Журнал «Юность» №09/2024 - читать онлайн

Говорит черепаха Богу в своей мольбе:

«Я подставлю другую щеку, захочешь – бей!

Созидатель и разрушитель в одном лице,

Вездесущ, и живешь ты в каждом моем яйце.

Я не камень лежачий – живая твоя душа,

В колыбели-скорлупке нянчу черепашат.

Расскажи мне, насколько сладок, каков на вкус

Черепаший суп, надежен китовый ус?

Ты воистину так хорош, справедлив, умен?

Я была здесь еще до начала твоих времен.

Я висела средь звезд – ни креста, ни гвоздей, ни пут.

Это мною проделан сияющий Млечный Путь.

Сотни тысяч галактик держи, забирай, владей.

Не жалеешь чужих – своих пожалей детей.

Красноухих и краснощеких, таких, как ты.

Им аквариум мал, их лишают живой воды,

Запечатывают в брелоки, цена им – грош,

За какие грехи так с ними себя ведешь?

Но однажды с небес на землю придешь ко мне,

Я тебя прокачу на крепкой своей спине.

И попросишь – чего до этого не просил,

Скажешь – Верую! Матушка, милая, дай мне сил!

И планету я сдвину к начальному рубежу.

Мир упал мне на спину, и я до сих пор держу».

Спускался снег на серый наст,

Как птичья стая,

И мой бесформенный каркас

Со снегом таял.

Стоял ты с розою ветров —

Промокший, слабый.

К несчастью ли – с пустым ведром

Ты встретил бабу?

Глядел февраль, как хитрый лис,

На наши лица.

С тобой ветвями мы сплелись —

Не расцепиться.

Но понеслись наперебой

Синичьи трели,

Все молодели. Мы с тобой,

Увы, старели.

В глаза, подобные углю,

Я все глядела,

И повторяли мы: «Люблю!

Душой и телом!»

Но наступил дождливый март,

А дальше лето,

И крови требовал комар,

А нас уж нету…

Но был когда-то снег и наст.

В тот вечер хмурый

Снеговики лепили нас

С натуры.

Процессы стирки не отлажены

Внутри любой душевной прачечной:

Там в простынях, никем не глаженных,

Белье испачканное прячется.

Все перештопано, излечено,

Из детских платьев ткани ситцевой,

Из подростковой постсоветчины,

Им до сих пор не износиться, но

По моде вновь одето пугало,

Поставлен крест на куртке стеганой,

И крепко-накрепко на пуговки

Воспоминания застегнуты.

Пусть времена иные начаты —

С другими серыми оттенками,

Но не отстирывают начисто

Штаны с кровавыми коленками.

Потерян мир, цвета и запахи,

И шерсть кота на старом свитере.

Мы как сороки – броши, запонки

Несем в чужие гнезда свитые.

Стираем грани, мысли, действия,

С душой стерильной, но не спятившей,

Мы входим в Царствие Небесное,

Запрятав в складках кожи пятнышки.

Где в каждом – те, кто снова радует,

Где в каждом – то, что с болью прожито,

А Бог котом бежит по радуге

Из лоскутков одежды прошлого,

Спешит животной мягкой поступью,

Он понимает то, что исстари

И одеяния апостолов

До белизны уже не выстирать.

Не привязывайся ни к чему:

Ни к вещам,

ни к словам,

ни к людям…

Потому что в съемном дому —

Не в своем – обживаться будем;

Потому что нет ни гроша

В потайном нагрудном кармашке;

Потому что в пути душа

Труд и подвиг свершает тяжкий;

Потому что родиться, жить

И скончаться в одной квартире —

Эту роскошь нам заслужить

Нереально в непрочном мире;

Потому что иной язык,

Жизнь иная, земля иная

Всё, к чему ты раньше привык,

Как бумагу огнем, сминает.

Детские записи в старой тетради…

Тот пятилетка, доставший пенал,

Что бы сказал мне, усатому дяде,

Если б меня он при встрече узнал?

«Делат лублу самоделые книжки», —

Пишет он бабушке Зине в письме.

И у меня, как тогда у мальчишки, —

В сердце слова, и слова на уме.

Страсть ли с рождения, сила привычки —

Только и знай, что пиши да пиши,

А на бумаге курсив и кавычки

Как же красивы и хороши!

Случай редчайший, чтоб не под диктовку,

Чтобы из сказок рождалось само

И вырастало, меняя обновку,

Детское, ставшее книгой, письмо.

Так и остался бы странный ребенок

В толщах лингвистики «Гришею К.»,

Словом, когда бы не тонок и звонок

Властный, вневременный гул языка.

Через Марёво в мареве

Со скрипом вдаль скользя,

Наш поезд, разговаривай:

В пути молчать нельзя!

Разболтанный-расшатанный,

Под болтовню колес

Плетется по накатанной

Трудяга-тепловоз.

Нам не поспеть за скорыми,

Состав ползет едва,

Гудящий разговорами:

Со всех сторон – слова.

И как в окне проносятся

Деревья и мосты,

Звучит разноголосица,

Гремит за стыком стык.

Весь опыт, чудом нажитый,

Сложивший в чемодан,

Куда же ты, куда же ты?

Та-дан – та-дан – та-дан…

Звонит мобильный телефон – Пифон, грифон, айфон,

и человек берет трубу, и тащит на плече,

как раб из лампы, из трубы глядит на город он,

а город чахнет под дождем, резиновый, как червь.

На кой сдалась тебе труба, старательный мужик?

Зачем приехал ты сюда, узбек, хохол, бурят?

Здесь оловянная вода вздыхает и дрожит,

и дождевые мертвецы о вечном говорят.

То веет сыростью и мхом, то плесенью с болот,

журчат чужие голоса и падают в канал,

ты думал: дождь не навсегда – и зонт тебя спасет

от влажных слов, подводных снов и медного коня.

Немеют руки, стынет кровь, стирается лицо,

здесь бог один – Туман, но ты – молись родным богам,

все вылетит в твою трубу, как дым в конце концов…

Послушай только, как Нева хохочет в берега.

людеревья лезут из песка

из железа камня и бетона

запускают ветви в облака

начинают пальцы полоскать

перекатываться и перетекать

и захлебываются и тонут

есть на белом свете провода

есть еще столбы на свете белом

где высоковольтная вода

дребезжит и капает всегда

мертвецов в стеклянных городах

заводя и запуская в дело

там поют оглохшие певцы

белой ночи ночи беспредельной

то что в детстве им плели отцы

где в земле на ощупь как слепцы

дельные толпятся мертвецы

и выходят где-то на удельной

Был месяц прель и прельская нежи́ть

цвела-гнила, просила есть и пить,

собак глодали чахлые коты,

и космонавты брызгали цветы

волшебной хлоркой, мертвым молочком.

Мы в лифте вместе прятались бочком

и целовались, как в последний раз,

противогаз вкрутив в противогаз, —

и было нам уютно и тепло,

запотевало тонкое стекло.

Внизу дымился прах, клубился пух,

и мы любили кошек и старух,

и чай из Крыма, и кино в постель.

И не любили – снов и новостей.

Ощетинился смычками

и заиграл —

оркестр неприкаянных музыкантов —

Шопена, Шумана, Грига,

Чайковского, Баха, и снова Баха,

когда захлопала в окнах консерватории

крыльями птаха

и чья-то душа в упоении полетела,

положив конец музыкальной истории

и начав историю жизни без тела.

Не будем преувеличивать значения искусства.

Оркестр не безупречен, а у дирижера

диктаторские замашки:

он не в состоянии репетировать без ора,

потому что стар, глуховат и боится,

что скрипки

доведут его до позора.

Виолончели похожи на перезрелые груши,

а валторны – на закрученные в трубочку уши

тех, что в зале не выключили мобильники

и мечтают заткнуть этот оркестр прежде,

чем зажгут, наконец,

светильники.

Зал изучает декольте контральто,

рыжие кудри сопрано, лакированные туфли баса,

вежливо слушает бельканто

и вздрагивает от партии контрабаса.

Но дирижерская палочка в воздух взлетела,

летает

и не может приземлиться,

пока музыка звучит

на вдохе и выдохе,

будто жизнь,

которая исподволь длится.

Здесь небо разверзлось

и осыпались звезды —

прямо в декольте контральто и всем дамам хора,

на программки скучающих билетеров,

гнесинским детям на брови и ресницы.

У консерваторского подъезда студенты легко

переругиваются не без помощи мата,

смотрят искоса: как я уношу в себе музыки прозрачное стекло,

обходя лужи

с ловкостью акробата.

Летняя лютня! Ее позолота

медленно сходит. В июльские соты

мед перелился. И августа день

тихо ложится, как тень – на плетень.

Осень мерещится. Вижу, как кто-то

в сад наш прокрался, где рвали сирень.

Кто-то за старой сиренью укрылся,

в темных ветвях узловатых затих,

кто-то умылся и чисто побрился,

ждет-поджидает невесту жених.

Осень покатится свадебкой яркой,

через пустые без листьев леса,

эхом накроют ее голоса

тех, что невесте прислали подарки.

Ждать сентября и смотреть на ворота,

осени слабой шаги угадать.

Или от лютни собрать позолоту,

чтобы ладони зимой согревать.

Урал. Испуганная птица

Пустынный оглашает кров:

Ей досветла крылами биться

О звездный дымчатый покров.

Ей бесконечно одиноко

Нести под сердцем пустоту…

И шум бездонного потока

Курсант услышал на посту.

Засим – до самого рассвета

Не заглушим осенний гул

Сухих лавин, сошедших с веток

В часы, когда весь мир уснул.

Лишь караульные собаки —

Со всех пустующих дворов —

Пасут, покусывая траки

Железом пахнущих «коров».

Запасся. Полный холодильник.

Работе – ход. Душе – покой.

Сигналит старенький мобильник

«Я здесь, хозяин…». В мастерской

Колдует над иконой мастер,

Сметая на пол лишний сор,

Готовит темперные краски,

Ворсистых кисточек набор.

Оклады шкурит. Клеит утварь.

В подборе цвета – чтит канон.

Но в обрамлении уютной

Каморки – нет своих икон.

– По мне, без нашего, без брата,

Икона, глянь, доска доской. —

Рек богохульный реставратор,

Готовя подвиг свой мирской,

Склоняясь к образу – в итоге —

Полста и сотню раз на дню:

– Живу, не думая о Боге.

О Боге – живопись ценю!

Раскоп, землянка вполнастила…

В масштабах фронта невелик

Рубеж – и бруствера хватило,

Где выложил поисковик

Противогаз, две каски, кружку,

Побитым гильзам несть числа…

Среди вещей смотрелись чуждо

Осколки винного стекла.

Потомки павших помянули?

А может, фляжку не донес

До губ, простреленную пулей,

Солдат – кто в эту землю вмерз?

Кто без вести пропал в подзоле —

Раскоп карельский даст ответ!

Ребята прятали мозоли:

Солдатских медальонов – нет…