Журнал «Юность» №06/2020 - читать онлайн

Родился в 1977 году в Москве.

Вырос в Литве. В 2000 году в городской газете г. Клайпеды были опубликованы его первые литературные опыты на русском языке. Работал на телеканале «2x2» в Москве. Сейчас живет и работает в Амстердаме, Нидерланды.

Мертвый сантехник

Мертвый Сантехник ходит из дома в дом. Приходит даже если его не звали. «У вас течь?» – спрашивает. Представляется странным даже для сантехника именем Идаинет Идаинетов и требует проводить его к стояку. Упрямствовать не имеет смысла. Мертвый Сантехник будет круглые сутки крутиться у дома, заглядывать в окно, колотить в дверь, но что хуже всего – звонить по телефону и тяжело дышать в трубку. Лучше сразу пустить. Пусть повозится, подкрутит гайку-другую, авось угомонится да отправится восвояси.

Мертвый Сантехник, если уж совсем начнет чудить, может заявиться совершенно голым. Продемонстрирует багровый шрам от вскрытия на груди. И кое-что еще, чуть ниже. Особенно если дверь откроет миловидная домохозяйка. «Ну-у-у, – всплеснет она руками, – тут уж никого никуда провожать не надо. Все при себе».

Мертвый Сантехник хорош еще тем, что, в отличие от живых, очень тщательно выполняет свою работу. И, как правило, не берет даже денег. По крайней мере, лишних. Так что если надумаете звать сантехника, зовите мертвого.

«Ну и как оно – там?» – спрашивают иногда Жильцы у Мертвого Сантехника для поддержания беседы, пока тот, сгорбившись, у унитаза корячится. Спрашивают и куда-то вверх неопределенно кивают. «Скучно, небось?» – интересуются. А Мертвый Сантехник немногословен. «И да, и нет, – отвечает. – И да, и нет».

Мертвый Сантехник слоняется во дворе. Кружит у чьей-то давно заброшенной черной «Волги». И чем она ему так нравится? Кузов весь проржавел, стекла выбиты, фары тоже, внутри – не пойми что, заднего сиденья почему-то нет – куда делось? Зато водительское и пассажирское – на месте. Руль тоже. Покружит, покружит, да сквозь разбитое стекло заберется внутрь. Посидит за рулем. Вылезет. С ужасным скрежетом откроет капот. Поковыряется в том, что от движка осталось, да как хлопнет крышкой, что аж все миловидные домохозяйки за левую грудь разом схватятся.

Весной, все лето и до самой поздней осени во дворе, прямо за коробкой (которая летом попеременно – то футбольное поле, то баскетбольная площадка, а зимой наоборот – каток) Жильцы шумно-весело жарят шашлыки. Выпивают. Песни поют. В самый разгар веселья чуть поодаль появляется Мертвый Сантехник. Стоит, наблюдает. Его не сразу замечают. А когда заметят, чуть приумолкнут. Хозяйка стола нальет в пластмассовый стаканчик водки, положит на пластмассовую тарелку пару-тройку кусочков сочного мяса, зелени, приправ. Тарелку и стакан передадут самому юному участнику торжества – чаще всего девочке. Девочка спешит, чуть не падает – несет дяде гостинцы. (Среди Жильцов есть поверье – если Мертвый Сантехник выпьет, крякнет, зажмурится, проглотит кусок мяса, а следом улыбнется и потреплет девочку по голове, то у такой девочки все в жизни сложится хорошо.)

В магазине «Все для дома» работает Зоя. Разбирается в ассортименте получше некоторых. Некоторые из-за этого ее даже побаиваются. В особенности когда приходят купить какую-нибудь нужную деталь, а точного названия не знают. «Зоя, дай-ка вот эту штучку», – говорят и пальцем показывают. Зоя немедленно таких пристыжает. «Ну что ты такое говоришь? Какая это тебе штучка? – отвечает. – Штучка у тебя в штанах, а это – штуцер!»

Мертвый Сантехник приходит в магазин «Все для дома» покупать герметик. Долго вертит его в руках. Но рассматривает не столько герметик, сколько продавца. Исподлобья бросает взгляды. Та тоже на него поглядывает. Наконец Мертвый Сантехник решается. Подходит к кассе, протягивает герметик, говорит: «Вот». Коллеги по магазину смотрят на Зою, удивляются – такая непробиваемая, а погляди-ка – покраснела. «Вам в пакетик положить?» – вежливо спрашивает. Тут Мертвый Сантехник неожиданно выдает – как пятиклассник плохо заученный стишок: «Вы – горячая штучка! Что верх, что низ – не обожгись!» Зоя еще гуще краснеет и отпускает товар, хотя в карманах у Мертвого Сантехника вместо купюр – палая листва, взамен мелочи – каштаны.

Зимой, когда замерзнет Водохранилище, Мертвый Сантехник ходит по льду на ту сторону. Там живут живые сантехники. У них там что-то вроде слободы. Никого чужого они близко не подпускают. Поэтому живут без газа и света. Зато с отоплением. По дороге Мертвый Сантехник наблюдает всплывшую у берега и вмерзшую в лед подводную лодку. «Странно», – думает. Хотя чего тут странного? Мертвый Сантехник ведь тоже как эта лодка – вроде должен быть под водой, а всплыл.

«Ты кто?» – спрашивает Мертвого Сантехника патруль сантехников живых. «Я – Идаинет Идаинетов – Мертвый Сантехник». Патруль отходит в сторонку. Совещается. Потом снова подходит и говорит: «Иди-ка ты туда и туда, Мертвый Сантехник Идаинет Идаинетов!» А тот как будто не слышит. Или слышит, но не понимает. Ломится куда-то вперед, пытается пробить живую стену из живых сантехников. Но те его не пускают. И потихонечку начинают бить. Мертвому Сантехнику, казалось бы, что с того? Он ведь и так уже мертвый. Но все равно неприятно. Поэтому он разворачивается и идет обратно. «Ничего, – успокаивает себя, – зато еще раз на лодку погляжу».

Летом, все там же, на Водохранилище, Мертвый Сантехник вовсю резвится. Зайдет в воду там, где никого нет, и по дну топает в сторону пляжа. На дне чего только ему не попадается. Но сейчас не об этом. Подойдет к пляжу и где-нибудь у берега, в самой гуще купальщиков, возьмет да всплывет вверх брюхом. «Утопленник! Утопленник!» – орут со всех сторон. Через минуту – пляж пуст. Мертвый Сантехник выходит из воды, садится на пустую скамейку, сохнет. Солнце на воде бликует. Пляж совершенно пуст. Мертвый Сантехник улыбается – своей шуткой очень доволен.

По выходным Мертвый Сантехник ходит в центральную районную библиотеку имени Ломоносова. Иногда там случаются кинопоказы, и Мертвый Сантехник с удовольствием смотрит «Зеркало». Но больше любит читать. Садится в самом дальнем уголке читального зала и читает: «Илиаду», «Золотого Осла», «Метаморфозы». Ему очень нравится. Именно в такие моменты, именно здесь, в читальном зале, Мертвому Сантехнику страшно хочется отпустить бороду, которая в силу профессии у него просто-напросто не растет. Длинную, густую бороду. Он носил бы, на худой конец, и какую-нибудь эспаньолку, хотя это, конечно, стыд и срам, а не борода. Но у Мертвого Сантехника и такой нет – и не будет. Потому что он пусть и мертвый, а сантехник, а у этих испокон веков – как подкова на счастье – висят под носом усы-карпаты.

Богиня липовой рощи и абиссинских котов

Она шла по липовой роще, запрокинула голову и упала навзничь. Трава была мягкой, как перина, – удерживала ее на весу. «Земля все слышит», – сказала она и опустила руку в кротовую нору. Так она думала закрыть Земле уши. «Небо, – сказала она, – хочешь, я рожу тебе дочь?» По небу пролетел самолет. Или птица. Только все это напрасно. Земле совсем необязательно затыкать уши. Она ведь не любит слушать. Куда больше любит поговорить сама.

Если судить строго, она была никудышным учителем. Начнет рассказывать тему урока – абиогенез – как откуда ни возьмись класс заполонят абиссинские кошки. Может, в образовательном плане это, конечно, и никуда не годится, зато дети спокойны, гладят котов и, обращаясь к учительнице на «ты», говорят, показывая на изогнутые спины котов: «Геля! Геля! Смотри! Верблюжата!»

«Не стереги свой возраст, – говорила бабушка Геле. – Пусть идет куда хочет. И спать его в дом не зови. Он тебе не друг и не враг. Не бойся, не пропадет», – говорила бабушка. Никто не знал, сколько Геле лет. А если кто и знал, ей этого не говорил. Та все равно бы не поверила. Засмеялась бы – и не поверила.

Все знают одно наверняка – Геле нельзя дарить цветы. Никакие. Ни сладко-пахучие, ни грациозно-кудрявые, ни даже простоволосые. Зато можно – мокрых лягушек, стук в дверь и ноту ми. Но если хотите ее по-настоящему обрадовать, не дарите вообще ничего. Тем более в самый большой для нее праздник – третью среду третьего месяца. Случается такое нечасто. Вот и не дарите ей ничего! То-то она обрадуется!

Роща – одно название. На самом деле это два ряда деревьев. По шесть-семь в каждом ряду. Так что это скорее не роща, а так – аллея. Но Геле не нравится это слово. Как и имя Алла. Как и красный цвет. Поэтому место это называется рощей. И еще – рядом с рощей – пруд. Даже не пруд, а так – лужа. Посреди пруда – остров. (Скажете тоже – остров! Кочка жалкая – вот и весь остров!) За прудом – Станция юного натуралиста. Самая настоящая. Ни станций, ни прудов с островами рядом с аллеями не бывает. «Вот поэтому, – повторяет Геля уже с легким надрывом, – никакая это вам не аллея, а самая настоящая роща!»

Муж Гели – железнодорожный проводник. Причем самый главный. Он как бы Проводник всех других проводников. Дома почти не бывает. То один поезд проводит, то другой. А если случится, что рейса нет, то муж Гели – зовут его Ильей – все равно остается ночевать в вагоне. Геля гостила у него пару раз. Ей очень понравилось. Муж, который очень гордится своей работой, все время вскакивал и рассказывал об особенностях своего ремесла: «А вот еще… Представь, пассажир просит чаю, и не один стакан, а сразу три! Что будем делать? А вот что!» И Илья проворно набирает три стакана кипятка и, держа их в одной руке и чуть пошатываясь (чтобы было наглядней – ведь это только сейчас состав стоит, а так он, разумеется, движется – да еще, скорее всего, с огромной скоростью, ведь поезд Ильи не просто поезд, а скоростной), идет в конец вагона. Вернувшись, демонстрирует, как в походных условиях правильнее всего стелить постель. Поужинав, супруги ложатся спать в разные койки. Они ведь одноместные – спать в них вдвоем категорически возбраняется. В подтверждение проводник Илья показывает на правила, вывешенные у печки, где кипятится вода для чая. Правила в аккуратной рамке, в них – сто одиннадцать пунктов. Илья знает их наизусть, потому что сам их придумал. Перед сном он зачитывает их Геле. Она засыпает на тридцать шестом, в котором говорится, что в вагоне запрещается провоз животных, в особенности абиссинских котов, за исключением тех случаев, когда пассажир и абиссинский кот – одно лицо. Или точнее – морда, говорится в сноске к своду правил, вывешенных в аккуратной рамке в вагоне номер Таком-то Таких-то Железных дорог.

Геля приходит в Липовую Рощу отдаваться Небу. Ложится на Землю, закрывает Земле уши, а сама – закрывает глаза. Чувствует – кто-то нежно касается ее там – под платьем. Она думает, это Небо, но ошибается. Это молодой Ветер. Он еще подросток, до смерти пуглив и до смерти любопытен. Целует Гелю в шею. Она улыбается и помогает – расстегивает верхние пуговицы платья. Но не Небо кладет ладони на ее грудь. И даже не молодой Ветер. Спугнув юнца, в Рощу приходит Солнце – настоящий любовник Гели. (Только она об этом не знает и думает, что это Небо.) Солнце долго ее любит, а когда уходит, приходит Дождь. У них с Гелей сложные отношения. Делая вид, что не замечает его, Геля встает, застегивает платье, выходит из Рощи и видит – на той стороне испещренного дождинками Мраморного пруда скачет под дождем жеребенок – мокрый и очень счастливый.

«Когда долго живешь в одном городе, не город становится твоим, а ты – его. Проходишь каждый день по одному и тому же маршруту, мимо все тех же зданий и не обращаешь на них внимания, ничегошеньки не запоминаешь. А город хорошо тебя знает и помнит: твой первый выпавший молочный зуб, первую любовь, которую носишь всегда с собой, смешно прижимая к груди и думая, что никто не видит. Именно город первым заметит твои первые седино-морщины. Он на все обращает внимание. И обижается, что ты такой невнимательный. И мстит как умеет», – рассказывает Геля детям.

Архитекторы и строители – очень сильные маги. Работают они так: задумают какое-нибудь здание, приедут все в то место, где хотят его видеть, стоят и долго сосредоточенно смотрят. Через какое-то время – не сразу – на том месте появляется новый дом. Но на Гелю чары архитекторов и строителей не действуют. Иногда она даже проходит сквозь все их так называемые постройки, просто потому, что для нее их не существует. Чем очень пугает прохожих. Геле не слишком нравится в каменном городе. Она мечтает переехать в Рощу и жить там с Небом, Ветром, Землей и Солнцем. Ну и Илью к себе позовут, конечно. Будет приезжать и пахнуть креозотом. Целыми днями будут сидеть все вместе, есть белый виноград и закусывать красным.

«Геля, Геля, а как город мстит?» – спрашивает Гелина ученица. Геля сразу мрачнеет, хотя только что вовсю улыбалась, проводя наглядный эксперимент: одним взмахом руки превращала кота в миниатюрного дельфина. «Как, как? – недовольно говорит она. Хмурится. – Вот идет человек, останавливается – дорогу перейти собрался. Да так и остается стоять. Сам-то он думает, что и минуты еще не прошло, а люди ходят мимо, на него уже с десяток лет как смотрят, ориентируются по нему, когда им дорогу переходить. Потому что не человек он давно, а светофор». Дети улыбаются, не понимают всей серьезности городской мести. Тогда Геля опирается руками о свой стол, подается вперед и тихо говорит своим низким голосом: «Вот и парта твоя вовсе не парта, а бывший школьный завуч Екатерина Михайловна Политрук».

Илья делал вид, что внимательно слушает Гелю. Даже иногда соглашался с ней вслух. Но про себя считал вздором всю эту затею с переездом в Рощу. Во-первых, там нет дорог. И он, естественно, имеет в виду не асфальтированные дороги – зачем они ему? – а свои родные – железные. Можно, конечно, худо-бедно привыкнуть и по лесным тропам научиться ходить, но ведь ненадежные они, неожиданные – тропы эти. Чуть траву ветром пригнет к земле – и уже кажется, что кто-то ходил тут недавно. Доверишься, пойдешь след в след, да в какой-нибудь обрыв упрешься. С рельсами же совсем другое дело: встал на них и вперед – по прямой, не сворачивая. Доберешься куда надо – железно! Только смотри, с рельс – ни на шаг, а то пропадешь, сгинешь в полосе этой – недаром ведь прозвали ее мудрые люди полосой отчуждения, ибо чуждо там все человеку, загадочно и непонятно.

Город, конечно, пытался отомстить Геле за ее нелюбовь, хотел превратить в фонарный столб или железный забор-сетку. Только город не знал, что это невозможно, потому что Геля с недавних пор – Липа. Первыми это заметили ученики. Как-то Геля, посмотрев в окно, замерла на полуслове, а ее вытянутая рука, державшая кусочек мела, оперилась душистыми цветками. Причем они распускались прямо на глазах – как утреннее солнце. Это произошло в третью среду третьего месяца. И сразу же – за окном наступила весна. Следом ученики обнаружили, что сидят не за партами, а в ветвях деревьев, которые повырастали вдруг в классе в два ряда. Вот и получилось, что пока Геля решалась переехать в Рощу, Роща сама собралась и переехала к ней.

Илья уехал на симпозиум работников железных дорог в Кракове. Приехал в своем вагоне и по возможности надолго из него не отлучался. Выходил только на заседания. Темой симпозиума была «Задача планомерного опоясывания земного шара одним непрерывным железным полотном». Помимо железнодорожников, были приглашены и самые видные архитекторы и строители – сидели насупившись, молча смотрели перед собой – явно замышляли что-то. Помимо профессионального интереса, были у Ильи и интересы личные. Близилась годовщина их свадьбы, и он хотел преподнести Геле сюрприз. Он уже дарил ей кольцо – два, если быть точным. Одно в честь помолвки – серебряное, с солнечным камнем, а второе обручальное – золотое. Теперь же, когда железная дорога опояшет шар, Илья подарит ей символичное третье кольцо – повезет на кругосветном поезде в кругосветное путешествие. Раньше ведь были только кругосветные корабли и самолеты, а летать и плавать Илье не к лицу. Пока же строительные работы еще не только не завершены, но даже не начаты, Илья везет Геле гостинцы попроще – краковскую колбасу.

Родился в Москве в 1981 году. Окончил факультет культурологии Государственной академии славянской культуры. Работал на телевидении видеоинженером, видеооператором, режиссером монтажа.

В качестве видеооператора и переводчика работал с группой альпинистов «Восточный Гиндукуш» в Афганистане, Пакистане, Таджикистане, Киргизии.

Участвовал в медицинских гуманитарных операциях как видеоинженер.

В настоящее время – режиссер монтажа на одном из образовательных каналов.

Фотография

Перед наступающими сумерками, к урюковому саду, где я гнездился со своей радиостанцией, подвалила толпа ишкашимской молодежи.

«Пойдем почайкуем!» – сказал старший из парней в нахлобученной на голову пограничной панамке, полы которой были порезаны и причудливо закручены в узелки, как дреды у африканца.

Я глянул на свой «Гаррис», устремивший антенну вверх, на хозяина дома по имени Бек, на его жену, которая шла с ведром воды с арыка, и отказался. Обычно молодые люди либо вежливо пытаются напоить гостя, либо рассчитывают на экспедиционный этанол. В этот вечер я опять трапезничал у Бека, пил горячий ширчай с маслом, ел лепешку, а потом, отвалившись на цветастую курпачушку, смотрел в бездонное небо, которое в Азии кажется гораздо ниже, чем в привычной нам средней полосе.

На время акклиматизационного выхода группы мне предстояло сидеть на связи, для чего уважаемый Хан отдал нам ключи от своей квартиры, напротив ишкашимского базара. Однако первые дни мне не спалось под крышей, и, собрав минимум вещей и радиостанцию, я побрел куда глаза глядят. По пути мне попался землероб с ишаком, который на прекрасном русском языке осведомился, откуда я приехал. Я назвался, после чего он, заметив, что при Союзе было жить куда комфортнее, пригласил выпить чая к себе в дом.

Дом представлял собой типичное памирское жилище – с окном в крыше, пятью столпами и портретом Ага-хана, обрамленным искусственными цветами. Больше всего поразила меня библиотека, где можно было встретить такие редкости, как дневники Бисмарка в двух томах, издания тридцатых годов, много дореволюционной литературы и огромное количество медицинских книг. Оказывается, один из родственников Бека был врачом, учился и практиковал в Питере и оставил такое наследство.

Жить я перебрался в сад, чтобы не тревожить хозяев дома. Они долго упрашивали перебраться под навес, но увидев, с каким комфортом я обитаю в палатке, и прослушав байки о ночных бдениях у радиостанции, оставили все как есть. Утром я бегал два километра в качестве зарядки и только успевал здороваться с местными жителями на ходу. Потом мы завтракали и отчаливали на поле.

Один раз я потратил полчаса на то, чтобы спуститься к Пянджу по камням, заваленным бытовым мусором. Поглядел на ту сторону речки, куда предстояло отправиться через две недели. Ничего особенного. По склонам афганской стороны спешили копытные, пастухи. По дорогам пылили машины, как правило, внедорожники. Пару раз я спрашивал у местных про мумие. Говорили, что в данный момент мумия нету, а на афганбазаре покупать не стоит – похоже на подделку.

К пятнице мы сконнектились с Валеркой, который ехал присоединиться к нашей группе из Бишкека. По пути он намеревался наведаться в Хорог, в афганское консульство, где ему должны были шлепнуть печать в его загранпаспорт и отдать на руки наши паспорта. К вечеру я уже ждал его напротив входа на притихший базар, около колонки с водой. Местные дети вертелись с ведрами тут же, норовя угостить урюком или просто сказать что-нибудь по-русски в знак уважения к гостю.

После восхождения и акклиматизации в Киргизии организм Валерия требовал пожрать, и поэтому мы отложили поход к Беку на лепешки, наведались в ближайшую лавку, прикупили макарон, чаю и пару дынь и пошли пировать в квартиру Мурадбека. Отметить, так сказать, торжественную смычку. Оставшееся время пребывания в пограничном Ишкашиме, перед переходом в афганский Султан-Ишкашим, мы дефилировали между рынком, квартирой и Бековыми апартаментами, заходя в урюковый павильон ко времени регламентного выхода на связь.

К моменту возвращения группы связь пропала совсем. Мы с Валерием стояли на дороге и оживленно спорили. По всему выходило, что нам надо собираться и ехать искать пропавших по приблизительной нитке маршрута. С жаром жестикулируя, решали, когда выдвигаться и что брать с собой.

Там нас и засняли вернувшиеся на день раньше остальных Андрей Громов и Ренат Шафиков.

Фотографию эту я храню до сих пор. На обороте Ренат каллиграфически вывел: «Валера и Костя спорят о времени выхода на поиски нашей группы».

Под безымянным пиком

Стоянка на «блюдце» была тягостной. Корона безымянных пиков, окружавших плато, скрывала от нас солнце. Днем мы часто наблюдали, как под аккомпанемент грома скатываются вниз лавины в шлейфе белых брызг.

Мороз крепчал: на нашем термометре ртуть ушла за отметку минус сорок.

Попытка Чижика и Тунгуса «запрыгнуть» на вершину в хорошую погоду не увенчалась успехом. Мы вынужденно сидели на одном месте и ждали окна.

Каждое действие стало превращаться в ритуал. Через день стояния биваком на плато уже никто не обращал внимания на мороз. Было очень холодно, но воспринимался этот холод как данность. Палаток на биваке стояло три штуки – шафиковская сверхлегкая из мембранного материала, Тунгусова классическая и моя летняя, купленная в Киргизии.

В палатке у Тунгуса спал Чижик, у Шафика гнездился Валерон, а я гордо кочумал один в летней полусфере с двумя тамбурами. Утро начиналось у нас с того, что просыпался Чижик и будил всех остальных. Я лично просыпался от жуткого холода, долго ворочался и наконец решительным движением расстегивал молнию спальной системы, выпуская остатки тепла в нутро палатки. Потом требовалось аккуратно одеться, чтобы не получить под слой одежды дозу конденсата, который подстерегал жертву, до поры находясь на внутренней секции палатки. Фонарик перед сном я перевешивал с головы на запястье. Если, не дай бог, случится страшное – осадки свалят наши палатки или сойдет лавина, со светом шансов побороться за жизнь немного больше. Однако спать с фонарем на голове было не здорово – утром болели волосы. Я тщательно проверял несколько раз, переложил ли я фонарик во внутренний карман флиски. Фонарь на биваке должен быть всегда с собой.

Обычно утренний подъем сопровождался дикими криками. Так каждый из участников ободрял себя и товарищей. Застегнув молнию и скатав «биви-бэг», я тщательно застегивал отсек своей палатки и тамбур. Умывались мы снегом, зубы утром прополаскивали жидким освежающим средством, а более основательно – щеткой – чистили перед сном. В качестве разминки я лепил из снега стенку вокруг своей палатки каждое утро. Потом искал место, где снег почище, и скатывал большой снежный ком – добавлять в джетбойл, чтобы получить потом кипяток для приготовления еды и чая. С комом в руках шел к палатке Тунгуса, где в тамбуре готовили еду, и приваливался туда. Готовка еды на морозе занимала много времени. Обычно кочегарили сразу три джетбойла, держа их в руках, – один держит, второй добавляет в джеты снег. Примерно через час нужное количество воды закипало, и в автоклав заливали воду из двух джетов, а в один джетбойл кидали заварку. Автоклав стоял на полу палатки, питаясь от мультитопливной горелки. С ним работал, как правило, Дима Чижик. В середине дня мы брали Валеркин штурмовой ранец (клапан от экспедиционного рюкзака с удобными плечевыми лямками) и валили на рекогносцировку.

Темнело на плато рано. Вечером алгоритм готовки повторялся, и начинался алхимический процесс разведения этанола водой. Перед тем как залечь спать, я долго отряхивал шапку и куртку, потом снимал в тамбуре гетры и ботинки, отряхивал обувь и бережно клал себе в ноги. Потом разворачивал американский армейский «бивибэг» и садился в недра холодного спальника, стягивал штаны, потом, наконец, пуховку, раскладывая ее на груди. Аккуратно застегивал спальную систему изнутри и натягивал пуховик на лицо. Подушкой мне служил гермомешок с запасной одеждой. Задача была простая – уснуть, пока алхимическая субстанция, находящаяся в крови, давала ощущение эйфории. Тогда сон был легок и тело отдыхало.

Ближе к вечеру в дом Пира Шо пришел бородатый брат и сообщил, что Санглич захвачен и всем надо валить в Султан-Ишкашим, а нам, скорее всего, переваливать через Пяндж в РТ. Но для этого сначала нужно было добраться до Султан-Ишкашима.

Пришлось, лежа в спальниках и извиваясь червяками, подклеивать к имеющейся «пятисотке» листы с Ишкашимами. Потом увеличившуюся портянку карты закатали в скотч с обоих сторон – «заламинировали». Подъем мы произвели на пределе душевных и физических сил. Собрались сами, собрали рюкзаки. Оставили Шо Лянгари бакшиш – 50 м веревки, палатку Тунгуса, вышедшие из строя трековые палки. Шафиков собрал нас на курултай и сказал: «Пора удирать!» Мы поднялись вверх по узкой улочке между заборами домов и стали грузиться в один из джипов. Приехала еще одна машина. Тоже внедорожник. Мимо нас, по направлению на Ишкашим, тянулись вереницы различного транспорта, битком груженные людьми с оружием и без него, ишаки, лошади, люди с тюками.

Связи у афганцев между тремя машинами не было, поэтому мы распределились по три человека на три машины, достали свои радиостанции, проверили связь и тронулись в путь. В такой ситуации любимого певца пировых домочадцев – Ахмада Зоира пришлось в машине выключить. Водитель произвел ритуал прикладывания руки к губам и к портрету Ага-хана, прогрел движок, и машины тронулись по дороге, подпрыгивая на ухабах. А по краям дороги – камни, указатели с гамматическими эмблемами и люди, люди, люди, бегущие от войны вниз к Пянджу, поближе к границе. Поймал себя на мысли, что не хотел бы повторения всех наших полигонных тренировок в реальной жизни. Просто я не был уверен, что водители при попадании в засаду будут вести себя рационально, а объяснять, что делать, было уже поздно. Еще меньше мне хотелось засесть посередине дороги из-за того, что Чичероне опять заправился только в обрез на полдороги. Вот теперь бензином с нами делиться вряд ли кто-то будет. Себе дороже… Технические санитарные остановки каждые три часа делали по очереди. Сначала вторая машина (по одному, прямо на колесо), чрез двести метров вторая, потом так же третья. От кого-то из достойных людей я слышал, как нескольких специалистов в этих местах пленили тогда, когда они всей гурьбой спешились и отошли к обочине, покидав беспечно оружие в машинах.

Из Лянгара доносились редкие хлопки выстрелов. Словно нагнетая обстановку, небо потемнело и посыпался снег.

Тактика у бандитов была весьма примитивная, но эффективная.

Перво-наперво сбривалась вышка сотовой связи. Одномоментно весьма искусно штурмовались КПП полиции. Где-то штурмовались, а в иных уездах и покупались. Поэтому сидеть на позициях у пограничников было рискованно – ляжешь спать при одних хозяевах, а проснешься в зиндане, поскольку ночью тихо пришли другие. Уж лучше попробовать добраться до границы…

Джип родственника Пира Шо Лянгари представлял собой поистине произведение искусства. Конечно, до пакистанских «барбухаек» ему было далеко, но ведь и весовые категории разные. Цвет он имел вишневый. На верхней части лобового стекла, равно как и на обтекателях зеркал заднего вида, имелись какие-то арабские символы желтого цвета. Капот машины был затянут крупноячеистой черной сеткой, а радиатор завешен серой тканью. Кузов прикрывался черным тентом. Родственник сидел за рулем в маске. Выглядел он грозно. По дороге наш караван еще раз тормозил, и водитель производил манипуляции с зеленой пропановой горелкой, пока мы осматривали свои сектора. Через десять минут прогрева тронулись в путь, миновали людей с ишаками и одноэтажные домики, между которыми на камне, лицом строго на Кыблу, молился местный пограничник в китайском «каменном» камуфляже и с чешским АК. Проехали погранцов, выехали на мосток. Окна были открыты почти до упора, в салоне было холодно.

Вдалеке раздались еле слышные хлопки. Водитель остановил машину.

Шафиков пихал водителя в загривок и орал «Го-ни-и-и!!!», так что с шофера слетел паколь. Я синхронно дублировал Ренатовскую команду: «Драйвер гоу форвард!!!»

Через пятнадцать минут интенсивного движения всем стало жарковато.

Водила натянул на голову маску. На дороге показались модули белого цвета с синими окнами, на этот раз уже с кондиционерами. Насыпные американские габионы по периметру. Во дворе торчал гантрак белого цвета с зеленой полосой. Надпись на зеленом я не разобрал. На стуле перед шлагбаумом сидел человек в синей длиннополой одежде и непонятного вида шапке с ушами. Он разговаривал по сотовому телефону. По повадкам – вроде начальник. Чичероне пошел к родственникам – обещал принести пожрать. Предстояла долгая дорога по темноте. Рядом с кампусом пограничников оставаться было нельзя. Во-первых, их могли атаковать, во-вторых, они сами могли искать возможности сдаться противнику. Лучший вариант был продолжать движение, авось повезет.

Как писал Киплинг:

В Султан-Ишкашим мы въехали в местный выходной. Промчались мимо стоящих нос к носу разобранных до нуля остовов зеленых БМП с белыми номерами 201 и 205. Перед КПП у моста через Речку столпились груженые КамАЗы, внедорожники и куча людей с тюками. Соцветия одежд были самые причудливые. От традиционных долгополых кафтанов до тужурок различных армий. От советских «эксперименталок» до австрийских парок с эмблемой остеррейха, попавших сюда, очевидно, с гуманитарной помощью.

Водила сдернул у себя с головы паколь и подарил его Еноту. Мы тепло попрощались, и он умчался восвояси. Аборигены предложили нам блюдо с рисом, мы не отказались – поели руками, скатывая рисовый шарик и запивая его чаем из термоса. Пока ждали офицера-пограничника, расселись на рюкзаках, неподалеку от бытовок, где гнездился личный состав. Около шлагбаума сидел на ветхом табурете пограничник с автоматом в китайской форме. Наконец приехал на мотороллере офицер.

Мы обменялись с сопровождающими сувенирами на память.

Нас пригласили внутрь. Начался процесс торга. Офицер просил бакшиш за беспокойство. Чиж всучил ему внушительную стопку афгани, прикрытых сверху долларовой купюрой. Тот заграбастал стопку и не глядя положил в карман.

Началась процедура проштамповывания наших загранпаспортов. Шлеп! И на красивую афганскую визу, выданную в Хороге, ложится треугольная печать КПП Ишкашима с датой. В бытовке у погранцов висела карта Афганистана, фото какого-то почтеннейшего старца с джезаилом на сошках из рогов.

Офицер стал делать вид, что ищет ключ.

Мы перемигнулись с часовым, стоявшим у ворот, и просто-напросто перелезли через боковую ограду, предварительно перекинув рюкзаки.

Покидая «Порт Лянгар»

Второй день шел снег. Поздняя осень Лянгара сменилась белой зимой. Кристальный горный воздух обжигал легкие. Стало еще холоднее. Режим был такой: сорок минут идем, двадцать минут отдыхаем. На несколько часов из-за дальних хребтов показалось солнце, стало еще холоднее, но психологически идти стало легче. Рабочий аккумулятор для камеры остался один. Очередной бивак мы сделали на закате ходового дня у замерзшего и припорошенного снегом горного озера. Чиж с ледорубом и каном спускался к озеру, прорубал лунку и начерпывал оттуда воды два или три раза. Остальные ставили лагерь.

Стали делать набор. Сначала идти было тяжело. На двух тысячах организм отвык от нагрузок. Часто останавливались, снимали с себя лишнее, поправляли рюкзаки, переупаковывались. Когда я был помладше и только собирался идти со старшими товарищами в горы, мне постоянно говорили одну прописную истину: главное не физическая выносливость, а то, что у тебя в голове. Если человек сломался внутренне, если он «выгорел», то никто его наверх не затащит. Это в лучшем случае. В худшем случае человек перестанет бороться за свое здоровье и получит травму. И травмой ничего не закончится – начнутся долгие и болезненные для всех спасработы.

Когда показалось солнце, каждый из нас ободрился и удвоил свою черепашью скорость. Ровная тропа закончилась, начались камни. Камни песочных, шаровых, красных цветов с прожилками и вкраплениями пятен различного цвета. По ним приходилось ломиться вверх, балансируя на нагромождениях. Иногда наконечник палки попадал между камнями и заклинивался, приходилось на ходу выдергивать его, лишая себя дополнительной точки опоры. На склонах, расположенных достаточно высоко над рекой, палки приходилось сдваивать, чтобы не съехать вниз и не убиться. Выше четырех тысяч, чтобы поставить бивак на пронизывающем ветру, при сильном, почти за сорок градусов, минусе, требовалось напилить лавинной лопаткой кубиков снега, оттаскать их к палаткам и обложить их по периметру. Получалась своего рода стена из кирпичей снега, которая не давала ветру продувать палатки.

Готовка еды была отдельным ритуалом. В тамбуре нашей с Тунгусом палатки сидел я, окруженный джетбойлами, и добавлял из кучи снега под ногами снежные круглые куличики в воду. По очереди во все три джетбойла. Еще и еще. В течение часа все три закипели, в два я засыпал заварку, а содержимое одного добавил в автоклав Чижа. Чиж топил снег в «клаве», пользуясь мультитопливной горелкой, которая питалась местным бензином весьма невысокого качества. Сидел он во второй палатке, расставив ноги, между ногами помещались горелка, баллон с насосом и пакованы с провиантом. Под самым пиком мы вышли к плато. Встали в центре этого блюдца, окруженного со всех сторон вершинами, с которых каждые полчаса скатывались с грохотом лавины, клубясь белыми облаками и постепенно сходя на нет. Попытка восхождения на вершину прошла неудачно. Времени было в обрез, нам надо было возвращаться. Стоянка на «блюдце» была тягостной, поскольку пики скрывали от нас солнце. Мороз крепчал: на нашем термометре бордовая ртуть ушла за отметку минус сорок.

Сыпал редкий январский снег. Мы удалялись от Ишкашима в сторону столицы на двух Умедовских внедорожниках.

По дороге от границы нас пронял голод после пережитых волнений, и мы частенько в сопровождении Умеда заруливали в ошхоны. Скидывали обувь, садились или ложились на курпачушки и сметали со стола все, что подавали. И шашлык, и шурпо, и яичницы, и кабоб, и много литров зеленого и черного чая из пузатых чайников с привязанной к ручке крышкой.

За пару дней доехали до столицы и расположились на базе на бывшей улице Чехова. Мы с Чижиком сгоняли на Зеленый базар в поисках любой обуви для Чижа, поскольку в «кофлачах» много не навоюешь, бегать по ровному затруднительно. Запах у базара был изумительный – настоящий восточный базар с пряностями, кофе, мукой, коврами, местным фастфудом, дешевой китайской одеждой. Требовалось всего ничего – сохраняя лицо, торговаться до упора, чтобы и покупатель, и продавец получали удовольствие от покупок.

Город жил своей жизнью. Вечная стройка, дети, трудяги, толпящиеся у «биржи труда» при входе на базар. Вдвоем мы быстро нашли то, что нам было нужно, купили Димке американские ботинки древесного цвета, и он тут же их напялил. Попытались продать его «кофлачи», обработав их купленным тут же дезодорантом и сменив драные шнурки на новые. Но через полчаса плюнули на это дело и сдали ботинки в павильон, где торговали комплектами с натовских складов. Сказали, что нашли эту обувь в Ишкашиме на афганбазаре. Прикупили до кучи и орехов в сладкой глазури. Запаслись одноразовыми салфетками, дешевой газировкой (это уже в супермаркете), зашли в аптеку, взяли перевязочный материал и много пузырьков этанола. Пополнили запас сникерсов – вещь ценная, когда перекусить нечем, а двигаться надо. Вечером, когда переливали этанол в пластиковую тару, немного попало и внутрь под хорошую закуску. Утром Миша с солдатами отвалил, и пришлось опять тащиться на КПП к воротам с рюкзаками.

Решили так: если придется эвакуироваться, альпинистское железо и веревки оставляем на станции и валим налегке. Себе оставляем коврики, спальники, медицину, пеммикан с заваркой и штурмовую палатку. Рюкзаки брали с собой для того, чтобы можно было быстро свалить в сторону здания, где находился кабинет дяди Коли. Это было единственное одноэтажное крепкое строение, и в случае внезапной атаки можно было в нем укрыться. На кран с водой мы натянули резиновый шланг, которым пользовались для полива, и пробросили его как можно ближе к входу в здание, набрав перед этим воды во все фляги и баклажки, которые можно было найти. Запасов воды должно быть много. Так прожили три дня. Туалет на станции стоял на отшибе, почти у входа. Из такого туалета легко могли человека похитить, никто бы даже и не спохватился. Поэтому туда приходилось ходить парами. Шел снежок, присыпая грязный асфальт. По городу движения не поубавилось. Вездесущие микроавтобусы «тангемки», гражданский транспорт, белые джипы иностранных специалистов. Выделялись белые внедорожники деминеров с красными треугольниками на бортах. В центре города все деревья-исполины, когда-то создававшие уют, были спилены.

Купить билеты в турагентстве проблемы не составляло. Турагентств и аптек было вокруг Зеленого базара предостаточно. Самолеты летали исправно. А вот прорваться в аэропорт по пробищам, которые возникали тут и там, было гораздо сложнее. Последний километр до аэропорта шли пешком в сопровождении милиционеров и группы Умеда.

Перед входом в аэропорт, у места, где обычно толкутся тангемщики и таксеры, стояла толпа молодежи. Наши аккуратненько вошли клином в толпу и протащили нас к воротам. До первого поста нас сопровождала полиция, как почетных гостей. Обнимались с остающимися мы уже внутри.

Пару раз пограничники внимательно осматривали наши загранпаспорта и тыкали пальцами в афганские визы и султан-ишкашимские треугольники, однако в итоге всех завели на загрузку. Перевеса ни у кого не было, сувениров обратно не везли. Сели в самолет спокойно, поменялись местами, чтобы сидеть блоком, с позволения стюардесс. Самолет взлетел. Сидящие с обоих бортов приникли к иллюминаторам. В городе, похожем сверху на блюдце, в обрамлении гор, что-то горело, шел столбом черный дым.

Мы летели домой.

Родилась в 1980 году в г. Лысково (Нижегородская обл.), окончила Нижегородский иняз, режиссерскую лабораторию «Нультбюро» сценарные курсы Геннадия Островского, работала шеф-редактором на телеканале «Ю». Студентка магистратуры ВШЭ «Литературное мастерство». Сценарист короткометражных и полнометражных художественных фильмов, «пилотов» ТВ и веб-сериалов.

Рабыня Пузатова Астраханская готика

Кажется, это Лев Толстой вспоминал, как его, грудного младенца, пеленают взрослые? Мой первый отпечаток в памяти относится к возрасту четырех лет. 1984 год. Я в деревянном доме, сижу за столом напротив деда. Нас разделяет шахматная доска с фигурами. Дед объясняет мне, что такое ферзь. Ферзь, как и все остальные черно-белые обитатели поля, ходит без ног и ест безо рта. Бабушка суетится, ставит на стол кастрюлю, укутанную в несколько полотенец, велит деду убирать свою ерундистику (шахматы) и доставать тарелки – обедать пора. Дед вздыхает, собирает шахматы и кладет их на полку, где в окружении книг тянет обглоданную до железной кости ножку бледная гипсовая балерина.

Бабушка лезет в погреб, возвращается с банкой квашеной капусты, не может открыть плотно вцепившуюся в горло банки крышку, отдает деду. Дед как силач на арене демонстрирует мощь. Вздутая крышка пищит, но покоряется. Деревянной ложкой дед извлекает хрустящую капусту, раскладывает по тарелкам, куда перед этим из раздетой кастрюли уже доставлено дымящееся картофельное пюре. Бабушка режет буханку свежего хлеба и, обнаружив, что кто-то выгрыз мякиш изнутри, со знанием дела сообщает: «Христос ночевал!» Я уже в курсе, что Христос – это Бог в молодости. Но впервые слышу, что он был маленький, как пластиковая дюймовочка в железном цветке – игрушке, которую вчера купила мне мама.

Мы принимаемся за еду. Пюре нежное, уютно пахнет молоком, но мне хочется диких ощущений, поэтому я налегаю на капусту вырвиглаз. Бабушка говорит, что надо поесть и картошки, иначе в животе заведутся лягушки – как в пруду у их дома. Так мы сидим и просто едим. И ничего не происходит до тех пор, пока за окном откуда-то издалека не доносится загадочная подневольная музыка. Сначала звуки едва слышны, но постепенно становятся громче. Изможденная мелодия, едва переставляя ноги, которых у нее (как и у шахматных фигур) нет, прихрамывая, приближается, становится громче и зловещее. Мы втроем замираем с вилками (как с вилами), потом синхронно вздрагиваем от удара барабана: «Бом!» Кто-то, подгоняя, стукнул музыку, и она вновь звучит – жалобно, безнадежно.

«Пузатого понесли!» – со знанием дела говорит мудрая бабушка, встает и, держась за свой радикулит, идет к окну. Сквозь кружевную занавеску мне почти ничего не видно. Вижу только медленно проплывающую мимо нашего дома толпу людей. Две женщины несут какой-то щит из цветов, четверо мужчин водрузили на плечи что-то вроде носилок, на них, наверное, и сидит/лежит (не вижу) тот самый Пузатый. «А куда понесли Пузатого?» – спрашиваю я. Бабушка делает вид, что не слышит мой вопрос, задергивает плотную штору, садится и говорит, что капуста хорошо «просолилас» (она вечно где-то теряет мягкий знак) и что теперь всегда надо класть дубовый лист. Спросить у бабушки, кто такой этот Пузатый, я «боюс». Да и перед дедом – самым умным из всех людей – позориться неохота. Вдруг мне, как образованному человеку (умею читать рассказ «Бобик»), стыдно этого не знать? В процессе недолгих размышлений, в которых сплетаются впечатления дня, я решаю, что Пузатый – это, пожалуй, какой-нибудь странный мужчина, живущий, скажем, у Казанской церкви. Наподобие Андрюшеньки-дурачка, что ходит по улице с вечно высунутым языком. Может быть, мужчина этот заколдован. У него нет рта, зато есть огромное пузо, нашпигованное лягушками. Добрые люди понесли Пузатого к волшебнику, чтобы тот расколдовал несчастного. Такое объяснение кажется мне вполне разумным.

После того случая Пузатого носили еще несколько раз – в разных концах города Лысково Горьковской области с населением около двадцати четырех тысяч человек. Дважды я слышала угасающую музыку издалека, пару раз видела людей с носилками и щитами из цветов, мужчин с туманными трубами и женщин в черных платках, пыталась подойти ближе, но обстоятельства складывались против. Пока все дети верили в Деда Мороза, я верила в Пузатого, которого все носят и носят, но никак не могут расколдовать, и мечтала о том, что когда-нибудь я сама сниму заклятье с этого страдальца, тем более что написание заклинаний на квазивосточ-ном языке было моим любимым занятием. Вот одно, уцелевшее с тех времен: «Флехайчесмарома, флехайчесмарома, флехайчесмарома, михайчес» (очень сильное, применять осторожно).

Моим любимым фильмом в те времена была сказка «Королевство кривых зеркал», потому что в ней не мальчик спасает девочку (как обычно), а девочка – мальчика (как мама – папу). Я была влюблена в Гурда, прикованного цепями к скале, и тоже хотела бы вызволить его из заточения. Каждый раз, гостя у бабушки с дедушкой и поднимаясь на второй этаж, где почти у самого чердака был расположен нужник, я представляла, что восхожу на Башню Смерти. Сейчас я открою дверь, а там, над выгребной ямой, откуда воют неприкаянные ветры и веет дух зла, на месте привычной дырки стоит на коленях закованный Гурд. Вот я его освобождаю, и о моем подвиге пишут в газетах, клочки которых торчат из дореволюционной дамской сумочки, прибитой гвоздем к стене.

Миф о Пузатом рушится в то воскресенье, когда мы с бабушкой идем на базар за печенкой. Где-то в районе городской бани я слышу знакомую мелодию и замечаю толпу печальных торжественных людей. Дернув бабушку за рукав и кивнув в сторону шествующих, я, рассчитывая произвести впечатление, сообщаю: «Пузатого понесли!» «Как? Кого?» – выпаливает бабушка. Потом с минуту молчит, переводя взгляд с меня на процессию и обратно. А затем, словно что-то внезапно поняв, улыбается: «Пузатов давно на… там, где надо. Это другого понесли!» Я потрясена новым знанием о том, что Пузатов – это фамилия, все мои прежние догадки терпят крах, и я осторожно спрашиваю: «А куда понесли другого?» Бабушка делает вид, что не слышит мой вопрос, и говорит, что надо поспешить, иначе всю печенку разберут.

Печенку действительно разберут, спустя десятилетия бабушку и деда тоже отнесут, а я, разгребая бумаги в их доме, выставленном на продажу, наткнусь на тоненькую брошюру «Рабыня Изаура» в переводе загадочного астраханского полиглота и однофамильца моего Пузатова – В.Л. Пузатова. В тот же вечер я прочту экстравагантный бразильский роман, напишу статью «Переводчик, который любил Рабыню Изауру», и ее опубликуют на литературном сайте «Многобукв».

Владимир Набоков в эссе «Искусство перевода» пишет о том, что «в мире словесных превращений» существует три вида грехов: 1) ошибки, совершенные по незнанию; 2) намеренный пропуск слов и абзацев; 3) отсебятина. За третье, самое большое преступление, по словам Набокова, переводчика надо подвергать жесточайшим средневековым пыткам. Вроде бы справедливо. Но хочу рассказать вам одну историю.

Однажды мне в руки попала брошюра «Рабыня Изаура» 1992 года издания. Я, разумеется, первым делом подумала, что «роман» этот был написан на основе знаменитой мыльной оперы, а значит, заслуживает презрения. Как же я удивилась, прочтя в аннотации, что, оказывается, «Рабыня Изаура» – это произведение классика бразильской литературы Бернардо Гимараенса. Опубликованное в 1875 году, еще до отмены рабства, оно стало настоящей сенсацией в Бразилии – никто до Гимараенса не дерзнул написать правду об ужасном положении рабов. Вроде как роман этот стоит в одном ряду с «Хижиной дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. А знаменитое «унга зунга унгэ», транслируемое с телеэкранов в начале девяностых, имеет такое же отношение к литературному первоисточнику, как сегодняшняя Анастасия Волочкова – к классическому балету. Ну, коль так – надо прочесть. Я открыла брошюру и… обомлела.

«Могучие быки, лоснящиеся упитанные тельцы возлежали на траве, которой они только что накушались и нащипались, осуществляя сейчас торжественный животный процесс пережевывания злаков под сенью высокоствольных дерев» – так начинался текст. «Какой кудрявый слог!» – подумала я. И, закрыв глаза на то, что травой, в общем-то, нельзя «нащипаться», решила, что, видимо, это особенности традиционной для Бразилии XIX века манеры «слезы сердца».

«Это платье, как голубое облако вокруг ее ног, талия струится из этого облака, как Венера Милосская или какая другая Венера, рождаемая из морской пены», – говорилось в продолжении. Струящаяся талия, наконец, меня насторожила. Самиздат, что ли, какой? Нет. Издатель – информационное агентство «ЭКС-пресс», Нижний Новгород. Тираж сто тысяч экземпляров. Согласно выходным данным, перевел роман астраханский литератор и полиглот В. Л. Пузатов.

«А сензала ведь остается сензалой!» – кричали страницы. Что еще за сензала? Полезла в словарь. Нет такого слова в русском языке. Португальско-русский словарь сообщил, что senzala – это жилище негров-рабов. Ладно, буду знать. Но дальше – больше.

«Мизерабельность бесправия не прикроешь фиговым листом внешнего декора!» Что за черт? На мгновенье усомнившись в рассудке Бернардо Гимараенса, я ринулась искать другой перевод «Рабыни Изауры» и – спасибо переводчику К. Комкову – выдохнула: бразильский классик про животный процесс пережевывания и струящихся Венер – не писал. А пассаж про сензалу и мизерабельность бесправия означает следующее: «Из-за этого лачуга не перестанет быть тем, что она есть на самом деле».

Дальше привожу параллельные переводы (сохраняя авторскую пунктуацию).

В. Пузатов: «Неустанно топтал, попрыгунчик дамский и вертопрах, своими наваксенными штиблетами не только собственную супружескую верность, но и беззащитное сердце жены».

К. Комков: «…ежедневно терзал сердце своей несчастной супруги распутством и безнравственностью».

В. Пузатов: «Медовый месяц, как и резинка на штанах, не тянется до бесконечности».

К. Комков: «…неужели ты думаешь, что медовый месяц длится вечно?»

В. Пузатов: «…мысли Леонсио роились вокруг Изауры как мухи, садясь ей то на лицо, то на шею, то на плечо, то еще куда-нибудь, не стесняясь».

К. Комков: «…воображение его было занято исключительно Изаурой».

В. Пузатов: «…и симпатичный помидор ее лица покрылся спелой краснотою. Из прекрасных очей посыпались молнии под аккомпанемент нежного грома ее голоса».

К. Комков: «…щеки ее стали пунцовыми, глаза метали гневные молнии».

Среди прочих инициатив В. Пузатова – «Как баобаб, поваленный тифуном – более не осмеливался уж он поднимать свои коряжистые руки на предмет своей африканской страсти». Астраханский переводчик и полиглот делает сноску, сообщая читателю, что тифун – это форма слова «тайфун», характерная для русской прозы XIX века. При чем тут русская проза XIX века – загадка, но ход изысканный.

Далее В. Пузатов снабжает прозаический текст ремарками, преобразуя его в пьесу: «Изаура! Ох! Постой, послушай же, ну не будь такой капризулей, лапочка! (Изаура убегает, он преграждает ей путь)». Следом в «пьесе» появляются элементы поэзии: «Пронзен, пронзен стрелой Амур! Такой… (сбиваясь на рифму), такой… такой богине не должно быть рабыней!»