Журнал «Юность» №12/2024 - читать онлайн

У меня есть фитюлька —

спрячем ее в ярко-солнечную шкатулку.

Там всякая бижутерия, которую люди

оставили у меня:

какие-то кольца,

какие-то серьги —

и всякая ерунда:

любовные письма,

счета,

даже есть найденные над ванной в высоком подпотолочном шкафу

непонятно чьи старые акварельные краски.

Кто тут писал акварелью,

когда меня не было дома?

Расписывал мою жизнь,

таясь от меня.

Краски застыли давно, но в их трещинах и ложбинках

спит эта спелая тайна,

утраченная, но моя.

А может быть, это именно у меня

были лазурно-зеленые крылья?

Может, я сам был этой мега-супер-фитюлькой?

И меня раскрашивали, осторожно касаясь,

пока я заснул.

На голове и спине – все блестящее, голубовато-зеленое,

мелкие светлые крапинки на лице,

а живот – ржавый, рыжий.

И черный, как уголь, клюв.

Бешеный зимородок.

Он питается мелкой рыбой,

личинками стрекозы, растерянными лягушатами.

Высиживает яйца в зимнее солнцестояние

(на самом деле нет),

а птенцы вылупляются под землей.

– Я помню: я слышал тогда после рождения гул обступившей земли —

без оперения и слепой:

и в тесноте, в той толкающейся темноте,

шевелящейся и короткой,

первые звуки мне плачущий рот шевелили.

Это плакали под землей

и приходили тогда ко мне зимородки,

прекрасные зимородки,

уродливые зимородки,

мертвые и живые бешеные зимородки

и говорили со мной.

Он жил в этом доме в лазурных и терракотовых красках,

у какого-то моря в быстрых сумерках и повторял:

– Какая огромная жизнь оказалась,

будто в нее уместилось несколько жизней.

Вот давно запорошена солью морскою – одна,

вот лежит под руинами авторская, другая,

вот еще, вот еще, а вот и эта:

я только ее узнаю —

у тебя в ней такая знакомая и смешная походка,

ты идешь, словно прыгаешь,

чуть подскакивая, как мячик,

А когда лежишь и читаешь, ищешь глазами:

где там, в углу на бумажной странице – время?

Но страница не гаджет.

Время течет в голове.

И течет оно странно.

Как я люблю этот долгий, бесконечно меркнущий день

(на гулком пустом перекрестке

девочка ссорится с мальчиком, будто они навсегда),

в этом доме, как сахар и соль, как соль или сахар,

время течет и никак не кончается.

Мелкая вечность.

Помню, однажды (я был совершенно одетый)

ко мне прилетел оперившийся уже зимородок

и нагло спросил:

Почему вы сейчас абсолютно голый?

Я рассматривал потом его отдельные перья —

на подоконнике, в яслях, на взрослой кровати —

слизывал с длинных усов его никакое мясо:

мне показалось, он говорил совсем про другое.

Давайте не будем расставаться?

Ну хоть с кем-нибудь не будем расставаться:

будем хранить их слоями в своем все простившем сердце,

а хоть с кем-нибудь доживем до преклонных лет,

потом соберем всех ушедших в прибойную память,

за длинным столом соберем,

с фамильным серебром соберем

и скажем, кивнув на на минуту покинутый стул

(ну вышли на кухню пока: за хлебом или горячим):

Это как море.

Это просто другое море.

И ты возвращаешься:

на тебе прошлогоднее платье,

в руках – акварельные краски в рассохлой коробке,

и говоришь: это свобода.

Ты начинаешь всех замывать серебряной краской.

Лица размыты, шеи текут, текут подбородки.

«На на минуту, ты говоришь, на на минуту,

я выходила на на на на

на минуту,

только за этим:

ни с кем не хотела расстаться».

Девочка с мальчиком наконец доссорились навсегда,

стих перекресток.

А кот облизывается (у него морда в пуху,

видимо, снова с подушкой играл),

катает в углу то ли косточку, то ли катушку.

– Отберите у него наконец эту фитюльку.

В мельтешении темных солнечных листьев на полу и на стенке,

в трепетании пятен на размытых неузнаваемых лицах и на экране —

мы читаем ненужную память

про вылинявших зимородков.

Они черно-белые, серые или в сепии,

будто в состаренных фотоснимках,

будто обратно, к рожденью ушли:

нет никакого яркого цвета.

Много-много тому назад один мальчик

сидел с бабушкой и под Новый год выбирал,

какую вырезать маску.

«Давай мы выберем тебе зимородка?»

Мальчик не знал тогда,

какой бешеный тип этот маленький зимородок,

как торпедой он прорезает

акварельную светлую воду,

как хватает

беглую рыбу,

возвращает ее в синее небо,

в безвоздушно-блаженную память.

Как замедленная фотовспышка.

На каждой скульптуре скальпель

Сколотый (угадайте с кого) с меня

Осколки

О сколько

Оскал, обточенный об скалы

Точечно вычерчен

Под соколиным носом

Римский император

Выпивший меда из клюва летящего орла

Мне нужен сок мирового дерева, чтобы заросла

Выбоина

Выбитый зуб мальчика из второго класса

Вова, я правда случайно

Без умысла, Вов

Твой папа тогда посмеялся, мол, мальчик, мужчина, а тут девочка и выбитый зуб

Забавно

Хорошо, что не разозлился

Забыл

Что когда в классе разбирали гласные и согласные

Не разразилась негласная война

Какая возможна лишь между восьмилетними детьми

Воспитанными на видеоиграх вроде «Фермы» или «Супер Коровы»

Кров надо мной бескровный

Пол подо мной кровяной

Статуя в центре зала уставшая

Утомленная центробежным вращением, вечным возвращением к себе

Статуя в центре зала

Солнечным сплетением ставшая

Стан твой беспрестанно высится

За моей спиной

Осанна в вышних

Вышедших за пространственно-временные

Поправших память

Полноводье рассекших

Словно губу

(Стекающая по подбородку темная струйка – на твоей ладони, на твоих руках)

Колени истерлись

Осыпались ресницы

Что же

Женись на жрице

Я же

Жернов

Что разжует (со временем) плоть

Оплот

Плод твой, отец мой,

Пламенный

Пламенящий

В расщелинах – щелочь

Ресница на щеке

Щекотно

Если провести проток

К проталине, где подснежники – они

Завянут

Заводь

Тина, тишина

Растекаются

По обочинам

Ободок с Hello Kitty

Сломали в четвертом классе —

Четвертование беспечности

Оси клонятся к земле —

Коленопреклонение

Вдох через нос

За километр (кило) до солнечного затмения

Солнца нет, а значит

Пора подниматься воде

От стоптанных пяток

До непричесанной головы

Неровный пробор на затылке

Не виден из-за затмения

Можно не чистить зубы

Они и так

Постоянно мокрые

Тина на груди – русалка

Отрастает хвост

Будем хвастаться, насколько хватит

Слов

Помимо тины – тишина

Открыл рот —

Вода хлынула

Хруст

Скрип (мокрых) зубов

Потерлись панцирь

Щупальца прилипли

Ни карасей, ни щук, ни осьминогов

На ощупь по песчаному дну —

Связка ключей на веревке

Длинной

Должно быть, на шее носили

Должно быть

Должны были

Должны

Были

Обронили связку в канализацию

Всплыла на шпиле

У листка драцены на моем подоконнике

Венчиком вьются вены

Не

Кончик его остр, как клюв клеста

Не

Сошьешь

Как я, хотя и стараюсь стараюсь стараюсь, не могу

Сшить

Прошлое с настоящим

Насущное с несущественным

Существующее с измышленным

Мышьяк

Не из мышей

Мышеловка захлопнулась

Х1,25 х1,5 х2

Хлопок

Большое сжатие

Бабушка спрашивает: «Ты любила школу?»

Отец (отец?) говорит: «Учиться мы будем всегда: в школе, в институте, на работе и заводя детей»

Завод по производству

У меня что ни день – больничный

Я боюсь, товар забракуют

Лучше увольнение, чем

Брак

Школу я не люблю

Мой сын (а уверена: сын) мне жаль, что я не прочту тебе «Фауста»

«Фауст» в четыре месяца как (пред)определение

Волна опирается о мою щиколотку, как о плечо, и печалится, говорит:

провидение покинуло наши пустынные земли подсох на твоем подоконнике

лист треснул молитвенный круг это козлоподобные существа (существующее с измышленным) с привязанными к куцым хвостам жестяными банками

на него наступили

Копоть из-под копыт

Полночь – воют собаки, волки скулят

Клеста моего захлестнул колокольный звон, почему

Звонари не спят? Полночь

Сын мой (не дочь) я не прочту тебе «Фауста», потому что

Боюсь, что товар (тебя) забракуют:

Катаракта, кровоизлияние в мозг

Да что там – разбитая коленка,

Потянутая кисть

Посмеивание одноклассников, одногруппников, свиной (когда последний

раз о нем слышала?) грипп

Боюсь, что ты оставишь у «Пятерочки» самокат (не электро-), и его украдут,

и ты расстроишься, и успокоить я тебя не сумею

Я не умею успокаивать даже себя как мне успокоить тебя

Не скажешь ведь «все хорошо» не соврешь

А девочки девочки девочки

(Мальчики мальчики мальчики)

Вдруг одна из них разобьет тебе сердце и ты потеряешься, попадешь

в больницу?

Из-за нее, из-за меня, из-за нас

Одна – предрасположенность

Другая – не-расположенность

Из пороха в прах

И ты будешь плакать и плакать и удивляться удивляться как тебя хватает

и не знать когда закончится

И не знать

И мне ничего не скажешь

(Прости, мам, что не говорю слова какие слова они выпали из окна упали

под колеса под колесом мой клест кричит не могу тебе об этом

Не могу и ему никогда не смогу

И себе иногда не могу)

У девочки этой (мальчика)

Тоже есть мама

Девочка эта (мальчик)

Ест мамин суп, просит поцеловать ее (его) на ночь

Ну или просила

(Просил)

А потом приходит к тебе (ко мне)

И

Лучше бы не приходила

(Приходил)

Шарканье ног по коридору

Ног много

И они не совсем идут

Траншея в виде

Изгиба шеи

Излучение

Извлечение

Влечет

К неизлечимому

Боюсь, что отца твоего

Не станет

И за мною

Вслед за ним

Придет

Многоголовый

Морской

Змей

Который поет

И песнь его

Плесневеет

Пенная бухта

Залив

Волна опирается о щиколотку и говорит: ты уже ушла однажды и больше

не уйдешь жди песнь живых песнь жаворонков петухов

Петух, обезьяна

Пес, змея

Poena cullei

Я – святотатец или

Убийца отца?

И

Не или

Он схватил меня удою

И вытащил мой язык

Незрячими зрачками

Мне только представлять

Волнистую траекторию

Полета

Перекрестный

Клюв

И негромкое «кеп-кеп-кеп»

Я купила бы тебе кепку

Любую, какую бы захотел

Даже с самым уродским рисунком

Вроде Соника, который обнимает Человека-паука

Со странной надписью

«We all what we all»

Я, может, быть

И куплю

Я не может быть,

Но уже

Люблю

Тебя в этой уродской кепке

Снег. И бело все, и бело

Я прикасаюсь к насту, как к себе

Не трещина, но отпечаток, отпечаток

И вся я, все во мне

На наст – капель

И капли те

Их ниспадение

Сколько раз

Бессчетность, бороздящая края, пределы

Математическая ввереность себе

И множества, пространство, время

За сколько остров распадется на осколки

За сколько жидкость обратится в пар

На выдохе вливающийся вне

На вдохе, вдохе

И низ, низина, спуск к истоку

И истончается кора. Смола, связующая, вяжущая нитью

И нить на языке, плечах

И под, и под

И поднимается опавшей ткани атлас, как будто бы не отделялся, как будто отдаленья нет

И погребенья – нет

И только имя

На губах

Мои(х)

Слово

что сосательный леденец от горла

с медовым вкусом

рассасывается на языке

не разгрызть

Птичье перо,

выпадающее из подушки

оседающее на бровь

не сдуть

Полый мышечный орган, по венозным стволам

Вбирающий кровь и

Артериям ее отдающий

не разбить

В набитую маршрутку заглянувший воздух

Забытая в гостях зубная щетка

И улица с названием «Щипок», где нету щепок

и не за что крепить белье

И сообщение: «Да, давай,

конечно»

Смещение, смешенье

Смысл

Что омывает контур междометий

Мне этот смысл – в сухопутного кита – жука – усе

Тот поднимается на шатких лапках и, потрясая головой, дохаживает до росинки

И растворяется роса медовым леденцом

«Мшистый» похоже на «мышь», на «камыш»

не на «мох»

и мыши прогрызают дыры

во снах, в стеблях

незаметно, почти бесшумно – они же мыши

маскируются под женщин с блестками на щеках

под женщин с жухлыми овсяными волосами

их не вытравить запахом горелой резины,

жженой шерсти

и керосина

«чем потравить грызунов

прежде чем они разгрызут

кисельные берега

прежде чем они молочные реки

вычерпают

прежде чем веки мои закроются

раньше вех»

Она сказала: «справедливости

мне хотелось больше любви»

по принципу справедливости – наказание и иные меры ответственности, применяемые к лицу, совершившему преступление, должны быть справедливыми, то есть соответствовать характеру и степени общественной опасности преступления, обстоятельствам его совершения и личности виноватого

в таком случае как компенсация морального вреда:

семьсот шестьдесят девять дней, начавшихся с вопроса

семнадцать снов, где в половине не одна

один потраченный учебный год

одна палата с десятью людьми (с одной соседкой-то не уживешься)

поисковой отряд и принтер купленный отцом

один роман ну или большая повесть

чуть меньше семисот, но с пять десятков наберется

стонов

стихотворений, снова стонов,

слез и сомнений,

семнадцать снов, разгаданных

и сонник пусть наврет

но это ты,

а значит, обвинения сняты

Она спросила: «И неужели мы дойдем до клятв?»

и ладно бы спросила только это

еще там было про желанье стриптизерши

и чахлую улыбку алтарю

не хуже ли желанье стриптизерши

за день, за два до алтаря

палат хоть с десятью, с шестнадцатью местами

И сон спасает от забвенья

без сновидений сон

Десять предметов черных, с десяток красных и розовых около шести

нашла я в ожидании

одиннадцать минут

сколько нашла всего их, сколько предстоит

найти

Синтез случайностей —

судьба

анализ их – знаменовенье

Непрополотые грядки

Меж могильных камней

Что растет

Не огурцы, не розы, но

Розмарин

Его в кофейне на Кутузовском проспекте в Калашном переулке около

Аптекарского огорода мы добавляли в чай

Интегрируемый

Секретный ингредиент

Чайная церемония меж мрамора и гранита

Маковое молоко

Испитое из бумажного стакана

С промокшими отгибающимися краями

Проводя пальцем по дну

Я нечаянно его протыкаю

Ну кто же виноват что дно такое

Что тонкое

Ну тонкое оно ну кто виноват

Никто

Ну слабое да слабое незащищенное извините

Не косяк производителя не вина стакана

Стакан, отчего ты не закрывался крышкой дополнительным слоем бумаги

двенадцатью дополнительными слоями

Стакан, стакан

Маковое молоко выливается

На мамин плащ, в химчистку отнесенный

Химиотерапия

Для маминого плаща

Были метастазы в манжетах

И вот опять

Теперь

В области пояса

Все это хлипкий стакан и мои неумелые руки

Дотрагивающиеся до чего нельзя

To heal a wound, you need to stop touching it

Ни о чем не говорит?

Говори не говори

Руки все равно тянутся

Потягивание с утра

Что сутра

Ом намо

Счастья это никому бы не принесло

Счастье

Когда у меня оно это пресловутое безусловное было

Да и было ли

Когда смеялись до костенеющих скул

Когда прочитала фамилию в списке

Когда снился мой тебе поцелуй

Да было оно это безусловное пресловутое было

Только мышцы скул приходили в норму приходилось идти к себе в пятьсот восьмую в полуобморок в полумрак

Только в списке там и другие фамилии были и двигались они продвигались

Только твой мне даже не снился

Бессознательное мое ящик Пандоры

Смеется надо мной, согласна – живот надорвать

Висит через плечо юмор висельника, словно оставленная под столом для настольного тенниса сумочка с ключами

Потерять ключи

Не войти домой

Будто бы ключи – это компас

И с ними бы

Я до этого дома дошла

Хата моя с краю, но края

Нет

Висит через плечо

Пуговицы протерты

Ремни отстегнуты

Снился ритуал: встать на колени и коснуться губами

Запястья

Кто из нас вставал на оба колена

Кто ни на одно

Не одноглазый, многоокий

Великан хранит

Выход из рощи

Вот почему, выходит, меня так волнуют

Коровы

Кровь на месте

Отломанного рога

Он хоть и полый, в него

Не протрубишь

Но испить из него

Можно

Молоко из мака

Можешь не истончаться, можешь же

Даты на могильном камне близкие

Сколько – тридцать три, тридцать шесть

Жаль

Совсем молодой

Чей камень, не посмотрела

А, так ведь мой

Так ведь мой

Знаешь, мне тоже страшно

Что я обращусь в эту женщину напротив

Что я мужчиной земляным стану

Или не стану

Никем

Но мужчина тот

Женщина эта

Улыбаются

А я не то что бы

Женщина эта – бабушка, похожа на мою

Ты любил бы меня, если бы я была бабушкой? Ты бы любил меня, как червя или штрих?

А ну да

Что же я спрашиваю

Мне и бабушкой, и червем становиться

необязательно

Можно и так узнать

У нее трость как трезубец

И рубашка в горошек

Она – гроздь негнева

Удивленные верблюжьей шерсти глаза

Ей было, как и мне, чуть больше двадцати когда-то

Когда горели небеса

Когда огонь синел

Она сказала: «состраданье мол»

И мал, и смел, как воробей, и мел, и мелководье

Мальков ловила сланцем

И солнце отражалось выстланным ковром

Ковер из капель, капельниц, коленей

Кольцо на пальце сам догадаешься каком

Штаны-шарниры

Массажный шар по голени

По голой

Ей тоже было двадцать с чем-то, как и мне

И будет

Снова будет

И снова со́ски

Сахарная вата, сланцы

Соски́ и со́ски, и сахарная вата

Соль

И следующая станция – моя

Родной мне стала

Та, на кого я без виденья посмотрела

Нет, дай мне Бог или не-Бог

Ну кто-нибудь, кто есть там

Если есть

Лет в шестьдесят

Быть штрихом

На ее трезубце-трости

И мне не важно

Любил ли, любишь ты меня

Я – червь

На грядке, где морковь растет ее

Она со мной выходит

А ну да, ну да

Конечно

И мы расходимся

Как молнии зубцы

Которые когда-нибудь сойдутся

«все ангелы говорят по-немецки» —

смешно, что эта фраза

попалась в ленте

именно вчера

всемирная сеть, подобно

мировому духу

все ведает, все знает обо мне

вне стен с подвешенной подковой, вне разливающихся голосов

безгласием, безличием едины

и принцы бриза, и шторма короли

и выгибающееся стекло, как линза,

нечетко выражает, отражает блик

проникновенье в непогоду

прикосновение к лучу

где в центре города песок? или: где центр города?

«это традиция» —

это трапеция,

трапеция с названьем СГИБ,

в себя что сердце мое заключает,

где стороны две параллельны и смотрят, видят знакомые до цвета радужки

черты, видением дыхание заменяют

не знаю я на что склоняется «видѣниѥ», но знаю, что его склоняют,

словно склон

две стороны других не параллельны, они – основы,

но снова: неясно где и когда, сквозь сколько километров и часов

из пункта А в пункт Б – велосипедист

я пешеход, а следовательно, не исчезаю, а следовательно, удел – искать

трапеция осколков и разрывов

0 км/ч

организующая пневма —

самослагающийся стих

освобожденье

раньше срока

как сорока (в прежних стихотворениях ворона, голубь, клест),

падкая на блеск (на белезнящий блик от линзы),

я собираю «эрзац», «антрацит» и да кого же в этом смысле удивит, что то,

что мыслится, что обретает буквенную форму

дороже мне отеческого поцелуя в лоб

но не дороже придорожной капли

я бы могла придумать поцелуй, но капля шире

ей стоит быть

ей стоит столько стоить

так хочется с тобою говорить о чем-то белом.

ich liebe dich – на лебедином,

tan solo tu – на соловьином

(подставь любое).

в твоих руках не тает снег,

в них ножницы – отрежь ненужные слова.

как волосы, они не отрастают,

и эту брешь заполнить можно только снегом.

пустое место, лысина моя

(на лебедином это будет Glatze).

она блестит себе на солнце,

и белым наполняется пространство.

и вот уже закончились слова.

чем чаще я расстаюсь,

тем больше волос теряю.

самое главное открытие (в любви)

кроется в единственной фразе —

«мне скучно».

и этот бар, не мой ровесник,

и этот книжный магазин,

и кинозалы —

пугающе ненужные

приметы карго-культа.

впрочем, и ты

превращаешься в это же,

в убитый стул, обитый бархатной тканью,

в стишок, который не издаст журнал «зрелость».

вы начинаете терять волосы, – говорит мне врач.

волосы не люди, отрастут.

…орфей не хотел и оглянулся,

а я хожу и оглядываюсь – не ты ли?

(лишь бы не ты.)

во время пения соловей теряет до 80 процентов веса —

тут впору задуматься, почему у нас с тобой

вместо небесной музыки

эта бедная несовершенная речь,

диафония, молчанка, взаимозависимый флуд.

я тоже хочу, как уцелевший соловей,

сохранив только 20 процентов себя,

чередовать две соседние ноты,

окрыляться и летать,

умножаться на два и делиться

пауками, червями и ягодами.

парность нередко отменяет все музыкальные рейсы,

все эти летучие трели.

быть вдвоем – не терять,

а удваивать вес.

говорят, одиночество развращает,

но еще оно заставляет быть вечным солистом-вокалистом,

звонкой головушкой,

когда эти песни никто не слышит.

и птичьих не жалко,

и человечьих.

мой вес на месте,

так как я молча, без звука, про себя пою

одну и ту же немую песню,

которая не весит ничего.

Девиз в гербе Парижа

с вещами на выход, мой друг.

как будто на другой перехожу корабль,

но это все один и тот же

(качается, не тонет).

со мной

не личные – лишние вещи,

еще немного и полное собрание Плюшкина:

обмылки биографий,

осколки географий,

нисколько фотографий (ты все и так запоминаешь),

чужие сны.

в одном святая Ксения сказала,

что девочку пора бы покрестить.

а мне уже не стоит удивляться

непотопляемости нашей

(святой Андрей не снился).

бритоголовый парень в баре спросил:

«а ты с какого корабля?»

я как уходящая натура,

не знающая, где дверь,

где выход из парка,

разбитого не для меня (не мной).

даже у трамвайных рельсов

есть начало и конец,

они не ходят кругами,

как поет З.

а я хожу,

и каждый все больше

похож на адский,

вечное возвращение

в одну и ту же точку

(в начало или в конец?).

знай свое место:

«вы находитесь здесь».

трамвай трогается,

чтобы проехать от А до Б и потом обратно.

а я держусь корней,

фонарным столбом,

колоссом стою.

из трамвая выходит женщина,

смотрит на меня и говорит:

– а ноги-то у тебя глиняные.

сколько еще тайн

скрывает твоя голова

неюная, буйная, странная?

пока я заедаю стресс,

она умножает на десять

разные ужасы мира,

моего и не только.

усидеть бы на стуле,

запомнить бы

запах твоих волос.

что-то уже началось,

похожее на восхождение

на пик Коммунизма,

откуда назад никак —

все в моих руках,

это моя ответственность.

любовь моя, как не отсвечивать,

как отпустить тебя и себя

в непонятное плаванье?

тайна, еще одна тайна

с печальным лицом.

в раю я буду зверем без души —

«оно мое», как в языке английском.

в шерсти моей неведомые вши,

как мысли, будут громко шевелиться.

и все, уже не обнимать —

передней лапой трудно дотянуться,

а только заднейлевой бок чесать

и райских птиц считать,

чтобы уснуться

в аду, где все еще поет

жива душая голосом Нетребки,

не сливки я снимаю – слепки

с чужого рта, и вот кладу их в рот

звериный, райский, занебесный,

который там не будет говорить

ни на каком из языков известных,

а только скалиться и иногда скулить.

у этой любви опеваний больше, чем ее самой,

до прощальных слов можно долго

подставлять любые —

обожаю, люблю…

счастье – шутка, посмеемся и будем,

не умирая, каждый четверг обмирать.

это я о себе (у тебя есть другие слова).

у расставания собачья голова

она только смеется и лает.

и я бы загавкал тоже.

когда придется в последний раз

вместе завтракать,

то вместо ай-лав очередного

я из собачьего (прощального) лексикона

достану двойное гав.

Пела мышка в норке ночью:

– Спи, мышонок, задолбал!

Отнесу тебя нарочно

на Путиловский вокзал.

Ни звонка, ни эсэмэски

там не примет твой айфон.

Я тебя зарою в Пески

до итоговых времен.

Брошу в маленькую ямку

в виде грязного комка,

над тобой поедут танки

безымянной ЧВК.

Я завою, как железо,

под солдатским сапогом,

задеру подол, полезу

по отвалу босиком.

На груди сложивши руки,

рухну с грозной высоты,

все равно у них в фейсбуке[1]

кровожадные коты.

Забудь о радостях тайги,

проснись османским янычаром

и оставаться не моги

в сугробах белых и печальных.

Мороз едва ли Божий дар,

а кто южней, не носят курток.

Ты можешь в множестве болгар

за своего сойти придурка.

Разденься. Видишь – древний грек

в тебе от бровных дуг до пяток,

а здесь все время валит снег,

и впереди шестой десяток.

Смотри на вечные места:

цветут весь год и манят видом,

хотя Италия пуста —

в любую дверь входи, живи там.

Еще в Словении ты мог

прослыть балканским патриотом,

а здесь замерзнешь, видит Бог,

оставшись жалким стихоплетом.

Когда от Курского пешком

ты шел, снаружи коченея,

кого ты славил: милый дом?

Россию? Лету? Лорелею?

Мы на мертвых ставили печати,

зарывали череп у крыльца,

нету и следа былой печали

на моем подобии лица.

Вещей гарью наполняя рощи,

мы сжигали их для красоты.

И деревьев грифельные мощи

подступали к нам из темноты.

Задыхался в августе и падал,

путал сновидение и явь.

Спать ложись! Оно тебе не надо,

потаенных писем не малявь.

В настоящем что, дурак, ни делай,

будущее сложится само,

день за днем, неделя за неделей

в стопку госиздатовских томов.

Ты же к этой муке безучастен,

сам составлен из корней и вех,

и твое единственное счастье

вечно быть посмешищем для всех.

Впрочем, с точки зрения музея

мы ничем неотличимы от

чучела оскаленного зверя,

муляжей князей и воевод.

И, пожалуй, главная нелепость

в том, что братья, возвратясь с войны,

приносили драму или эпос,

лирики всецело лишены.

Открываются веки

Просветляются лики

Просыпаются волки

Очищаются звуки

Пробиваются злаки

Умножаются знаки

Приближаются сроки

Расползаются слухи

Разлетаются страхи

Заполняются цирки

Разоряются банки

Выдвигаются танки

Загораются титры

Выдыхаются ветры

Распеваются мантры

Забывается слабость

Набирается скорость

Начинается повесть

…И все вокруг такое милое, застойное:

В Пицунду в отпуск или в Крым – кому как нравится.

В два горла ест, в три горла пьет Москва застольная,

Вполуха слушает, вполглаза просыпается.

Не схоронили еще бабку деревенскую,

Уже героям за Афган вручили звездочки.

А наши девочки читают Вознесенского

И примеряют ахмадулинские кофточки.

А за лесами, за горами, за болотами,

За озерцами, за далекими погостами,

В степях, укрытых азиатскою дремотою,

Исполосованных годами високосными,

Лежит страна необъяснимая, бессмертная,

Стрелою скифской устремленная в грядущее,

К своим суровая, к приезжим – милосердная,

В порфирородном византизме всемогущая,

Страна – строка поэмы или повести,

Написанной свободно и стремительно,

Страна – слеза, обида паче горести,

Страна – стена, постройка без строителей.

Страна Муравия, град Китеж или Шамбала —

Где та земля, что потеряли мы заслуженно,

Куда вернуться непогода помешала нам

Иль второпях растраченное мужество?

А там, в Москве, опять на кухнях тужатся,

Высиживая думы прогрессивные.

Пугают ближних катакомбным ужасом

Светильники добра неугасимые.

Под звуки гимна закопали трех товарищей

Секретарей, что были Генеральными,

Ну а четвертый малый, видно, падла та еще,

Нас оживить решил водою. Минеральною.

Нарцисс кубанский, в компромиссах неразборчивый,

Пускает ветры перемен, стыда не ведая,

Сменял Варшавский договор на разговорчики

С Железной леди, теткой Мэгги за обедами.

И вот Тбилиси уже корчится на митингах,

И вот уже ночной Баку гремит погромами.

Во всем виновны эти русские, гоните их!..

И рассыпается в труху страна огромная.

В тот год в Пасхальную седмицу,

На день четвертый торжества

Вдруг облетела всю столицу

Многоязычная молва:

Наука выиграла сраженье

С всемирной силой притяженья,

Вокруг Земли один виток

Свершил на корабле «Восток»

Голубоглазый русский парень

С простой фамилией Гагарин.

(Спустя полвека будут петь:

«Гагарин – о! – я вас любила».

Что за немыслимая сила —

С годами ей не ослабеть.)

«Ура, Гагарин!» – «Космос наш!» —

«За Юру выпить хорошо бы…»

Вздохнет французик: agiotage…

Американец скажет: show!

Немедля выдаст чужака

Взгляд на Россию свысока.

Дух наших праздников нежданных,

Размашистых, Европе странных —

Чужим его не уловить

И в колбочке не предъявить.

Страна – семья за стол садится.

Басы оркестров, песни, смех.

Веселье – так одно на всех,

Тут уклоняться не годится.

Пир на весь мир! Салаты, студень,

Грибочки, прочий разносол,

Забыв про сухомятку будней,

Спеши, народ, мечи на стол

Колбаску, пироги, паштеты,

Ватрушки, голубцы, котлеты,

Купаты, сало, бешбармак,

Люля-кебаб, азу, форшмак.

– Погорячей! – Похолодней!

– Побольше перцу! – Пожирней!

Однако же пора разлить

Вино и кое-что покрепче

И легкомысленные речи,

Как по команде, прекратить.

Вопрос, как ревизор, сурьезен,

Как приговор, неотвратим:

Кому в стихах, а может, в прозе

Мы первый тост наш посвятим?

Порядок строгий не расстроив,

Второй тост будет за героя,

Чья слава ярче, чем зарница,

Кто нас заставил усомниться

В недосягаемости звезд.

Но за кого же первый тост?

Мы знали: все за одного

На стройке, в шахте и землянке

И шли с винтовками на танки

За Родину и за него.

Как он теперь – один за всех,

Кто вел этапы и допросы,

Кто, не считая ложь за грех,

Писал безбрежные доносы,

Кто был в ЧК и начеку,

Кого не схватишь за руку.

Культей по культу – в самый раз!

Приходит Реабилитанс.

Охотой к перемене мест

Нас заразил Двадцатый съезд.

И все же, за кого нам пить?

Чтоб не был он оппортунистом,

Авантюристом, сионистом…

Товарищ в штатском, как тут быть?

Мужчина в сером пиджаке,

Загадочно непроницаем,

Сказал, стопарь держа в руке:

«Мы пьем за тех, кого не знаем.

Чей адрес – скрыт, а возраст – тайна,

Кто первый раз в степи бескрайней

Дал старт ракеты в нужный час.

Товарищи! Мы пьем за вас».

И хором грянули: «Ура!»

Студенты и профессора.

Космопроходцы-пионеры,

Вселенной верные сыны

Решили: этот день весны

Началом станет новой эры.

В шарашках грозного наркома,

Созвездий слыша голоса,

Друг с другом даже не знакомы,

Вы штурмовали небеса,

Коль стало тесным поднебесье.

Земля поет: «Христос воскресе!»

«Поехали!» – звучит в ответ.

Баланса радостей и бед,

Что нам принес прогресс кичливый,

Самодовольный, говорливый

Не подводил еще никто.

Познавший много спит не сладко,

Находит прелесть в беспорядке

И не смеется в шапито.

По-русски пили и братались —

Кто на Земле был равен им? —

И в общую судьбу вплетались

Страны, где за столом одним

Буряты, лопари, марийцы,

Евреи, греки, ассирийцы,

Чеченцы, чукчи, осетины,

Карелы, ханты и лезгины,

Мордва, башкиры – всякий рад,

Что у него есть старший брат.

Страна – судьба. В лихие годы

Ты стала мачехой для нас.

Да, жестковат был твой каркас

Неограниченной свободы.

Выходили кривляки

Выползали зеваки

Разругались заики

Загудели погудки

Засвистали свистульки

Зазвенели звонарки

Заплясали плясухи

Закряхтели старухи

Замечтались дурехи

О навеки минувшем

О бесцельно прошедшем

О безвестно пропавшем

Кострами взвейтесь, ночи синие,

И до утра останьтесь с нами,

Играя с невообразимыми

Грозы заждавшейся огнями.

Буди нас, «Зорька пионерская», —

Мы сохраним секунды эти,

Прищурясь, как от света резкого,

От звуков горна на рассвете.

По воле старших крепко сбитые

В отряды, звенья и дружины,

Мы держим строй. Страной забытые,

Мы помним все, покуда живы.

В безлюдном августовском лагере

Мы не закрыли смену третью.

Листвою палой, точно флагами,

Дорогу устилая смерти.

На будущее переносится

Армагеддон – игра «Зарница».

Кто, кроме нас, в атаку бросится,

Кто на Донбассе станет биться?

Года, рассыпанные бусами,

Последний вздох на самом старте.

Мы пионеры, а не трусы мы.

Семидесятые, настаньте!

Из прошлого не убежать,

Что было где-то и когда-то,

Лишь время, мальчик угловатый

В куртяшечке, подбитой ватой,

Нудится стрелки придержать.

Часы – твой друг, часы – твой враг,

Но как забыть крутой овраг,

Где мы на палках фехтовали,

А после водку разливали

И уплывали, кто куда,

В неназванные города,

В не нареченные места,

А рядом школа, метрах в ста.

Уроки шли тогда в две смены,

Кончались затемно уже.

Толпились Иры, Оли, Лены

В фойе на первом этаже.

Незабываемая сцена,

Хоть смыта белых бантов пена

Волною прожитых годов,

Что не оставила следов

Тех одноклассниц легкоступных,

Что – хоть зови, хоть не зови, —

Необратимо недоступны,

Вне зоны связи и любви.

Шел человек по Костроме,

Упрямо и неспешно,

И всем, кто встретился в пути,

Он говорил: «Конечно».

Конечно, свет сильнее тьмы,

Хоть побеждает реже.

Конечно, надо жизнь менять,

Но наверху – все те же.

А на дворе, а на дворе

Был год семидесятый.

Шел человек по Костроме —

Несломленный, несмятый.

Придут семь бед – готовь ответ,

Как ученик примерный.

И всем, кто встретился в пути,

Он говорил: «Наверно».

Смешон, наверно, идеал,

Но он всего дороже.

Наверно, нас спасет лишь то,

Чего и быть не может.

А на дворе, а на дворе

Был год восьмидесятый,

И пацифисты не нужны,

Зато нужны солдаты.

Шел человек по Костроме —

Литературный критик,

Борец, оратор, полемист,

Не гвоздик и не винтик.

Пускай дороги наши дрянь,

Но мчит прогресса тройка —

Дурак, герой, интеллигент,

Прорабы перестройки.

Москва манит, Москва зовет:

Вернись, сынок, из ссылки.

Что ты оставил в Костроме?

Обиды да могилки.

А на дворе, а на дворе

Начало девяностых,

Тому, кто хочет просто жить,

Живется, ох, не просто.

Нет, не таким мечталось нам

Прекрасное далеко.

Прости, сынок, настал твой срок —

Других не будет сроков.

Шел человек по небесам —

Не ангел-истребитель,

И всем, кто встретился ему,

Он говорил: «Простите».

Шел твердо, воли не давал

Повадкам стариковским…

Шел человек по Костроме,

А лег на Востряковском.

Зазвенели куранты

Заворчали педанты

Загуляли студенты

В заграничных одежках

На горластых пирушках

Да на скользких дорожках

Разбитные молодки

До последней монетки

В роковые минутки

Не уймется гуляка

Шлет приветы разлука

Ошибется наука

Силу – слову, слава – слогу,

Грамоте – хвала и честь!

В мире книг хороших много.

Сколько сможешь ты прочесть?

Маркс и Энгельс потрудились,

Сочинили сто томов.

И над ними бились, бились —

И разбились сто умов.

Добиваясь облегченья —

Что терять, кроме оков? —

Мы прервали изученье

Основоположников.

В тишине библиотечной,

Нерушимой, строгой, вечной

Разговор раздался вдруг:

«Ты чего угрюмый, друг?»

– А с чего бы веселиться? —

Друг-приятель отвечал. —

Прочитал я три страницы

Леонида Ильича.

Невеселая дорога —

Тянет в дрему, как назло.

В мире книг хороших много.

Только мне вот не свезло.

Тут какой-то рыжий парень

Хлопнул друга по плечу:

– Ты, Серег, на семинаре

Отвечай, как я учу.

Мол, товарищ Брежнев – сила,

Внес в марксизм громадный вклад

И научные светила

Лишь об этом и зудят.

Говори спокойно, четко,

Делово, без дураков,

И поставит «уд.» в зачетке

Сам профессор Коробков.

Финансисты и юристы,

Педагоги, технари,

Циники, идеалисты —

Знать, учиться вы пришли?

Знанье – сила, слава – Богу,

Первый блин всегда комком.

В мире книг хороших много,

Только часть их – под замком.

Пастернак и Солженицын,

И еще лауреат,

Все, что шлет нам заграница,

А короче – тамиздат.

Ядовитый Мережковский,

Православнутый слегка,

И Довлатов с Алешковским,

Два крутых проводника.

Два Вергилия из ада,

Где окурочек с помадой

Может душу нам спасти

И на волю вывести.

Мир бараков, вертухаев,

Ковырялок и лепил.

Евтушенко отдыхает —

Он на зоне не трубил.

Злые цензоры решили:

Ни к чему тебе, дружок,

Ни Зиновьева «Вершины»,

Ни Аксенова «Ожог».

Этот список отлученных

От словесности родной,

Эмигрантов, заключенных,

Кто в войну, перед войной,

Или «оттепелью» мглистой,

Или в годы немоты

Прибавляли миру смыслы,

Убавляли темноты,

Свято веря в силу слова

И в бессилие оков,

Как у Саши Соколова

В «Школе…», что «для дураков».

Дураки, шуты, юроды —

Псы бездомные свободы,

Обличенья лютый зуд —

Лают, воют и грызут.

Дурака и царь боится.

Что ни слово – головня,

А дурак-то распалится,

Разожжется, разгорится,

А потом вдруг оголится

На людях средь бела дня.

И бубнит, не умолкая,

Крепко двинувшись в уме.

Помнится, жила такая

Шура-дура в Костроме.

Возникала ниоткуда,

Исчезала в никуда,

Наше будничное чудо,

Городская шаболда.

Шура-дура заходила в транспорт,

в магазины,

в парикмахерские, аптеки, столовые

и везде пела одну,

одну и ту же песню:

«Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина,

выпьем за русский народ…»

Делала паузу и речитативом добавляла:

«А Ленька Брежнев сам себе нальет».

Пуля – в дуру, ветер – в поле,

Вечер – в хату, смерть – во сне.

От ума – тоска и горе,

Без ума – тошней вдвойне.

Пудрит нам мозги, ребята,

Диссидентская пыльца:

Власть, ты вечно виновата,

Так с тебя и спросится.

Неумело, словно в сказке,

Приближаем смену вех,

Раздирая на повязки

Тишь твоих библиотек.

Собралось хотя бы трое —

Вот уже и «группа лиц»,

А крамолу-то не скроешь

Даже в шорохе страниц.

Очень мы интересуем

Граждан в серых пиджаках —

Что поем и что рисуем,

Что мы пишем в дневниках.

Обманули, припугнули,

Отпустили по домам

Молодые, что взгрустнули?

Повезло, считайте, вам.

Шило – в жопу, лыко – в строку.

В сон – болотные огни.

В мире книг хороших много.

А зачем нам столько книг?

Ходить под запретом, внушать беспокойство —

Как много соблазна в рисованных играх.

А правда в наш век – очень редкое свойство,

Но сила не в правде и даже не в книгах.

А сила, наверно, значительно дальше,

Значительно дальше, чем прежде казалось.

Ты помнишь, как радио пело без фальши,

Как мы не считали паденье за слабость,

Встречались ночами, и голос срывался,

Судьбу воспевали латынью и матом,

И каждый из нас ничего не боялся,

И каждый боялся быть просто талантом,

И не было лживых среди нареченных,

Среди вдохновенно отчаянных братьев,

Веселых, небитых, нуждой неученых,

И не было крепче последних объятий…

Ходить под запретом, внушать беспокойство —

Чужие подошвы стирают ступени.

Осталось забытым слепое геройство —

На смену приходит немое терпенье.

Не ворон беду предрекает,

Не ворог стоит у ворот,

То август-затейник играет

В немыслимый переворот.

Чекисты воды не мутили,

Не стоили козни – о нет!

Все утро в эфире крутили

Наш самый зачетный балет.

Цепочек дверных кандалами

Звенеть не придется, не трусь.

Не будет Иуды меж нами,

Не будет и «черных Марусь».

Железного Феликса руки

Разъела коррупции ржа,

И дремлет ракетчик, от скуки

Нью-Йорк под прицелом держа.

Намибия с атомной бомбой,

Империя, где твой размах?

Предсказан и Вангой, и Глобой

Союза стремительный крах.

Событий прямая зеркальность —

Наступит лукавый годок,

И Кафкою станет реальность,

И все объяснит парадокс.

Проснемся, а в городе танки.

И скрежет, и грохот, и чад.

Седые москвички-пражанки

«Позор!» – не по-русски кричат.

Не путник влачится уставший,

Не манит к себе темный лес,

То Ельцин, указ подписавший,

На танк живописно залез.

Куда там Алеша Попович

И прочие богатыри.

Виолончелист Ростропович —

Смотри-ка, братишка, смотри, —

Сидит с калашом на коленях,

Пришел защищать Белый дом.

Сменилось одно поколенье,

И вот уже верят с трудом,

Как немец над площадью Красной,

Для смеха разок покружив,

И сам усомнился, что жив,

Как митинг стотысячегласный

Рычал то «Ура!», то «Долой!»,

Как, лоб посыпая золой,

Иль пеплом – кому что удобно, —

Прощенья просить всенародно

У Польши, Литвы и т. д.,

Не зная о скорой беде.

Не Цербер простуженно лает,

Не пишет историк донос

Про станцию Дно Николая,

Про тот горбачевский Форос.

Изменники их окружали,

Иль все это – подлость и блажь?

Империю не удержали,

Сдав Родину, точно багаж.

Поднималась Обида

Забывалась победа

Притаилась засада

Недоступна вершина

Зарыдала кручина

Угасала лучина

Кто угрюмо смеется

Кто не хочет бороться

Кто боится бояться

Ни туда, ни обратно

Ни о том, ни об этом

Ни за тех, ни за этих

Сказали: «Низложен!», а он: «Ерунда!

Я сам вас власти лишаю».

Октябрь – и в Россию приходит беда,

Приходит смута большая.

А танки все лупят и лупят по Белому дому.

Ему – импичмент, а он – указ.

И кто ловчее на этот раз?

Позор Руцкому! Ты прав, Борис!

…А рейтинг катится все вниз да вниз.

Позор Борису! Руцкой, ура!

…А узурпатора свергать пора.

И Совет Верховный,

В мятеже виновный

Гнали – разогнали,

Но, прибегнув к силе,

Так и не спросили:

А была вина ли?

Снайперские пули

В окна ли, в толпу ли

Жахнут без заминки.

Некуда укрыться —

И бежит милиция,

Побросав дубинки.

Строят баррикады

Красные отряды:

Власть вернем советам!

А в прямом эфире

Новости плохие:

Армии все нету.

Народ на улицах московских —

Мужчин не видели таковских,

Насуплен лоб, прищурен глаз.

Бойцы, чья опытность с годами

Лишь крепла. Мужики видали

И Приднестровье, и Кавказ.

У Останкино бой!

У Останкино Бог

На секунду отвел глаза.

У Останкино «бах!»,

У Останкино «бух!» —

То гражданской войны гроза.

Демократы, держись!

Коммунисты, вперед!

Те, кто с вами, – не все за вас.

А кто больше врет,

И кто меньше врет,

Как всегда, решает спецназ.

У Останкино «нах…»,

У Останкино «ох…»,

Скорой помощи вой затих.

Отчего же глаза

Ты отводишь, Бог,

От нескладных детей Твоих?

А танки все лупят и лупят по Белому дому.

Увозили их в тюрьму Лефортово —

Тех вождей, что не были вождями,

И Москва, раздорами распорота,

Умывалась мелкими дождями.

Вы смотрели в будущее, как в топку,

Ждали ночами ядерного удара,

Импортную синтетику предпочитали хлопку

И жалели, что жизнь пропадает даром.

Вы столетье рубили на пятилетки,

Засыпали в Питере, а просыпались в Казани,

И на минном поле, где взрывы слышны нередко,

Так небрежно вальсировали с завязанными глазами.

Иногда уходили в запои, словно в разведку,

Иногда вас лишали последнего, а также первого слова,

Короли компромисса, посредники, обладатели черной метки

Растворялись в пространстве, когда становилось хреново,

Вы ловили кайф, а получали истому,

Задавать начинали вопросы, собираясь в дорогу:

А зачем мне тот путь, если он не ведет меня к дому,

И зачем мне тот дом, если в нем нету места Богу?

Расширяется зона риска, если часто думать об этом.

Тридцать лет, сорок лет – возраст стойких и бесшабашных.

Смерть, как опытный опер, приходит перед рассветом

И уводит с собой, игнорируя крики домашних.

А когда наступает неожиданно шестьдесят,

Или плюсом еще хотя бы одна десятка,

И однажды утром родные заголосят,

В мире станет чуть меньше надежности и порядка.

К первой паре спешили пары.

Не метенные тротуары

К альма-матер студентов вели.

По горе, что звалась Молочной,

Ты спускалась с улыбкой порочной —

Саломея в джинсиках Lee.

Как же звали тебя? Алиса?

Или, может, в честь бабки – Анфиса?

Нет, конечно, я помню – Лариса.

Так по-гречески чайку зовут.

Не была ты волжскою чайкой,

Истеричкою изначально.

Парни в школе тебе кричали:

«Подожди всего пять минут!»

Но ты знала минутам цену,

Ты мечтала ворваться на сцену,

На авось, как в последний бой,

Чтоб не в силах сдержать эмоций,

Сам Владимир Семеныч Высоцкий

Вдруг сказал: «Любуюсь тобой…»

Как непрочны мечты девчонок,

Рэем Брэдбери увлеченных

И театром. А мать не раз

Говорила ей: «Зря ты, что ли,

Отучилась в английской спецшколе?

Поступай-ка, дочь, на иняз».

Чудо-заводь внутри института.

Да, учиться по-своему круто:

На сто девок – два паренька

Орьентации эллинистической,

А не нашей, коммунистической,

Не изобличенных пока.

Институт начался с колхоза.

Бытовая советская проза

Далека от Байрона строк.

Аспирант по имени Саша

Был на целых пять лет постарше,

Преподал ей первый урок.

Не бродить уж нам ночами,

Хоть душа любви полна…

Отбродили и отсмеялись,

Только дальше уже не знались,

Он женатик, к тому ж красив.

Значит, точка, – она решила.

Саломея-Лариса, спляши нам,

Ну а после что хочешь проси.

Все инъязвочки – так их звали —

Беззастенчиво флиртовали

С мужичьем факультетов иных;

Поцелуйчика три вначале,

А потом динамо включали

По примеру девчонок дрянных.

Гименей появлялся позже —

С полуправдою, полуложью,

Простодушный, как пионер.

Замуж шли за местных курсантов,

В скором будущем – лейтенантов,

Что поедут служить в ГДР.

Был приказ ему дан на Запад,

А потом появился рапорт,

Прозвучало слово «Афган».

От Кабула и до Баграма —

Вся военно-походная драма.

Ничего, прорвемся, дружбан.

Он шептал: «Ничего… прорвемся…»

Тот летеха родом из Емсны.

Пули цокали над головой.

Не срамя офицерской чести,

Он вернулся домой «грузом двести»,

Саломею оставив вдовой.

Все смешалось, перемешалось.

Что незыблемым прежде казалось —

Обмануло тебя, не сбылось.

То, на чем держалась держава,

Все традиции, честь и слава

Не нужны теперь, хоть ты брось.

Был культ личности – стал культ денег,

А нужда тебя живо разденет

И не стыдно взглядов косых.

Каждый вечер по расписанию

Предавалась чисто плясанию,

Собирая баксы в трусы.

Блудодейный стрип-клуб «Нирвана»,

Как маяк на краю океана,

Посылает в небо лучи.

Ночь – затейница, ночь – развратница,

Кто не любится – тот спохватится,

Не найдя себе пару в ночи.

Здешний Ирод авторитетный

Со своею рожей приметной

Был известен на всю страну.

Коронован «Дедом Усаном»,

Для него сто гурий плясали,

А запомнил тебя одну.

То Канары, а то Мальдивы,

И везде за ними следили —

Слишком круто Ирод взлетел.

Как известно, ломать – не строить,

Вот и он захотел устроить

Поделенного передел.

Алюминий или алмазы?

Были версии самые разные,

Кто предпринял ответный ход.

Выходили из ресторана.

Снайпер. Выстрел. Всего одна рана —

И брутальный летальный исход.

Все наследство, что Ирод оставил,

Вор в законе, но честных правил,

Раздербанили братья-воры.

Саломее, по их расчетам,

Полагалась одна хрущевка —

И вали-ка ты из игры.

Есть могилка на кладбище дальнем,

Неухоженном и печальном,

Куда ходит одно старичье.

Раз в полгода нелепая бабка,

У могилки кутаясь зябко,

Повторяет имя твое.

Лара-Ларочка, волжская птица,

Как могла ты так ошибиться,

Не отсеять правды от лжи,

Как поверила нелюдям этим…

Будьте прокляты, чертовы дети —

И квартиру отняли, и жизнь.

В том раю, на рай непохожем,

Где нет слов «старей» и «моложе»,

Где архангел поспорил с прохожим,

А потом облака целовал, —

Говорят, смерть была к лицу ей —

Чайки плачут и кони гарцуют,

Саломея-Лариса танцует

Тайный танец семи покрывал.

Страна чудес, она же – дураков,

Страна героев и страна ученых,

Бессмыслицу помыслить обреченных,

Чтобы отдать ее на суд веков,

Страна глухих, не слышащих угроз,

Молчальников, чье слово словно жемчуг,

Писателей, придирчивых и желчных,

Свидетелей невыплаканных слез,

Страна советов – всем и никому,

Страна желаний непроизносимых,

Которым мы противиться не в силах,

Идем кто в монастырь, а кто – в тюрьму,

Страна «ноль три» – кому не повезло,

И наказанье Божие – как ласка,

Страна, что куличи святит на Пасху

И все глядит сквозь мутное стекло.

Мы влипли в историю.

Намертво.

Не оторвешь.

Как щеголь

московский

споет:

и печалиться не о чем.

В изысканной формуле

прячется

подлая

ложь.

Учись хоть всю жизнь,

а помрешь

обязательно

неучем.

Слова такого

не знали —

«дефолт».

Это о чем вы?

Парусный флот?

Правда, словцо-то

бойкое —

кажется, слышал

на стройке.

Царь Борис

над Россией

завис

тяжелой

похмельной

тучей.

Жди

беды

неминучей!

То не грозный

гром

гремит —

то головушка

трещит.

И Матерь-природа

тоже

остаться

трезвой

не может.

Сеструха

Луна

опухла

с бодуна.

Брателло

ветер

на флагшток

присел —

сам не заметил,

как окосел.

Чтобы день

прошел

не зазря —

подготовить

надо

царя.

– Государь,

до вечера

больше ни-ни.

Боже

вас

сохрани.

Сегодня

пресса

должна отразить

в Великий Новгород

царский

визит.

Царь Борис

мясист,

словно лось.

Челядь

куражится,

множится.

«Где государство

славян

началось —

там со славой

оно

и продолжится».

Безграмотные варяги

нам формулу

власти

вывели:

Порядок

и только

порядок!

Не важно,

кто там

по имени:

Иоанн,

Александр,

Борис,

или даже

вовсе —

Иосиф.

За власть

зубами

насмерть держись,

все

предрассудки

отбросив.

Веришь – не веришь,

давно доказано:

мы с европейцами

разные.

В Европе

юристы-гробокопатели,

в парламенте

скаредном

речи.

У нас

открытый

урок демократии

дает

Новгородское

вече.

Две

толпы

так и прут

по мосту:

с той стороны —

на эту,

с этой —

на ту.

Кто

духом

крепок

и не труслив,

участвует

в поединке.

О чем

они спорили,

донесли

до нас

бересты

простынки:

«Хотим, чтобы нас пожаловали – подати убавили».

Царь Борис

смотрит вниз:

кто там остался,

электорат?

О чем

говорят?

– Народец мелкий,

но въедливый,

привередливый.

Дальше —

пресса.

Кремлевский пул.

– День добрый, коллеги.

Никто не уснул?

Готовьтесь, будет

один

подход.

Всего

три

вопроса,

что волнуют

народ.

Блицинтервью —

и адью!

Домой рванем.

– Ваше величество,

что там

с рублем?

Будет девальвация?

– Не будет девальвации!

Корреспонденты

звонят

в редакции:

– Спросили люди.

Сказал:

«Не будет».

– Твердо

и

четко?

– Четко

и

твердо.

– Сегодня как будто

выглядел бодро.

В пятницу царь

сказал:

никогда!

А в понедельник

пришла

беда.

Дефолт технический —

эффект бомбический.

Платежи отложены,

счета заморожены.

Страна – банкрот.

Что может быть хуже?

Как на Балканах —

натовский десант?

Бедной России

премьер новый нужен.

А главное —

нужен

другой гарант.

В отставку – кабмин!

Центробанк – к ответу!

Какую страну

растащили – расхитили.

Ворам-демократам

прощения

нету.

В последний

вагон

на Север

не хотите ли?

И кроют матом,

единым чохом

Гайдара с Чубайсом,

Хакамаду с Кохом.

Аркадий Гайдар

создал

Кибальчи́ша,

в гудках паровозных

Requiem

слыша.

Егор Гайдар

сам стал

Плохишом,

героем поэмы

«Нехорошо».

Шли к коммунизму

путями

тернистыми,

теперь обещают

дорожки

бархатные.

«Заводы и фабрики —

капиталистам!»

«Земля —

на продажу!»

«Вся власть —

олигархам!»

Новые русские —

визы шенгенские.

Коньяки французские.

Шницели венские.

Пиджаки малиновые

как хвосты павлиновые.

(А где же серые пиджаки?

А им светиться не с руки.)

Разлил шампанское

в приливе чувств.

Еще бутылочку —

и пробка в лоб!

С утра до вечера —

хлоп да упс,

и ночь без устали —

упс да хлоп.

Жизнь удалась —

хоть раз в кои веки-то:

ушел от налоговой,

ушел от рэкета.

Эх, колобок ты мой,

куда ж ты котишься?

Чему печалишься,

о чем заботишься?

Не ждан, не гадан —

встречен панически, —

приходит кризис

экономический.

Петух-заутреник

пропел уж трижды.

В отключке банки,

в горячке биржи.

Людская лава

гневорожденная

течет, милицией

оберегаема.

Безлюдны офисы,

предупрежденные

об инцидентах

предполагаемых.

Рублю изменник,

забыв про стыд,

бегу в обменник —

а тот закрыт.

Вклады

сгорают,

сбереженья —

тают.

Надежды

на завтрашний день —

никакой.

Доллар,

как альпинист

на Алтае,

одну

высоту

берет

за другой.

Шесть рублей.

Девять рублей.

Семнадцать…

Шиной проколотой

рубль

сдувается.

Сто миллиардов

банкнот зеленых

как ветром

сдуло,

как ливнем

смыло.

Зевнет история,

и удивленно

нас

дети

спросят:

что

это

было?

Гореносные дроны

Эталонные дряни

Ежедневные драмы

Заполошные дуры

Не заткнутые дыры

Потаенные думы

Малоросские села

Сбереженные силы

Предрассветные сини

Всенародное диво

Справедливое дело

Мирозданное древо

Кто жил в империи, стыдясь такого слова,

Свергал кумиров, предавал вождей,

Копил обиды и прощал их снова,

Чья речь с годами суше и грубей

Становится, как кожа часового,

Забытого навеки на посту,

Кто верил правде зеркала кривого,

Кто по привычке кланялся Христу,

А мог бы Будде или Мухаммеду,

Когда бы глаз имел другой разрез,

Кто не делил страну на «ту» и «эту»,

И кто от Центробанка ждал чудес,

Кто тот безликий или многоликий,

Кто вынес все и вынесет еще,

Кто на Дону слыхал ордынцев крики,

Кого тевтоны ранили в плечо,

Кто с «Вагнером» обнялся под Бахмутом,

Кто будет жить, негладко, как всегда,

Кто постучит в ворота ранним утром

И в тишине услышит слово «да».

От западных границ до ледяных морей,

От ковылей степных до Дальнего Востока,

Страна моя, страна, здесь ключ от всех дверей,

Здесь ласково казнят и милуют жестоко.

От сумрачных карел до персианских дев,

От шляхтичей хмельных до внуков Чингисхана,

Страна моя, страна, узнала Божий гнев,

Самой себе лгала и бередила раны.

От стен кавказских гор до снов амурских волн,

От Крымского моста до Балтики штормящей,

Страна моя, страна, ты – новый Вавилон

Или земной удел той Матери скорбящей?

Страна моя, страна, спокойствием своим

Ты всех превозмогла – и половцев, и немцев.

На Третьей Мировой воюет Третий Рим,

Покуда длится век, покуда бьется сердце.