Журнал «Юность» №11/2020 - читать онлайн

Прослушала пять книг о космосе,

дряхлых, но хитрых богах прошлого,

сложносочиненных наркотиках будущего,

терраформировании Марса

и других наивных-наивных мечтах человечества.

Что говорить?

Я и сама когда-то подпевала ракете Маска,

думала о перспективах дисперсного расселения

и дружелюбных пришельцах.

Хотела быть первой женщиной на Луне.

Или на худой конец здесь, на Земле, —

кем-то вроде Зинаиды Гиппиус и Терешковой в одном лице.

А потом, лежа на крыше старого сарая,

смотрела, как звезды катятся за горизонт.

Но это было давно, в жизни.

Нынче в аду мы начинаем утро со статистики Проценко,

меряем комнату шагами, а температуру – трижды в день,

тщательно промываем нос и полощем горло,

чередуя алкоголь и антидепрессанты, игры с ребенком

и сообщения подруге

с просьбой взять сына до конца пандемии,

если вдруг что.

В нашем аду больше не думают о панацее и литературе,

не смотрят на звезды, не хотят в космос.

Мы изменились,

изменились и наши мечты.

Один противочумный костюм,

надежный респиратор с необходимым числом фильтров,

хорошее средство дезинфекции

(не для себя, для мужа – врача) – мой предел.

Пусть о будущем мечтают другие,

подпевая Дэвиду Боуи,

веселясь в забавном приключении карантина,

фотографируя еду и друг друга.

Мне же достанет:

противочумный костюм – одна штука,

хороший респиратор – одна штука,

фильтры и надежное дезинфицирующее средство – в достаточном объеме,

немного везения и веры Бога в нас.

Надеваешь скафандр в 9, 17 и час ночи.

Приветственный знак рукой.

Сигнал.

Шлюз открыт.

Выход.

Сколько раз ты мечтал ступить на реголит Луны?

Или увидеть Землю, кинематографически плывущую

в легком мареве темного космоса?

Точно Гагарин, махнуть рукой мне и сыну оттуда,

откуда мы не увидим, но вера откроет нам глаза?

Ты хотел быть первым, вторым – единственным

в недрах бесконечной Вселенной.

Шагнув в вечность, возможно, навстречу Богу.

Маленький для человека,

огромный для всего человечества.

Мечты сбываются, но не до конца.

Пусть черные дыры и спирали галактик

развлекают детей поколения Z,

разумеется, если эволюция не забракует.

У тебя же и земных дел предостаточно.

Стерилизованный тайвек каждое утро подписывают заново.

Там, за дверью шлюза, должно быть ясно,

кто врач и кто отдает команды.

Очки и респиратор эф-эф-эф-пэ-три

делают людей из твоей бригады похожими друг на друга

и совсем немного на молодого Армстронга.

Но для 14 пациентов

с заболеваниями разной тяжести

(четверо скоро умрут)

это сходство не имеет значения.

Интубационный набор, дефибриллятор,

маска для неинвазивной вентиляции легких,

ИВЛ и главное – умелые руки, – важнее для работы.

Теперь такой же сложной, как и выход в открытый космос.

«Оказывать реанимационное пособие в СИЗе, – говоришь ты

после смены, звоня, видимо, из машины, —

все равно что участвовать в заплыве через Ла-Манш

в резиновых сапогах».

9, 17 и час ночи.

Как космонавты, солдаты, шахтеры и прочие.

Для опасных дел государства всегда выбирают простых парней,

которые не задают лишних вопросов,

но по умолчанию готовы стать пушечным мясом.

Или, если повезет, кем-то вроде Армстронга,

плывущего в бесконечном космосе.

Ребенок, собака,

психические расстройства,

неизлечимые заболевания, —

больше не имеют значения.

Как не имеют значения восемь лет брака,

новая машина,

свежевыкрашенный балкон

и прочие планы.

Теперь важен только опыт.

Мой считается менее стоящим.

Quod licet jovi, non licet bovi, —

говорили древние и повторяю я.

Победителей не судят,

а героям разрешается все.

Ветер веет и ветер волен.

Кто я такая, чтобы закрывать ставни?

Из меня вышла посредственная Ярославна,

да и Пенелопа так себе.

Весь карантин молила Бога о здоровье,

а надо было о счастье – зная, где падать,

стели основательнее.

Что ж, посажу петунии на балконе,

пусть радуют глаз.

Научу сына языку цветов – никогда не угадаешь,

что в будущем пригодится.

Теперь нам двоим нужно быть особенно сильными

и во многом разбираться.

Дорогой Одиссей, мой нежный Армстронг,

Восемь лет назад было дано достаточно,

но мы мало чем воспользовались правильно.

Что поделать, молодость – пора опытов и ошибок.

А ты как хотела? – спрашиваешь раздраженно.

Отвечаю:

Как Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский,

вдвоем за потерянным чемоданом через всю Европу.

Но вышло иначе.

Твой исследовательский интерес поощрителен.

Космос действительно огромен и полон других Вселенных.

Жаль только, что наша

стала тебе мала и кажется давно изученной.

В деревне люди не живут,

а наезжают только летом,

но в красном видится углу

сам Саваоф. Путем поэта,

как будто бы путем зерна,

иду по Норинской. Кругом

сквозь чистый белый снег видна

Россия. Слышен метроном.

О чем ты, северная птица,

поешь в истопленной избе?

Неужто траурные письма

строчишь возлюбленной М. Б.?

Стучит машинка, виски стынет,

и печка щелкает дрова.

Ты допиши своей Марине,

и сядем вместе вечеря́ть.

Ты, рожденный работать в ватнике стеганом,

прославляющий мир через русскую хтонь,

древнегреческий знал, но почти не использовал —

уходил в перевод, как в балтийскую топь.

На друзей-алконавтов арго израсходовав,

некрологи писал – хоть в граните отлей,

не чураясь ни будущей фантасмагории,

ни истории, ни мертвецов, ни теней.

Перед Богом нет эллинов, нет иудеев:

эмпиреи не терпят людской суеты,

зато терпят бумага, гусиные перья

и живой гуттаперчевый русский язык —

растворившись в его Ионическом море,

ты похож стал на крупных реликтовых рыб

и уже не по суше гулял – в акваториях —

находивши разломы тектонических плит,

где прячутся греки, евреи, татары,

поделив меж собой временные пласты

и какую-то землю названием «Таврия»

или, если по-русски, Засахаре Кры.

В провинциальном университете,

на кампусе среди студентов и каких-то хиппи, йиппи или йети

(один Бог знает, что это за дети),

ты созидаешь сигаретный дым,

в котором приютился русский норов,

туман у Малой и Большой Невы

и пепел от салонных разговоров,

приятных споров, дружеских подколов,

что, впрочем, тоже навевают сплин.

Энн Арбор, глушь и вечная сонливость.

Спасает «Бушмилс», реже баскетбол,

порою «Ардис» выдает сюрпризы

(Парнок, Платонов, Бабель, Гиппиус),

но в целом пустота и ничего.

И остаются женщины да память

в элегиях Архангельской зимы:

их можно сочетать друг с другом, разве

не забывать поставить лед и в вазе

подрезать стебли, чтоб цвели цветы.

Постареешь, обрюзгнешь, нацепишь очки,

на хитон и хламиду заменишь футболку,

на руке будут сонно болтаться котлы,

но уже не для времени – просто, без толку;

по разбитым дорогам завянут шузы,

заржавеют от выпивки медные трубы,

негасимый огонь превратится в пустырь,

а ты сам обернешься надгробием грубым,

на котором легко прочитать пару строк,

пару строк о величии замысла Бога:

«Это был человек, совершенный никто,

но сумел утонуть в ангелическом слоге».

Кружила бабочка /исчезла/,

река в апрель перетекла;

а я курил помятый «Честер»,

смотрел другие облака.

«Ни древний Родос, ни Гавана, —

твердил себе. – Ни Лимасол.

Я вопреки – любил упрямо».

И пел БГ с альбома «Соль».

<…> но облака смещали тучи,

потом черемуха цвела.

Рюкзак и плеер многим лучше

сбивали перечень утрат.

Не говори, обычный метод;

другие песни прогони.

Проснусь и я лиловым летом,

где во свету лежим одни.

Обоим, верно, под двадцатник

/блестит заколка у окна,

молчит будильник у кровати /.

<…> идут другие облака

и чайки – разрезают утро.

<…> полуоткрытое окно.

И целый мир ежеминутно

опять сдвигается в одно.

Играет ножичком на Лыковой;

сидит с иголочки клифтец.

Закат толчеными гвоздиками

смещает облачный свинец.

Он точно был в «КОГИЗе» Рябова,

сюиту жизней я читал:

хранил в руках живое яблоко,

переходя ночной квартал.

Но на страницах ранней «Юности»

не довелось быть рядом с ним.

Не по знакомству, не по глупости —

смотри – на Лыковой стоим:

Денис, Владимир и товарищи

/и не спросить: «Чего-чего?»/;

а рядом – под звездой мигающей —

задумчив Игорь Чурдалев.

Спешит один на Караваиху,

другой – умчал в Автозавод.

Взят «Кенигсберг» и левый Heineken.

Вся жизнь пошла наоборот.

В индийском воздухе не растворился:

оплыл Москвы бесснежный март

на оболочке влажного ириса.

Качнулась времени корма:

Ист-Сайд, Вест-Сайд, пустой парк Иоанна

и Сены – мутная вода —

стремит к Ла-Маншу два тюльпана.

Он прожил эти города,

он был герой в плаще. И сочинитель.

Потом – бушлат и Вуковар,

опять Париж, Москва. Наезды в Питер

в пивных обтерли рукава.

Через кострища флагов возвращался,

режимный Энгельс вспоминал.

Другим – Венеция и Талса —

а у него – иной финал.

Не за одну звезду в покатом небе

жизнь обернулась колесом:

в его глазах свободы соль. И пепел.

И троекуровский песок.