12 сентября 2003 года Дорогой Оскар!
Я пишу из аэропорта.
Мне так много нужно тебе сказать. Я хочу начать сначала, потому что другого ты не заслуживаешь. Я хочу рассказать тебе все, не пропуская ни одной мелочи. Но где начало? И что значит все?
Сейчас я старая, а когда-то была девчонка. Это правда. Я была, как ты. В мои обязанности входило доставать из почтового ящика почту. Однажды там оказалась записка. На ней был наш адрес, но не было имени адресата. Значит, она и мне, подумала я. Я ее развернула. Многие слова были вымараны из текста цензором.
14 января 1921 года
Получателю этого письма:
Меня зовут ХХХХХХХ ХХХХХХХХХ, и я ХХХХХХХХ в турецком исправительно-трудовом лагере, барак ХХ. Я знаю, что мне повезло ХХ ХХХХХХХ, что я вообще жив. Я решил написать тебе, не зная, кто ты. Мои родители ХХХХХХХ ХХХ. Мои братья и сестры ХХХХХ ХХХХ, но главное ХХХХХХ ХХ ХХХХХХХХ! Я пишу ХХХ ХХ ХХХХХХХХХХХХ каждый день с тех пор, как я здесь. Я обмениваю хлеб на марки, но ответа пока не получил. Я утешаю себя тем, что наши письма просто не отправляются.
ХХХ ХХ ХХХХХХ, или хотя бы ХХХ ХХХХХХХХХ?
ХХ ХХХХХ Х ХХ на протяжении ХХХХХ ХХ.
ХХХ ХХХ ХХ ХХХХХ и ХХХХХ ХХ ХХХХХХХ ХХХ, но ни разу ХХХ ХХ ХХХХХХ, ХХХХХХХХХХХ ХХХ ХХХХХ кошмаре?
ХХХ ХХХ, ХХ ХХХХХ ХХ ХХХХХХХ! ХХХХХ ХХ ХХХ ХХ ХХХ ХХХХХХХХ написать мне пару слов, я буду признателен до небес. Некоторые из ХХХХХХ ХХХХ получают почту, поэтому я знаю, что ХХ ХХ ХХХХХХХХ. Пожалуйста, вложи свое фото и напиши, как тебя зовут. Ничего не забудь.
Я примчалась с письмом к себе в комнату. Я спрятала его под матрас. Я никогда не сказала о нем ни отцу, ни матери. Много ночей подряд я не могла уснуть, строя догадки. За что его отправили в турецкий исправительно-трудовой лагерь? Почему письмо пришло через пятнадцать лет после того, как он его написал? Где оно находилось все эти годы? Почему никто ему не ответил? Он ведь сказал, что другие получают почту. Почему он отправил письмо нам? Откуда он знает название моей улицы? Откуда он знает про Дрезден? Где он выучил немецкий? Что с ним стало потом?
Я попробовала составить его портрет по письму. Слова были совсем простые. Хлеб всегда значит хлеб. Почта есть почта. Огромная надежда – это огромная надежда, и ничего больше. Но еще был почерк.
И вот я попросила отца, твоего прадеда, которого считала самым лучшим, самым добрым человеком на свете, написать мне письмо. Я сказала, что неважно, о чем оно будет. Только напиши, – сказала я. Что угодно.
Родная моя!
Ты хотела, чтобы я написал тебе письмо, и вот я пишу тебе письмо. Я понятия не имею, ни зачем его пишу, ни о чем мне следует написать, но это все равно, потому что я слишком тебя люблю и уверен, что ты попросила из лучших побуждений. Надеюсь, что когда-нибудь и тебе доведется узнать, как приятно сделать для любимого то, чего сам не понимаешь.
Ничего, кроме этого письма, у меня от отца не осталось. Даже фотографии.
Дальше я пошла в тюрьму. Мой дядя был там охранником. Мне удалось заполучить образец почерка убийцы. Дядя попросил его написать ходатайство о досрочном освобождении. Это была злая шутка.
В Тюремное управление:
Меня зовут Курт Шлютер. Я заключенный номер 24 922. Сюда в тюрьму меня поместили несколько лет назад. Когда точно, не знаю. Календарей у нас нет. Я рисую на стене линии мелом. Но во время дождя дождь попадает в окно, когда я сплю. И когда я встаю, линий нет. Поэтому я точно не знаю, сколько прошло. Я убил брата. Раскроил ему голову лопатой. Потом, после, той же лопатой я закопал его в саду. Земля была красная. Над тем местом в траве, над ним, лез сорняк. Я часто вставал по ночам на колени и выдирал его, чтобы никто не узнал.
Я сделал страшную вещь. Я верю в загробную жизнь. Я знаю, что сделанного не воротишь. Жаль, что прожитые дни нельзя смыть так же просто, как меловые линии прожитых дней. Я постарался исправиться. Я помогаю другим заключенным выполнять их обязанности.
Я теперь терпелив.
Вам это, может, и все равно, но у брата был роман с моей женой. Жену я не убил. Я хочу к ней вернуться, потому что простил ее.
Если вы меня освободите, я буду добропорядочным, тихим и неприметным.
Прошу вас рассмотреть мое ходатайство.
Позднее дядя сказал мне, что этот заключенный пробыл в тюрьме больше сорока лет. Он вошел в нее юношей. А когда писал мне письмо, был старым и сломленным. Его жена вторично вышла замуж. У нее были дети и внуки. Хоть он мне этого и не говорил, я догадалась, что дядя дружил с заключенным. Он тоже потерял жену и тоже был в тюрьме. Он мне этого не говорил, но я поняла по голосу, что он заботится о заключенном. Они охраняли друг друга. И когда через несколько лет я спросила у дяди, что стало с тем заключенным, дядя сказал, что он все еще в тюрьме. Он продолжал писать письма в управление. Он продолжал казнить себя и прощать жену, не подозревая, что пишет в пустоту. Дядя брал письма, обещая, что они будут доставлены. Но они оставались у него. Все ящики его комода были ими забиты. Помню, я однажды подумала, что одно это способно толкнуть человека на самоубийство. Я оказалась права. Мой дядя, твой двоюродный прадед, покончил с собой. Конечно, я допускаю, что заключенный не имел к этому никакого отношения.
Три письма уже можно было сравнить. Я, по крайней мере, увидела, что почерк осужденного на принудительные работы больше похож на почерк моего отца, чем на почерк убийцы. Но я поняла, что мне понадобятся еще письма. Чем больше, тем лучше.
Тогда я пошла к своему учителю музыки. Мне всегда хотелось его поцеловать, но я боялась, что он меня засмеет. Я попросила его написать письмо. А потом попросила сестру моей матери. Она любила танцевальную музыку, но терпеть не могла танцевать.
Я попросила свою одноклассницу Мэри написать мне письмо. Она была смешная и неуемная. Когда родителей не было, ей нравилось носиться по всему дому раздетой даже и в более старшем возрасте. Ее ничто не смущало. Я ей так завидовала, потому что сама все время смущалась и страдала от этого. Она обожала скакать на постели. Она скакала столько лет, что однажды на моих глазах на матрасе разошлись швы. Небольшая комната заполнилась перьями. Наш смех не давал им осесть. Я подумала про птиц. Смогли бы они летать, если бы никто нигде не смеялся?
Я пошла к бабушке, твоей прапрабабушке, и попросила написать мне письмо. Это была мамина мама. Мать матери матери твоего отца. Я ее почти не знала. Мне и не хотелось ее знать. Кому нужно прошлое, думала я, как всякий ребенок. Я не предполагала, что прошлому могу быть нужна я.
Какого рода письмо? – спросила бабушка.
Я сказала, чтобы она написала все, что захочет.
Ты хочешь от меня письмо? – спросила она.
Я сказала да.
Дай тебе Бог здоровья, – сказала она.
Письмо, которое она мне дала, было на шестидесяти семи страницах. Это была история ее жизни. Мою просьбу к ней она превратила в свою просьбу ко мне. Слушай меня.
Я столько всего для себя открыла. В юности она пела. Девочкой побывала в Америке. Я об этом не знала. Она так часто влюблялась, что начала сомневаться, влюбляется ли вообще или с ней происходит что-то более прозаическое. Я узнала, что она так и не научилась плавать и поэтому всегда любила реки и озера. Она попросила отца, моего прадеда, твоего прапрапрадеда, купить ей голубку. А он купил ей косынку. Тогда она представила, что косынка – это голубка. Она даже убедила себя, что косынка умеет летать, но не летает, чтобы никто не узнал, кто она на самом деле. Вот как она любила своего отца.
Письмо погибло, но его заключительные строчки навсегда остались со мной.
Она написала: я бы хотела снова стать девочкой, и чтобы вся жизнь снова была впереди. Я страдала чаще, чем следовало. А радости, которые мне выпали, не всегда радовали. Теперь я бы прожила иначе. Когда я была в твоем возрасте, дедушка купил мне рубиновый браслет. Он был большой и болтался на запястье. Не браслет, а целое ожерелье. Позднее дедушка признавался, что специально просил ювелира сделать его таким. Он хотел, чтобы размер браслета был символом его любви. Больше рубинов – больше любви. Но носить его было мукой. Я вообще его не носила. И вот главное, что я хочу тебе сказать. Если я решу подарить тебе браслет, я сперва дважды измерю твое запястье.
У меня были письма от всех моих знакомых. Я разложила их на полу своей спальни и попробовала систематизировать. Ровно сто писем. Я постоянно перекладывала их из одной стопки в другую, отыскивая связи. Я хотела понять.
Через семь лет вновь возник один знакомый из детства, и как раз когда я больше всего в нем нуждалась. Я была в Америке всего пару месяцев. Жила на пособие агентства, но скоро предстояло начать зарабатывать самой. Я понятия не имела, чем буду зарабатывать. Целыми днями читала газеты и журналы. Хотела выучить идиомы. Хотела стать настоящей американкой. Перемывать кости. Выпускать пар. Без пяти минут в яблочко. Всплывать в памяти. Наверное, я звучала нелепо. А хотелось звучать естественно. Я махнула на это рукой.
Я его не видела с тех пор, как все потеряла. Я о нем не вспоминала. Он дружил с моей старшей сестрой Анной. Однажды я случайно увидела, как они целуются в поле за сараем на задворках нашего дома. Я так возбудилась. Показалось, что это я с ним целуюсь. Я еще никогда не целовалась. Но возбудилась больше, чем если бы целовалась сама. Дом у нас был небольшой. Мы с Анной спали в одной постели. Ночью я ей обо всем рассказала. Она взяла с меня слово никому об этом не говорить. Я обещала.
Она сказала: Почему я должна тебе верить?
Я хотела сказать: Потому что это перестанет быть только моим, если я кому-нибудь расскажу. Я сказала: Потому что я твоя сестра.
Спасибо.
Можно я буду смотреть, как вы целуетесь?
Можно ты будешь смотреть, как мы целуемся?
Ты мне заранее говори, где вы собираетесь целоваться, а я буду там прятаться и смотреть. Ее смех удержал бы в небе целую стаю птиц. Так она сказала мне да.
Иногда это происходило в поле за сараем на задворках нашего дома. Иногда за каменной оградой во дворе школы. Всегда за чем-нибудь. Я гадала, сказала ли она ему. Я гадала, чувствует ли она, как я на них смотрю, возбуждает ли ее это.
Почему я напросилась смотреть? Почему она согласилась?
Я и к нему обращалась, когда пыталась разузнать про осужденного на принудительные работы. Я ко всем обращалась.
Прелестной младшей сестричке Анны:
Вот письмо, о котором ты просила. Во мне почти два метра роста. У меня карие глаза. Многие считают, что у меня громадные руки. Я хочу быть скульптором и хочу жениться на твоей сестре. Других желаний у меня нет. Я могу написать еще, но это самое важное.
Через семь лет я вошла в булочную – а там он. У его ног лежали собаки, а сбоку стояла клетка с какой-то птицей. Эти семь лет были не как семь лет. Но и не как семьсот лет. Их протяженность не измерить годами, как океаном не объяснить путь, который мы проделали, как всех мертвых не сосчитать. Мне захотелось убежать от него и захотелось подойти к нему. Я подошла.
Ты Томас? – спросила я.
Он покачал головой – нет.
Томас, – сказала я. Я уверена.
Он покачал головой – нет.
Из Дрездена.
Он показал мне правую ладонь с татуировкой НЕТ.
Я тебя помню. Я подсматривала, как ты целуешься с моей сестрой.
Он достал маленькую книжицу и написал: Я не говорю. Прости.
Я расплакалась. Он утер мне слезы. Но так и не признал, что он – это он. Никогда не признал.
Мы провели вместе вечер. Все время хотелось к нему прикоснуться. Я так давно его не видела, и он пробудил во мне такую жалость. Семь лет назад он был великаном, а теперь казался маленьким. Я хотела отдать ему деньги, которые мне дали в агентстве. Я не спешила рассказывать о себе, но жаждала знать о нем. Мне хотелось оберегать его, и я была уверена, что смогу, хотя сама была беззащитной.
Я спросила: Ты стал скульптором, как мечтал?
Он показал мне правую ладонь, и наступило молчание.
Нам столько нужно было друг другу сказать, но мы не знали, как.
Он написал: Ты в порядке?
Я сказала: У меня глаза паршивят.
Он написал: Но ты в порядке?
Я сказала: Это очень сложный вопрос.
Он написал: Это очень простой ответ.
Я спросила: Ты в порядке?
Он написал: Бывают дни, когда я просыпаюсь с чувством благодарности.
Мы еще долго говорили, но лишь снова и снова повторяли одно и то же.
Наши чашки опустели.
День опустел.
Я ощущала одиночество сильнее, чем если бы была одна. Мы собирались разойтись в разные стороны. Мы ничего другого не умели.
Уже поздно, – сказала я.
Он показал мне левую ладонь с татуировкой ДА. Я сказала: Мне, наверное, пора.
Он отлистнул назад несколько страниц в своей книжице и указал на: Ты в порядке?
Я кивнула, что да.
Я направилась к выходу. Я решила идти к Гудзону и идти дальше. По пути я бы подобрала камень потяжелее – и пусть вода заполнит мне легкие.
Вдруг я услышала, как он хлопнул в ладоши у меня за спиной.
Я обернулась, и он жестом подозвал меня к себе.
Мне захотелось убежать от него и захотелось подойти к нему.
Я подошла.
Он спросил, могу ли я ему попозировать. Он написал свой вопрос по-немецки, и я только тогда осознала, что все это время он писал по-английски, и я говорила по-английски. Да, – сказала я по-немецки. Да. Мы договорились на завтра.
Его квартира была как зоопарк. Повсюду звери. Собаки и кошки. Дюжина птичьих клеток. Аквариум. Стеклянный куб со змеями, ящерицами и насекомыми. Мыши в клетках, чтобы их не съели коты. Просто Ноев ковчег.
Но в одном углу была чистота и порядок.
Он сказал, что он специально отделил это место. Для чего?
Для скульптур.
Я хотела спросить, от чего или от кого он его отделил, но не спросила.
Он провел меня за руку. Полчаса мы обсуждали его замысел. Я сказала, что готова на все.
Мы выпили кофе.
Он написал, что еще не делал скульптур в Америке.
Почему не делал?
Не мог.
Почему не мог?
Мы никогда не говорили о прошлом.
Он открыл задвижку дымохода – я не знала, зачем.
В соседней комнате щебетали птицы.
Я сняла одежду.
Я легла на диван.
Он стал на меня смотреть. Я впервые была обнаженной перед мужчиной. Интересно, знал ли он об этом?
Он подошел и стал двигать мое тело, как будто я была куклой. Он заложил мне руки за голову. Он слегка согнул в колене мою правую ногу. Я решила, что его руки огрубели от скульптур, которые он лепил раньше. Он опустил мой подбородок. Он развернул мои кисти ладонями вверх. Его взгляд залатал дыру в самом центре моего существа.
На следующий день я пришла опять. И на следующий. Я перестала искать работу. Его взгляд – единственное, что имело значение. Ради него я всем была готова пожертвовать.
Каждый раз все повторялось.
Он говорил о своем замысле.
Я говорила, что сделаю все, что он скажет.
Мы пили кофе.
Мы никогда не говорили о прошлом.
Он открывал задвижку дымохода.
В соседней комнате щебетали птицы.
Я раздевалась.
Он придавал мне позу.
Он меня лепил.
Порой я думаю о тех ста письмах, что остались разложенными на полу моей спальни. Если бы не они, может, наш дом не горел бы так ярко? По окончании сеансов я смотрела на скульптуру. Он уходил кормить животных. Он давал мне возможность побыть с ней наедине, хотя я никогда не просила его об этом. Он понимал.
Почти сразу стало очевидно, что он лепит Анну. Он пытался воспроизвести ту девочку семилетней давности. Он лепил, глядя на меня, а видел ее. Поиск позы занимал все больше и больше времени. Он трогал меня везде. Он меня перекладывал. Он потратил целых десять минут, сгибая и разгибая мое колено. Он складывал и выпрямлял мои руки.
Надеюсь, это тебя не смущает, – написал он по-немецки в своей книжице.
Нет, – сказала я по-немецки. – Нет.
Он сложил мою руку. Он распрямил мою руку. На следующей неделе он возился с моей прической – не то пять, не то пятьдесят минут.
Он написал: Я ищу приемлемый компромисс.
Как он не умер в тот вечер, хотела бы я знать.
Он коснулся моих грудей, разведя их в стороны.
Мне кажется, так хорошо, – написал он.
Что хорошо, хотела бы я знать. И чем это лучше?
Его руки были повсюду. Я рассказываю тебе об этих вещах, потому что я их не стесняюсь, потому что они для меня важны. И я не сомневаюсь, что ты меня поймешь. Ты единственный, в ком я не сомневаюсь, Оскар.
Поиск позы и был лепкой. Он лепил меня. Он пытался сделать меня той, которую смог бы любить.
Он раздвинул мне ноги. Его ладони прижались к моим бедрам изнутри. Мои бедра прижались к его ладоням снаружи. Он надавил.
В соседней комнате щебетали птицы.
Мы искали приемлемый компромисс.
На следующей неделе он размял тыльные стороны моих ног, а еще через неделю лег сзади. Я впервые занималась любовью. Интересно, знал ли он об этом? Это было все равно как плакать. Я подумала: Зачем люди вообще занимаются любовью?
Я смотрела на недолепленную скульптуру своей сестры, а недолепленная девочка смотрела на меня. Зачем люди вообще занимаются любовью?
Мы вместе дошли до булочной, в которой первый раз встретились.
Вместе, но порознь.
Мы сели за столик. По одну сторону, лицом к окнам.
Меня не волновало, сможет ли он меня полюбить. Меня волновало, сможет ли он во мне нуждаться. Я нашла в его книжице чистую страницу и написала: Пожалуйста, женись на мне.
Он посмотрел на свои руки.
ДА и НЕТ.
Зачем люди вообще занимаются любовью?
Он взял ручку и написал на следующей и последней странице: Никаких детей.
Это было наше первое правило.
Поняла, – сказала я по-английски.
Больше мы по-немецки не говорили.
На другой день мы с твоим дедушкой поженились.