ну что, умник? Справился? А теперь давай все то же самое только в обратном порядке».
Мира готовилась к поступлению в институт со своей лучшей подругой Мынькой. Они вместе читали о Рафаэле и Микеланджело, бегали на этюды к движущейся по спирали речке и делились масляными красками. Мира одалживала церулеум1, а Мынька – зеленый ФЦ2. А потом подружка неожиданно забеременела, бросила школу и переехала к тому мальчику. Называть его «мужем» не поворачивался язык. Худенький, в зеленом блейзере и таких же брючатах. Все его так и называли – «Кузнечик».
В их городке эту историю вспоминали часто и до сих пор сплетничали, раскачивали головами по типу маятника и выдумывали новые подробности. Цокали языками, будто пианинными молоточками:
– Ей ведь только шестнадцать лет. Весит сорок пять килограммов, сама еще ребенок. Хорошая, талантливая девочка. Неплохо рисует и поет. И родители – не последние в городе люди; отец – парторг, мама – продавец галантереи. И на тебе!
– Ну, да, видели ее с мальчиком – внуком Антоновны, так что теперь? Он приезжал на каникулы и ничем особо не выделялся. Худенький, зеленоватый, незапоминающийся. Все прогуливались, держась за руки, недалеко от Свято-Михайловской церкви и покупали в универмаге карамельки на развес…
А потом на уроке геометрии девушке неожиданно стало плохо. Она вышла к доске, взяла в руки указку и потеряла сознание, чудом на нее не напоровшись. Прибежала медсестра, и девочки, будучи в шоке, стали рассказывать, что это уже не в первый раз и что несколько раз ее рвало после урока физкультуры. После осмотра у гинеколога выяснилось, что Мынька уже на пятом месяце.
В ту ночь в квартире у Мыньки не сомкнули глаз. Из Днепропетровска приехала семья «Кузнечика» в полном составе. Родители что-то решали. Скандалили. Искали виноватых, заламывали руки и пили водку. А потом успокоились, смирились, забрали документы из школы и устроили свадьбу. Тихую, словно у кого-то украденную. Без лент, шаров и дурацких транспарантов типа «Бей мужа чайником – будет муж начальником!»
Октябрь уныло месил свою глину, и поздние хризантемы давно скисли под дождем. Небо нависало черной судейской мантией, стремительно распространялась сырость, будто вирус «мышиной лихорадки». Пахло ранней зимой. Одноклассники, как воры, толкались у подъезда и поминутно оглядывались.
За неделю до назначенной даты весь их класс вызвали к директору. Он сидел за столом, щелкал шариковой ручкой, разглаживал усы и листал классный журнал. Делал вид, что проверяет успеваемость:
– Значит, так. Кто сунется на свадьбу – выгоню из школы. Это вам учебное заведение, а не бордель и тем более не родильный дом. Размножаться надумали в шестнадцать лет, да еще праздновать!
Он вдруг резко вскочил на ноги и устрашающе завис над столом:
– И, что по-вашему, сломанная жизнь – это повод для праздника? Она же выбыла из всего. Из университета, из студенческих походов, капустников и кинопремьер. И вы это собираетесь отмечать?
Ребята, шушукаясь, попятились к двери. На информатику решили не ходить и долго совещались в спортивной раздевалке. Особенно выступала староста, размазывая неумело подведенную карандашом бровь:
– Как же так? Все относятся к ней, как к преступнице. А она никого не убила, не украла, не предала. Она просто ждет ребенка.
В субботу вечером они по очереди подходили к дому и, запинаясь, поздравляли Мыньку. Она ждала у подъезда и подбегала к каждому, придерживая запачканный и тяжелый подол платья. Ее животик уже напоминал баскетбольный мяч, и они, стесняясь, шутили:
– Ну, как там наш самый юный ученик? Уже освоил тригонометрические уравнения? Ты прости, что не сможем зайти… Сама понимаешь. Поздравляем и все такое. Вот, держи.
И протягивали свои странные подарки. Каждый вынес из дома что-то взятое без спроса – набор рюмок, супницу, отрез ткани, книги, начатый гель для душа и взбивалку для яиц. Мокрые бордовые астры, сорванные в палисадниках, и даже настоящий огненный гелениум. А невеста бодрилась, старалась улыбаться и повторяла:
– Я ни об одном предмете так не жалею, как о литературе.
Миру отец и вовсе не пустил:
– Не хватало, чтобы она делилась с тобой подробностями своего греха.
Только она не послушалась. Демонстративно схватила вазон расцветшей герани и хлопнула дверью.
Девушку из транса вывела Люська. Она ощутимо толкнула ее локтем и указала на дверь. На крыльце стоял мужчина в старомодном костюме в клетку-гленчек3. Квадраты в местах пересечения выглядели, как растопыренные «куриные лапы». В таком отец Миры женился и потом всю жизнь перестраивал дачу. Дядечка с желтыми волосами и в несвежей рубашке подтянул брюки под самую грудь и подозвал собаку. Толстая перекормленная дворняга медленно подошла. С растянутых сисек капало молоко прямо на мраморные ступеньки. Он погладил ее по грязной свалявшейся на спине шерсти и стал отдавать распоряжения – где вскопать, где высадить низкие бордюрные цветы и поменять надколотую плитку.
– Кто это? – Мира спросила одними губами.
– Ректор.
– А что с ним?
– Ничего, просто творческая личность.
На самом деле у ректора подозревали шизофрению и аффективные расстройства. Многие его боялись. Некоторые ненавидели и старались лишний раз не попадаться на глаза. Только он был выгоден и абсолютно безобиден. Хороший хозяйственник и талантливый живописец. Шатался коридорами, распевал баллады, кормил собаку, преподавал философию, постоянно теряя мысли и цитаты, рассуждал о дуализме и время от времени выходил из себя. Вернее, взрывался сухим порохом. А еще строил гнезда для аистов, отлавливал курильщиков и сопровождал их за руку в актовый зал, в котором в принудительном порядке демонстрировал фильмы о вреде сигарет.
Ректор зашел в аудиторию сказать напутственную речь. Обвел всех на удивление вменяемым взглядом, открыл рот и вдруг покраснел. Из его рта потекла слюна длинным упаковочным шпагатом. Таким бабушка подвязывала помидоры и паковала старые газеты. Он, не мигая, смотрел на Люську и ее крестик. Краснота начала подниматься к волосам, прилипшим к коже мокрой соломой, а затем сползать за воротник, увеличивая зоб до гигантских размеров:
– Ты куда пришла? В церковь или на вступительные экзамены? Где ты видишь здесь иконы и алтарь? Или, может, я похож на митрополита? Сними немедленно! Я не позволю, чтобы в моем учреждении устроили молебен. И потом, как ты собираешься сдавать главный предмет? Что ты в нем поймешь, если голова забита постами и причастием? Еще Гегель рассматривал религию, как незрелое философствование и как слепую веру. А философия – это логика и свободное мышление.
Люська испугалась и задрожала всем телом. Низко опустила голову и уставилась в пол. Ее нездоровое сердце, бухающее уже в районе тазового дна, начало сбиваться с ритма. Уши мгновенно заложило ватными турундами, и дыхание стало поверхностным. Ей казалось, что все на нее осуждающе смотрят. Посмеиваются. Мира, сидящая сзади, интуитивно протянула руку к ее шее и незаметно открыла защелку. Крестик тихонько упал в лиф и уютно устроился в чашечке бюстгальтера. Ректор поморгал, застегнул разъехавшуюся ширинку, подошел к открытому окну и, заметив мусорную машину, полностью переключился на нее. Лег пузом на подоконник и стал с удовольствием ругаться:
– Куда ты едешь со своими баками? Здесь будет детская площадка.
Водитель что-то ему «пролаял» в ответ.
– А ты как думал? У меня тут студенты с детьми.
А потом хлопнул створкой, вытер вспотевшую шею и, как ни в чем не бывало, рассказал анекдот:
– Встречаются два студента, и один другому говорит: «Вот, купил недавно книгу кулинарных рецептов, только ничего не могу приготовить. Ни одного толкового». Второй интересуется, почему, и первый с радостью объясняет: «Понимаешь, каждый рецепт начинается со слов: «Возьмите чистую кастрюлю».
Все вымученно рассмеялись, ректор кивнул бледной, будто снятой с креста, преподавательнице и хлопнул дверью.
После первого экзамена девочки вышли подругами. Солнце уже сделало прыжок и приступило к обжигу гладких вязов, точно глиняных горшков. Тени сузились, превратились в каракули, и запахло медовой петунией. Люська держала Миру под локоть и продолжала уточнять, сколько в диктанте было «тире». Горевала:
– Блин, а я поставила аж «четыре». Слушай, а как пишется полшестого? Слитно или раздельно?
Мира терпеливо объясняла, и Люська впадала в еще большую панику:
– А я написала «пол» буквами, а шесть – цифрой.
Второй экзамен по рисунку перенесли на несколько дней раньше, и родители решили оставить Миру в общежитии. Купили ей сменные трусы, зонтик, пачку макарон и банку тушенки. Кусок мыла и дешевое, ничего не впитывающее, полотенце. Люська, хохоча и уже полностью оправившись после пережитого, с тающим мороженым в руках уточнила номер комнаты и пообещала заскочить вечером:
– А что? Прогуляемся и поболтаем. Не сутками же напролет заниматься.
Люська явилась около семи в домашнем сарафане с растянутыми шлейками, завязанными в узел, в резиновых мыльницах, напоминающих клубничный мармелад и с нитяными браслетами на двух руках. Объявила, что родители ждут к ужину и попросила поторопиться. А пока шли, показывала город:
– Вот здесь новый ЗАГС. Это наша гордость и место, куда хочется попасть любой ценой. Когда я была младше, по субботам прибегала смотреть на невест. И ты представляешь, каждая вторая выходила замуж беременной. А вот мой детский сад.
Мира без особого интереса посмотрела на заросшую детскую площадку, ржавые тошнотворные крутилки, горку из черного металла, на которой можно было поджарить задницу, и табличку c большими сказочными буквами «Дубок». Люська ускоряла шаг и комментировала:
– Вот моя школа, стадион. Видишь скамейки? На них мы вечерами играли в «подкидного» и «бутылочку».
– И что, ты целовалась?
Люська фыркнула:
– Ну, конечно. Еще как.
Дома от пережитой за день жары искажались, превращаясь в объемные геометрические фигуры: прямоугольники, трапеции, ромбы, параллелограммы и цилиндры. Все окна, крыши, козырьки удлинялись, растягивались, сужались, и невозможно было понять их изначальную форму и высчитать площадь, объем и длину хоть одной арки. Мира остановилась, зажмурилась и рассмеялась:
– Люська, смотри вон туда. Правда, как на картинах Сальвадора Дали?
Девушка достала из туфель-мыльниц застрявший камушек и потрогала пятку:
– А кто такой Сальвадор Дали?
Через пять минут они оказались во дворе Люськиного дома. Он был похож на огромный квадратный колодец с неровным асфальтовым дном и бетонными стенами, обрисованными мелом, «крестиками-ноликами» и нецензурными словами. Со странными погребами под плоскими крышками, железными гаражами и скамейками, на которых оживленно беседовали любопытные хозяйки. Люська громко поздоровалась, сняла обувь и полезла в погреб:
– Мамка просила достать перец в томатном соке и тебе что-то с собой. Ты любишь варенье? У нас есть смородиновое и из крыжовника. Вишни не дам, это лучшая начинка для рогаликов, а клубничного мало. В этом году неурожай.
Затем они поднялись на пятый этаж и оказались в темной прихожей с наваленными пальто, зимними сапогами и банками, которые ждали, пока их вынесут. В них был потерявший свой изначальный цвет щавель, огромные желтые груши и жареные кабачки. На всех дверных ручках болтались связанные платяные пояса, и Люська, увидев в глазах Миры вопрос, охотно объяснила:
– Двери просто рассохлись и не закрываются, вот мы их и фиксируем. Да не стой в коридоре, проходи.
Мира шагнула в гостиную и огляделась. У стены стояли мешок с луком и два мешка сахара. На люстре болтался дождик. На подоконниках в стаканах из-под сметаны боролись за жизнь чахлые ростки. В кресле – простыни и наволочки с вмятинами от прищепок. На столе – коробка с елочными игрушками:
– Все некогда вынести. Не обращай внимания. У нас тут вечный «Шанхай».
Вдруг из кухни выбежали дети в одних трусах и пронеслись, имитируя звуки пожарной сирены:
– А, это племянники. Сестра привезла их на недельку, пока у нее консервация.
Люська ущипнула самого младшего за попку и провела Миру в свою комнату, напоминающую оранжерею. Первыми бросились в глаза широкий подоконник и стол, заставленные вазонами, торфяными горшочками, яичными лотками, пластиковыми емкостями из-под маргарина и йогурта и бумажными пакетами из-под молока, кефира и сока. Люська с любовью посмотрела на ростки и стала объяснять:
– Я выращиваю анютины глазки, фиалки и миниатюрную розу, а потом продаю их на рынке в поминальные дни или накануне Дня учителя. Они боятся сквозняков, агрессивного солнца и холода. Отец, конечно, психует и нервничает, что устроила в квартире ботанический сад, только для меня это заработок, и мне не приходится просить у него на тампоны, туалетную воду, колготки и лак для волос. А в этом году перед «последним звонком» так хорошо шла торговля, что я даже смогла себе купить ангоровый свитер с хомутом.
Люська распахнула шкаф и выудила из него серую лохматую «кишку».
Она гордилась своей хозяйственностью и экономностью. Обожала магазины «Все по пять», с удовольствием занималась солениями, особенно ей удавались синенькие. Пекла хлеб, бисквиты и торты со сгущенкой. Выписывала журналы «Лиза» и «Отдохни». Собирала силиконовые формочки для кексов и подшивала апробированные рецепты. Иногда возмущалась так, что белели крылья носа:
– Нет, ну ты мне скажи, что это за блюдо «Чилийский сибас с полентой и морковной эспумой»? Где мне взять филе этого сибаса и листик мангольда? Они что, издеваются? Я понимаю – хек, жареный в кляре. Или карасики, маринованные в сметане. А это? Непонятная рыба, кунжут, оливковое масло. Да они знают, сколько это все стоит? И сколько «этого» нужно, чтобы накормить большую семью?
Из кухни донесся крик. Мама звала девочек на помощь. Мира забежала в ванную вымыть руки и ужаснулась: ржавая раковина, горы несвежего белья и влажные полотенца, а потом осторожно зашла на кухню. Мама, полная круглолицая женщина с добрыми глазами, как раз жарила котлеты. На плите, черной от присохшего сбежавшего молока, супа и еще чего-то красного, типа кизилового варенья, в большой пятилитровой кастрюле кипел картофель. В огромной миске – красный с белыми жилами фарш. Он напоминал вываленные из брюха кишки. На двух сковородках плевалось и фыркало растительное масло. Она лила его щедро из большой бутылки, в которой раньше было жигулевское пиво.
– Заходи, Мирочка. Меня зовут тетя Рая. У нас тут все по-простому. Вот тебе хлеб, нож, доска.
А потом повернулась к Люське и пожаловалась:
– Ну, никак не могу экономно лить. Как не стараюсь, а все равно уходит литр в неделю.
Потом появился отец и стал с порога рассказывать о каком-то Григории, который сперва дал команду зачистить траншею, а потом снова в том же месте вырыть яму.
– Не, ну ты представляешь? Дурная голова рукам покоя не дает.
Иван Петрович работал бульдозеристом. Невысокого роста с женскими ягодицами, надутым животом и стеклянным глазом. Несколько лет назад снимал цепь, и от нее что-то откололось. Он тогда промыл глаза талым снегом, проморгал и махнул рукой. И только, когда глаз стал заплывать белой пленкой, обратился к врачу, но было уже поздно. Глаз пришлось удалить, вставить искусственный и теперь мучиться от глазного давления.
Тетя Рая, щурясь, переворачивала котлеты и уже с трудом отдирала их от поверхности сковороды:
– А ты не спеши выполнять распоряжения. Вдруг их отменят.
Иван Петрович хлопнул себя по промасленным коленкам и завелся:
– Просто бардак в стране! Бардак в верхушке и, понятное дело, у нас – простых работяг.
Он достал из холодильника банку узвара и долго пил прямо из нее. Затем удовлетворенно крякнул, обтерся и пристал с разговорами к Мире:
– Вот при Андропове, я понимаю, был порядок. Он заставлял людей работать и чистил кинотеатры от тунеядцев. Дружинники в любой момент могли остановить посреди улицы и спросить: «Почему не на службе?» Проверяли магазины, не отовариваешься ли ты колбасой в рабочее время. Делали облавы в банях и на рынках. Пытались убрать с прилавков иностранные товары, а сейчас? Что ни возьми – Китай. Мы что, сами уже трусы сшить не способны?
Мира с Люськой переглянулись, хмыкнули и начали расставлять тарелки, вилки, раскладывать хлеб. Отец уже переоделся в линялую, когда-то зеленую майку и спортивные, выстиранные до марли, штаны и дремал в кресле. Телевизор кричал, словно в доме жили слабослышащие. Девочки несколько раз порывались его выключить, но тетя Рая не разрешала, она ждала «Петербургские тайны». Дети бегали за кошкой и норовили ее запеленать. А потом, когда наконец-то все уселись за стол, Иван Петрович ни с того ни с сего начал рассказывать о кролях, обращаясь исключительно к Рае:
– Слышишь, вроде и рано еще. Молодая. Всего четыре месяца, а сегодня смотрю – нервничает, грызет поилку и стучит ею об пол. Взял на руки, а она рычит, и половая петля припухшая. Так что будем делать?
Тетя Рая задумчиво жевала капустный салат:
– А я по чем знаю? Ты же у нас этим занимаешься.
А потом увидела знакомые титры и нырнула с головой в телевизор. Ее муж, не пробуя, еще раз все подсолил и обратился к Мире:
– Думаю, еще подержу. Ты понимаешь, какое дело? Случка всегда происходит в клетке самца. Он в ней себя чувствует спокойнее и увереннее. Все происходит очень быстро, просто нужно убрать все отвлекающие предметы и шумы. После этого кроль падает на бок и рычит. Значит, все прошло успешно. Через шесть дней – контрольная процедура. Если самка принимает самца – значит, не оплодотворена. Если кусается, дерется и убегает – точно есть беременность, и значит нужно отсчитывать тридцать дней.
Он сделал паузу, задумчиво съел картофелину и почесал за ухом:
– А знаешь, как происходит окрол? Не знаешь?! За два-три дня до окрола она делает себе гнездо. Рвет с животика пух, измельчает сено. Пухом укрывают крольчат. Крольчиха после окрола много пьет. Если нет воды – нервничает и разбрасывает детенышей. А бывает – даже съедает.
Мира слушала, кивала, поддакивала и даже не заметила, как съела пять котлет.