Журнал «Юность» №12/2024 - читать онлайн

Родилась в 1990 году в Новосибирске, где и живет сейчас.

Окончила Сибирский государственный университет путей сообщения, факультет мировой экономики и права. Работает редактором социальных сетей в круизной компании. Участвовала в мастерских АСПИР, форуме молодых писателей «Липки», конкурсе молодых писателей «Принцип слова» на Всемирном фестивале молодежи. Прежде не печаталась.

Снег для Дениса

– Денис, ты? – послышалось из-за двери. Голос Веры Борисовны дрожал.

– Я мам, я! – соврал, конечно, а иначе прогонит. А прогонит если – что тогда? Сеня подумать боялся, что станется со старушкой, не раскопай он ее хибарку сегодня.

Мести начало внезапно, раньше назначенного прогнозом, и сразу так, что мама не горюй: будто весь имеющийся у вселенной снег сосредоточился над поселком и медленно ссыпался ему за шкирку. Местные, привычные к снегопадам, по утрам сдвигали подъездными дверьми плотные сугробы, бочком протискивались в образовавшиеся щели-проходы и пробирались кто куда. Кто в шахту, кто в магазин, кто в школу. А вот Сеня, приезжий, боялся. Как так: не чистить? Заметет же совсем.

– Ай, – отмахивались соседи, – сейчас все ссыплется, тогда трактор и закажем. Чего зря лопатами махать?

Ну ладно пятиэтажки, думал Сеня, под снег не уйдут. Но он жил на границе с частным сектором, а там первый дом – Веры Борисовны.

Вера Борисовна – седая до белизны, глаза черные, с поволокой, – казалась женщиной приветливой. Первый раз Сеня с ней заговорил, когда возвращался с горы (собеседовался с главным инструктором). Таксист тогда высадил неудачно: дальше, мол, сам. И это за шестьсот рублей! Сеня чертыхнулся, вылез, а тут бабуля ползет, обвешанная пакетами из марийки[2]. Помог, конечно: родители так учили. По-другому Сеня не умел.

Дошли до дома, там Вера Борисовна представилась, поблагодарила «соколика», на чай зазывала, но Сеня отказался: недолюбливал воспоминания о прошлом, которые, скорее всего, шли к чаю в комплекте. Не пошел.

А потом так повелось, что дорога его все время с нею сталкивала. То из марийки вместе пойдут, то он идет мимо, а она у забора стоит, будто специально его ждет. Потом оказалось, что не его, а сына своего, Дениса. И так настойчиво она стала про Дениса этого рассказывать, что Сеня даже заподозрил неладное.

Как-то вечером он возвращался с горы, а тут соседка под подъездом курит. Решил поспрашивать:

– А вы Веру Борисовну знаете? Во-он из того домика голубенького?

– Топакову? Кто ж ее не знает? Учительница по русскому, весь поселок выучила, сейчас уже на пенсии. Сыновья мои столько диктантов у нее написали.

– А у нее самой сын есть? Денис? Или случилось с ним чего?

– Почему спрашиваешь? – насторожилась соседка.

– Да она так рассказывает про него, так ждет.

Я даже засомневался: может, нет его давно, а она, ну вы знаете, как это бывает… Забыла от горя.

– А, не-ет, все с ним в порядке. Поссорились они только. Она же учительница не только в школе, но и по жизни. Диктовала ему, диктовала. Лет сорок. Он и психанул на пятом десятке. Просто перестал приходить и на звонки отвечать.

– Ого, вот прям так…

– Вот прям так, да. А все там из-за бабы очередной. Он на ней жениться хотел, а Вер Борисна давай возгудать. Да так, что бабенка та сдриснула с концами. – Соседа хохотнула, затянулась, выпустила дым и продолжила: – Ну там тоже поди разбери, кто прав, кто виноват. С одной стороны, мужика жалко: девки бегут от него, маменькиным сынком дразнят. С другой стороны, ну скажи ты матери, объясни по-человечески, чего ж так пропадать. Ай! Бог им судья! Пусть как хотят, так и живут. Мне че, мне своих на ноги подымать.

Соседка и дальше бы рада была поболтать, да только у Сени уже ноги подмерзли в пластиковых ботинках. И лыжи скинуть хотелось. И пива ноль тридцать три выпить. И спать. Поспешил распрощаться.

А на следующий день снег этот. И еще день. И еще. Сене в кайф: на горе пухляк, правда, учеников было мало, зато сам покатал. А дома снег не радовал: ползешь сквозь сугробы, мало приятного. А еще из окна видно домик Веры Борисовны, да так видно, что почти уже совсем нет: на две трети под снег ушел.

Сходил к ней с лопатой. Только начал снег у калитки откидывать, она на крыльце показалась, отмахивается: придет Денис, расчистит, иди, Сеня, отдыхай. Сеня попытался на своем настоять, так она и вовсе раскричалась. Уходи, надоел, говорит, сына жду. Это впервые было, чтоб она на Сеню голос подняла. У него даже неприятные мурашки по спине пошли. Развернулся, ушел.

А снег не перестает, и все тут. Проснулся Сеня рано утром, за окном еще совсем темно. Посмотрел на часы. До первого ученика времени полно. Посмотрел в окно. Домика уже, считай, совсем не видно. Психанул: взял лопату, пошел. Прокопал тропинку от калитки и начал откидывать снег с крыльца.

В дверь стукнуло. Вера Борисовна вздрогнула, проснулась, прислушалась. Думала, показалось. Но стук повторился. Привстала с кровати, накинула халат, подошла к двери, ну точно: копает.

– Денис, ты?

– Я мам, я!

Сердце сначала защемило от радости, но тут же к горлу подкатил комок обиды. Явился не запылился! И голос такой странный, вроде и знакомый, но уже совсем чужой: так давно не слышала, что и забыла, как он звучит.

– Исчез, не приходишь, на звонки не отвечаешь… – выговаривала она нарочито громко, пока возилась с замком. – Думала, так меня тут и завалит, весной раскопают!

Вера Борисовна толкнула дверь. Это еще что за номер? Снег раскидывал соседский пройдоха, который за ней в последнее время так подозрительно увязался, – сына не было.

– А где Денис?

– Вер Борисна, не придет он. Обидели вы его.

С женщиной любимой рассорили. Вот он и злится, а сказать не может, не умеет: вы не научили. Вера Борисовна ойкнула, одной рукой за сердце схватилась, другой – за дверной косяк. Глаза, черные с поволокой, совсем провалились.

– Вы бы позвонили ему, поговорили. Есть тут у вас телефон? Хотите, с моего позвоним? – глядя на побледневшую старушку, засуетился Сеня, бросил лопату, полез в карман за сотовым. – Диктуйте номер!

– Иди, Сеня, иди, – только и сказала.

В ту ночь Сеня совсем не спал. Думал: правильно ли поступил. Полез куда не просят, дурак. Еще непонятно, может, хуже сделал. Откопал бы молча, и все. Нет, надо было свои пять копеек вставить.

Стыдно ему было. Не знал, как в глаза Вере Борисовне смотреть. Вот ноги сами и выбирали другой путь домой, чтобы мимо нее не ходить лишний раз. Только из окна вечером глянет: горит ли свет в ее домике. Горит.

А недели через две снова завьюжило. С вечера как начало, к утру – сорок сантиметров. Сеня только глаза разлепил, по веб-камере глянул: подъемники работают. Так первая же мысль – скорее на гору, пока все не раскатали. А следом вторая, уже не такая приятная: что там у Веры Борисовны?

Подошел к окну, глянул: а там мужичок, раскрасневшийся, шапку и куртку скинул и резво так машет лопатой, а старушка рядом – руками: указывает, куда снег кидать. Сеня улыбнулся: ну точно, Денис, снег под диктовку чистит – и пошел собираться на гору.

Живет в Екатеринбурге. Рассказы вошли в сборники «Пашня 1», «Дама с собачкой XXI век», «Кухни 10–20», «Твист на банке из-под шпрот», печатались в различных журналах. В кинокомпании «Снега» по ее сценарию создан анимационный фильм «Когда завелась невесомость». Участник Писательских мастерских АСПИР (2023, 2024). Автор сценариев, пьес и детских книг. Преподает в Уральском федеральном государственном университете.

Единорог

Стена из ледовых кубов, которая огораживала новогодний городок с горками и каруселями, походила на нижнюю челюсть великана-драчуна с отколотыми и выбитыми зубами. Сверху по периметру ледяной стены от столба к столбу свисали сверкающие гирлянды, скрученные в спирали – огромные клыки верхней челюсти чудовища.

В зимний морозный вечер смотреть на пасть великана, которая заглатывала новогодних людей, лучше из окна квартиры, сидя в тепле, прижимая колени к батарее.

Задула поземка так резко, что звуки песни «Новый год к нам мчится, скоро все случится» отнесло в сторону, возникло затишье. Лариса Петровна притоптывала, радуясь своим валенкам, рядом, почти синхронно с ней, переставлял ноги шотландский пони гнедой масти. Пони был разодет в маскарадный костюм единорога. Витой рог из экокожи с голограммами украшал налобник, по бокам попоны колыхались золотые крылья, гриву и хвост украшали радужные кудряшки, на сбруе сверкали пайетки и стразы. Он был самым красивым единорогом из всех, кто катал детвору вокруг городской елки.

Уже было десять часов вечера и пора было собираться в конюшню, хотя была еще надежда, что не всех детей отправили спать и кого-то родители решили домучить до боя курантов.

Лариса Петровна привычно и быстро сосчитала в уме, что маскарадный костюм пони себя оправдал. Высокий кокошник с гирляндой из разноцветных мигающих лампочек, надетый на теплую ушанку, выручил, издалека привлекал внимание. Лариса Петровна еще подумала, что хорошо бы не платить аренду, а выкупить стойло для пони полностью, как вдруг к ней подбежал мужчина лет пятидесяти и выкрикнул:

– Девушка, мне срочно нужен единорог!

– А мне четыреста тысяч! – раздраженно ответила она. – Мало ли что кому нужно.

– Да вы не поняли, мне надо его сейчас, на Новый год. Напрокат. Ой, это вы, Лариса Петровна?

Вот только этого ей сейчас и не хватало, и почему людям дома не сидится?

– Это я, Геннадий Геннадьевич. Смету опять пришли переделывать? Мою кровь пить?

– Не надо мне вашей крови… Что вы здесь делаете?

– Стою с единорогом!

К ним подошли в обнимку парень и девушка, шапки Санта-Клауса они натянули по самые брови.

– Снегурка, покататься сколько стоит? – заплетающимся языком спросил парень.

– Катаем только детей! – отчеканила Лариса Петровна.

– Тетенька, да моя Зая легкая, как зайка, – настаивал молодой человек.

– Рабочая смена моя закончилась, а другие пони еще катают. – Лариса Петровна старалась быть спокойной и убедительной.

– А я хочу на этом… – заканючила девушка, помпон на ее шапке был розового цвета.

– Ребятки, – вмешался Геннадий Геннадьевич, махнув рукой в сторону елки. – В той стороне лошадка катает. И взрослых тоже… Розовый единорог. Настоящий!

Когда парочка, мягко покачиваясь, стала удаляться, Лариса Петровна спросила:

– Зачем вам Вася?

– Вася? – удивился Геннадий Геннадьевич.

– Единорог, – кивнула она на пони. – Вася.

– Очень приятно. – Геннадий Геннадьевич учтиво поклонился пони. – Уважаемый единорог, могу я вас познакомить с моей дочерью? Она, правда, уже взрослая, тут недалеко бариста работает.

– Ну, все понятно. – Лариса Петровна обняла пони за шею.

– Да что вам понятно? – Геннадий Геннадьевич внезапно расстроился.

– С дочерью хотите помириться. Она в детстве о живом единороге мечтала.

– А если и так? – Геннадий Геннадьевич задрал подбородок. – Вы вот тоже в новогоднюю ночь, без детей и внуков, одна здесь мерзнете.

– Совсем не одна, в отличие от вас, а с единорогом! – Лариса Петровна неожиданно засмеялась и сняла со своей ушанки кокошник. – Ладно, ведите нас к дочери.

Не сговариваясь, они взяли Васю за поводья с двух сторон и не торопясь пошли вдоль нижней ледяной челюсти великана в сторону кофейни. Кончики золотых крыльев единорога покачивались над их головами.

– А вы, Геннадий Геннадьевич, часто ходили в ночное, – утвердительно сказала Лариса Петровна.

– В деревне вырос, – согласился тот и, немного помедлив, заявил: – А вы Васю для внучек купили.

– Тоже верно. Только внучки теперь далеко, – вздохнула Лариса Петровна.

– Что вы еще знаете про меня? – с любопытством спросил Геннадий Геннадьевич.

– Крылья не войдут!

– Крылья?

– Вы хотели Васю в кофейню завести, – улыбнулась Лариса Петровна.

Геннадий Геннадьевич не стал отнекиваться.

– Так, мой кокошник вам на голову. – Лариса Петровна водрузила на вязаную шапку Геннадия Геннадьевича светящийся головной убор. – Теперь ходите под окнами кофейни туда-сюда. А я пойду кофе попью.

В высоком кокошнике с мигающими разноцветными лампочками рядом с единорогом… Геннадий Геннадьевич сам понимал, что производил впечатление местного сумасшедшего.

Из кофейни, обмотанная шарфом и в пуховике, выскочила девушка с яблоком в руке. Не глядя на странного мужчину, она кинулась к Васе:

– Можно, можно, можно я покормлю единорога? Пожалуйста, пожалуйста, это же моя мечта. Вот бы мой папа увидел!

– Я вижу, – сказал Геннадий Геннадьевич и закашлял. Кокошник на его голове качался и мигал огнями.

Вася, громко чавкая, смаковал яблоко. Геннадий Геннадьевич кашлял долго, до слез. Дочь стояла рядом и не уходила, потом сказала:

– Пойдем, приготовлю тебе кофе с пряностями.

Лариса Петровна наблюдала за ними из окна: она вовремя вышла, вернула себе головной убор и мягко забрала поводья из рук Геннадия Геннадьевича.

Когда Лариса Петровна отъезжала от парковки, то бросила взгляд на ледовый городок – сияющий рот великана ей улыбался.

Она припарковала машину поближе к воротам конюшни, вывела из автоприцепа Васю, завела его в стойло. Морщась от звука липучек, которыми крепился маскарадный костюм, она наконец-то сняла с пони блестящую амуницию единорога.

Из подсобки были слышны веселые голоса, сторожа и конюхи не торопили Ларису Петровну прийти к ним отмечать праздник вместе, они знали, что сначала всегда надо позаботиться о друге.

Лариса Петровна напоила Васю теплой водой, затем вычистила его копыта, расчесала гриву и хвост, прошлась щеткой по шее, груди, по всему крупу и по ногам. Она никуда не торопилась, напевая песенку про елочку, положила в кормушку сена, достала из кармана морковку и поздравила Васю с Новым годом.

Только теперь она взяла в руки телефон и, не глядя на пропущенные звонки, набрала номер, чтобы услышать голоса сына, невестки и внучек, чтобы поздравить их по часовому поясу той части России, где они сейчас жили.

В это время Геннадий Геннадьевич в кофейне загружал в посудомоечную машину чашки, протирал витрины. Он не спрашивал дочь, почему она бросила институт и рассталась с парнем. Он рассказывал ей случаи из своего детства, как ходил в ночное и пас коней. Он вспоминал ее, когда она была маленькой. Дочь удивлялась и смеялась.

Родилась в Москве в 2002 году. Alma mater – философский факультет МГУ имени Ломоносова. Стихи и проза публикуются в журналах «Нева», «Новый мир», «Юность», «Идель», «Литегra», «Млечный путь» (Иерусалим), «Южный маяк», «Пролиткульт», «Пашня», «Кольцо А», «Изящная словесность». Победитель секции «Поэзия» семинара-совещания «Мы выросли в России – Урал», издала книжку стихотворений «Ранка на ладони» (2022) по полученному гранту. В 2024-м издала по президентскому гранту сборник рассказов «Топить можно вернуться». Шорт-листер премии гуманистической прозы «ДИАС».

Дина, дом, донор

Дина была донором, но донорство не любила.

Ввязалась в донорство так, из-за брата и его несносного костного мозга.

В пункте крови давали печенье «Юбилейное» и кусковой сахар на рифленых пластмассовых тарелках. Заставляли пить чай. На вкус – как детство или больница, приторный. Стены в буфете были обиты какой-то голубой, странной плиткой: с колосьями. Над старомодным чайником висела выключенная кварцевая лампа, о которую бился холодный в любое время года свет. Правый рукав Дина заворачивала заранее – волнистой, разбухшей от помытых рук, юбилейно-печеньевой каемкой.

Младший брат, Лева, болел. Серповидноклеточной анемией: гемоглобин в его крови строился в форме полумесяца. Дина изысканно прозвала его мусульманином. Полтора года назад, когда решились на трансплантацию (мусульманин это обсуждать не любил), проверили сначала сестру. Дина подошла. Раньше Дина боялась крови – и теперь тренировалась: на обычных, десятиминутных, донациях. Чтобы потом – стать братовым донором костного мозга.

– Разве можно не любить то, что делаешь добровольно, – пожимал костистыми плечами желтокожий Лева-мусульманин, – а особенно в твоем деле?

Дина морщила нос, напрягала уголки губ.

– Плевать, – отвечала Дина, – для крови – какая разница?

Во время донаций Дина смотрела видео на YouTube: не длинные, а короткие, те, которые можно листать, пока не защиплет в глазах или не заноет фаланга большого пальца. Вытягивала ноги по горбатой кушетке – морщинистой, как лоб у Дининого папы. Видео, еще видео, еще видео – и уже вынимали иглу. В этот момент – единственный за всю донацию – Дина испытывала легкость: «донорское чудо». Сладостную благодарность сброшенного груза, наглый восторг похудевшего. И, конечно, старалась не думать о тех, кто нуждался в ее крови.

«Жалкие», – думала все-таки Дина.

После донации радость от совершенного Диной донорского чуда рассеивалась, хотелось спать или есть. Словом, быть в таком состоянии, когда не можешь отличить одно физическое желание от другого, утоляя их разом. Тогда Дина пробовала волноваться о чем-то рутинном: ужине (на троих: на себя, брата и папу), домашках в университете, просроченном пропуске в бассейн, подготовке к братовой трансплантации.

Чистотел, который растянулся по бугристой стене – кто-то нарисовал на гараже, напротив больницы, – раздражал Дину. В детстве чистотелом выжигали бородавки.

Папа встречал: на машине скорой помощи. Если его экипаж возвращался на подстанцию или если вызов был недалеко. Ночью папа работал водителем скорой (приезжал под утро, с синим рассветом), а днем – в информационной донорской службе (снимал очереди в пункты переливания крови, придумал логотип для мерча донора на футболке XL, помогал искать героев статей о донорах и реципиентах).

Смуглый и сутулый, папа подходил к Дине; у него на шее смыкались кольца Венеры, а за ушами стоял не вымывавшийся, влажный, соленый запах.

– Устал?

– Очень.

– Гречку или макароны?

Папа громко ел, сморкался, облизывал пальцы. А когда открывался верхний шкафчик и что-то зазвонисто хрустально звенело, папа добавлял врастяжку:

– Ненавижу, эту, работу.

Потом что-то хлопало о стол (папа отдыхивался: «фхаа»), булькало, потом хлопало еще раз, и Лева с Диной выходили из кухни.

Дома играли в «Дом» – игру, которую Лева придумал в детстве. Нужно было выглянуть в окно – там, в стекле, бестелесными голограммами отражались постаревшие от стекольной сероты лица – и найти два любых дома. Хоть близко, хоть очень далеко. Условиться, какой дом чей, и считать, сколько в нем зажжено окошек. А потом – смотря что загадаешь. У кого больше – тому завтра покойная мама купит конфету, у кого больше – тому завтра не идти в детский сад, у кого больше – в школе получит оценку лучше, у кого больше – найдет любовь (как это?), у кого больше – тому не надо завтра на анализы в больницу, у кого больше – у того нет серповидноклеточной анемии (Лева выиграл), у кого больше – тот дольше проживет. С годами желания становились проще (получить от мамы конфету – задача всяко более капризная, чем сходить на анализы, сдавать анализы – действие не вдохновляющее, безличное), с годами щеки у Левы блекли, плечи желтели, а белки глаз принимали цвет шампанского. Сначала, до диагноза, папа говорил, что это из-за переезда в Москву.

Дома восстанавливались Динины с папой силы. Дома смотрели фильмы, кричали друг на друга, ели (один раз Дина съела так много «Юбилейного», что поневоле выбежала в туалет и срыгнула часть). Дине и папе очень важно было оставаться счастливыми: помогать другим проще, когда ты счастлив.

– Скажи честно, зачем ты сдаешь кровь? Из-за денег? – донимал мусульманин Дину.

Дина молчала. Мотала головой: мол, нет, и отвяжись. Щурилась от ухоженного июньского солнца.

– А из-за чего тогда? Из жалости?

Какой-то родственник, которого никогда не видели, подарил Леве сертификат в салон тайского массажа. Шли на Левин массаж вдвоем.

От самого четырехколечного фасада у входа в метро вплоть до улицы с массажным салоном прошлой ночью что-то праздновали: весь асфальт был усыпан тонкой дорожкой из конфетти. Красочное и почти не испачканное, оно расщемлялось на кружочки, полосочки и дождины, похожие на цветные капельки крови.

– Лев, бывает у кого-нибудь кровь других цветов? – спросила Дина.

– У мечехвостов вроде. И осьминогов.

– А какая у них?

– Да разная. Голубая. – Лева поддел ботинком светло-синюю капельку. – У таких чудиков, как я, кровь тоже, знаешь ли, не идеальная.

Дина усмехнулась. Подумала, отчего никогда не чувствовала всерьез, что Лева болен. Наедине с собой – что она испытывала по этому поводу? Другое дело, в разговорах с другими: там делаешь сочувственное лицо, говоришь о мусульманине чуть тише, больше молчишь. Представляешь Леву, четырнадцатилетнего, желтокожего; его вычурную щербинку между зубами и галактику блеклых веснушек. Футбольные фанаты болеют за свою команду: болела ли когда-нибудь Дина за брата, за папу? Повезло, что Дина их почти не любит. Тем, кто любит больных, – невыносимо.

– Пришли, – сказал Лева.

Дина ждала час в массажном салоне, ее поили шиповником и кормили сушеным манго; предложили засунуть в ботинки ультрафиолетовый прибор, чтобы их просушить. Дина отказалась. Манго был вкусный, не обваленный в сахаре, а сладкий по-настоящему.

Когда Лева-мусульманин вышел, отдохнувший, но встревоженный, Дина красила губы блеском. Леве налили шиповник в пластиковый кофейный стаканчик. Он взял стаканчик распаренной, масляной рукой.

– Представляешь, – проговорил мусульманин вполголоса и повертел между пальцами ломтик манго, – мне кажется, у нее что-то случилось.

Левины руки были бледными, особенно ногти – как будто бы на каждый палец поочередно нажимали до белоты.

– У кого?

– У тайки, которая делала мне массаж.

– Ну и что?

– Она плакала. Мне на спину капнуло. И руки дрожали.

– Во время массажа?

Двое вышли, перебежали к пристройке напротив, прислонились к шершавой запасной двери под козырьком: Лева решил спросить у тайки, не нужна ли ей помощь. Когда болеешь сам – пытливее к боли других. Прижался точеными лопатками к Дине, ждал нужного момента.

Тем временем тайка остановилась у входа в салон. Сколупнула что-то мизинцем в носу. Выбросила в урну пустую сулею от масла для массажа. Без фирменной улыбки, плосконосая, стояла, переминалась с ноги на ногу. Зажгла сигарету и стала курить. На нее брызгало с кондиционера – и тайка боялась потушить сигарету об эту вымученную капель. Докурив, тайка достала телефон, на него тут же попала капля. То на громкой, то на тихой связи пошли гудки.

Дина смотрела на свои ботинки. На подошве остались приставшие конфетти.

– Что мы тут стоим? Ты подойдешь к ней или нет?

– Шшш, подожди.

Тайка долго говорила по телефону, смотря перед собой растерянно и тупо. Очевидно: она говорила с мужчиной. Тайский язык – высокие крики сытых чаек и плисовый шум волн – сливался с оторопью в голосе.

– Ладно, Дин, пойдем.

Но чайки разбились, шум волн затолкали по раковинам – мусульманин с Диной услышали, что плачет земная женщина: все равно на каком языке.

– Вот видишь! – шепнул мусульманин Дине, еще держа стакан шиповника. – Я же говорю: у нее что-то случилось.

Тайка заметила двоих, спрятавшихся под противоположной крышей. Сделала неопределенный жест руками, похожий на то, как складывают руки азиатской лодочкой при слове «кхотходк хаа́»[3] или «кхопкхункхаа́»[4], и убежала в салон. Секунду спустя она вдруг вспомнилась Дине несчастной и старой. Удивительно, как меняет женщину тревога: в восемнадцать можно запросто выглядеть на тридцать лишь потому, что кто-то бездельный что-то когда-то тебе сказал.

На лоснистом дневном небе прорезался острый серповидный месяц, и Дина вдруг спросила:

– Лев, а у тебя гемоглобин с детства такой формы?

– С рождения.

Они пошли.

После массажа Лева-мусульманин был в ужасе.

– Я не позволю, чтобы мне делал массаж тот, кому плохо.

Он выплеснул шиповник на тротуар и смял стакан.

Лева верил: добрый поступок не может совершить человек, который в этом не заинтересован. Расстроен, обижен, озлоблен. В противном случае это будет не благое дело, а просто действие. Подобно – с услугами. Разновидность сглаза: кофе лучше не получать от бариста, который думает о суициде (иначе вместо кофе получишь усталость), амулеты – от носивших их ранее людей с неоднозначной судьбой, массаж – от плачущих таек. Никогда нельзя сказать наверняка, не влиял ли на доброе, гуманное дело какой-нибудь эгоистический толчок.

Дина спорила.

– Хочешь сказать, если я возьму автомат и всех перестреляю, при этом думая о хорошем, это будет добрый поступок? Твоя теория дает сбой.

– А если ты поделишься со мной своим костным мозгом, ненавидя донорство?

От тайского салона поднялись вверх по мощеной улице. Лева утомился. Воздух тяжелел: Дина хотела принять душ. После донаций, спустя три или четыре часа, она тоже всегда шла в ванную. Мылилась – гель для тела пах яблочным штруделем – вспенивала пористые волосы, чесала мочалкой маковки плеч. Смывала с себя запахи больничного чая, спирта; души больных, которые липли к ней со своей немотой и благодарностью; одну тысячу семьсот сорок рублей – компенсацию питания после донации. А если что-то шло не так и губительные мысли все равно приходили в голову, обдавала горячей водой ступни и терла себя, терла, терла. Как много полезного приносит нам душ.

Вечером позвонили из центра гематологии. Дину пригласили на контрольное типирование.

– Скоро будет пересадка. – Папа похлопал Леву-мусульманина по голове, но залез на лоб и Левины бесцветные веки; несколько раз прозвучало отмечавшее звонок из гематологического центра «фхаа» и «фхаа», чавкнула банка с малосольными огурцами.

– Вероятность найти донора: один к десяти тысячам, – не унимался папа, – а у тебя сестра с золотым сердцем и золотой кровью.

Лева-мусульманин несколько раз прошел по комнате. Достал дорожную (дорожно-больничную) сумку, бросил перед собой, встал на нее ногами. В сумке на дне лежал спрей-антисептик и несколько высохших, смятых влажных салфеток. Если с Дининым типированием все будет хорошо, Леву за шесть дней до – отправят на лучевую и химиотерапию. А Дина начнет принимать лейкостим: подхлестывать выход гемопоэтических стволовых клеток. Гемопоэз – это как «кровь» и «творчество», кровь и поэзия.

– Никуда не поеду!

Лева и прежде зарекался делать трансплантацию. Говорил, что если донором будет Дина, он никогда на это не пойдет.

Дина злилась, каждый раз ненужно поправляла волосы, когда Лева об этом напоминал. Папа не реагировал; как только Дина прошла типирование – оформлял документы.

– Ну это же бред, – отзывалась Дина, – глупо верить в то, что через массаж, донорство, прикосновения или кофе можно передавать плохую энергию. В таком случае любые контакты людей можно свести к энергетическому обмену. Хорошее намерение в сочетании с хорошим поступком – чудо.

Один раз Лева застал Дину перед донацией в ванной. В тот день Дина была обиженной и слабой. Она красила ногти, и невысохший лак отпечатался кровавыми пятнами на блузке и на лице. Дина посмотрела на свои подлокотные ямки, провела пальцами по предплечьям и опустила нос в ладошки: «Вот бы эта кровь, – шептала, – вот бы эта кровь…» Дина хотела сказать «убила бы», но сама себя испугалась. Лева знал правду. Лева тогда слышал Дину.