Журнал «Юность» №06/2020 - читать онлайн

Ничего не исчезнет. Все здесь.

Мы капли. Вышли из океана и уйдем в океан.

Там мой отец, моя кошка,

И лошадь, которой правил дед Иван.

Дед Иван, он возил воду и не умел материться.

Там пруд, что давно пересох, и сожженные книги, все до последней страницы.

Там стихи, что я сочинил, но забыл, и все снеговики растаявшие.

Времени нет. Все здесь. Даже умершие и отчаявшиеся.

Галина Бениславская смотрит на пистолет, сидит у могилы Есенина,

Пишет записку, что все потеряно, и все дорогое теперь в могиле, на дне ее.

Ночь холодна, и она продрогла, сухи глаза ее, сухо горло.

Могила еще тепла, она ходит сюда каждый вечер.

Память не отпускает ее, время не лечит.

Есть такие истории в мире, которым не помочь, как ни жалуйся.

Полугрузинка-полуфранцуженка, теперь на Ваганьково. Вся.

Человек что-то вроде двух лет,

Что не знает ни дня, ни ночи,

На дорогу глядит, там отец

И в руках его белый бидончик.

В том бидончике спит молоко,

И его через день покупает

Лейтенант артиллерийских войск.

Мой отец, мой папа, батяня.

Человек сорока с чем-то лет

Отчего-то теперь вспоминает,

Как идет по дороге отец

И как белый бидончик мелькает.

Деревянный мост через речку.

И под этим вот самым мостом

То ли некто живет, то ли нечто,

Наделенный пушистым хвостом.

Днем он скачет в кувшинках, беспечен,

Напевает, порхает листом,

То ли некто, а может быть, нечто,

Но с пушистым, как елка, хвостом.

По ночам он купается в речке

И дробит отражение звезд.

То ли некто, а может быть, нечто.

А потом выжимает свой хвост.

Жизнь его быстротечно-беспечна.

Он резвится на сваях моста.

То ли некто, а может быть, нечто,

Обладатель красавца-хвоста.

Он глядится в течение речки,

Чья вода глубока и чиста,

Видит он отражение нечто,

И при нем отраженье хвоста.

А зимой над замерзшею речкой

Засыпает он в щелях моста.

То ли некто, а может быть, нечто,

Обернувшись уютом хвоста.

Со всех сторон самые искусные стрелки,

члены убойной команды целятся

в очи, в адамово яблоко, в горло,

в родимое пятно на левой лопатке,

в черную точку на краю светлой памяти,

в кириллицу, в еще свежие

раны на ладонях, не так давно

прибитых к великому кресту

в Грачанице, в Печскую патриархию,

в Богородицу Левицкую, в келью

Триединой троицы, в таинство

крещения, туда, где больнее всего,

в светлое полотно, сотканное

прозрачными небесными нитями

на языке предков.

Погибнуть

не может только Тот,

кто не был рожден перед выходом

на место расстрела,

но и он умирает с нами,

как живой.

Кажется,

и море расступилось,

а мы дальше и дальше от рассвета

на берегу реки у домов, воздвигнутых во сне.

Когда же, наконец,

чьи-нибудь уши,

Господи, вслед за муками

Твоего Сына

уловят безутешный плач

из наших христолюбивых

уст и он вольется в них

без остатка.

Со всех сторон наемники смерти

держат нас под прицелом и спускают

из адских пещер

бешеных псов,

чтобы они наелись досыта этой святой

землею, на которой мы кровоточим,

на которой ждем, что за

нашей высокой Голгофой

упадет звезда огненная

и ослепит очи полные

бешенством и злобой.

То, что и не смели мы до переселения никому

сказать, теперь является на неизведанном пути

голодом и жаждой молодых яблоневых побегов в саду

родном, откуда и начался наш исход, когда связанные

общей болью в черных одеждах, мы шли, не ведая,

что мы уже немы, и только лишь иногда

поутру Грачаницкий колокол наполняет старые

соборные площади целебным звуком надежды.

Время, потраченное не на любовь

Он считал потерянным

Погружаясь в кутежи

Встретил Пиковую даму

В облике Натальи Гончаровой

С полной уверенностью

Что и ее сочинил

Умирать ему не хотелось

Но исполняя долг чести

Вышел на дуэль

Ведь и поступки его

Тоже должны были

Его пережить

В Петербурге

Идя по стопам отца

Выучился на офицера

Выдержал несколько битв

Прежде чем взялся за перо

За стихи на смерть Пушкина

Заработал изгнание

Когда напевая

Верхом поскакал в вечность

Под ним вздыбливался Кавказ

Оживил Мертвых душ

Своим духом

И умер живым

Гоголевская Шинель

Теперь главный цензор

Он отдал ее придворному закройщику

Вывернуть и распороть

С тех пор из нее

Выходят великие русские писатели

Когда Лев Толстой

С чувством собственного достоинства

Повернулся к Богу спиной

Бог не мог оставаться равнодушным

Раздумывал

Пойти ли за ним

Сознавая свой

И его авторитет, решил:

Подожду-ка его я в Астапово

Сначала Константиново

Было ему Москвой

После Москвы

Не мог оставаться в Константиново

Покинул

И Москву, и Константиново

Уходя

Остался вечным юношей

За три десятилетия прожил

Триста исключительно молодых лет

Никогда так и не понял

Что его притягивает вечность

Из окна музея мне открылось поле,

муравьев-рабочих много полуголых,

на лесах, на стройке, свет играет вволю.

В октябре медовом звонко кружат пчелы.

Как тепло! Рубаху распахнул рабочий,

от тепла и света поле зеленеет.

Светлой пеленою мне накрыло очи,

потерял я голос, все во мне немеет.

Как меня накрыло поволокой странной?

Может, неизвестность отняла дар речи,

свет теперь повсюду, день молчит румяный,

будто обнаженной дамы вижу плечи.

Человек естествен, правильна природа.

Здесь я – в этом мире? Он подобен раю.

Даже решетом я набираю воду,

а душистый воздух шляпой собираю.

Весь внутри прострелен яркими лучами,

будто каракатиц пальцы – я текуч,

тьме назло всемирной, вопреки печали, —

я и сам – луч.

Неспешно выросший качан широколистый,

готовый к сечке туготелый шар хрустящий,

засола ждет, когда на бочку крест плечистый

положат сверху и пудовый камень – к вящей

и пущей верности. Квашенье – род искусства

(что лишь немногим знатокам сулит удачу).

Пока что снята с гряд и сложена капуста

и бочек ждет своих, покрепче, побогаче.

И вот, посечена хозяйскими руками,

в день остывания осеннего светила,

умножась в сущности своей под тесаками,

она несет в себе достоинство и силу,

готовность к жертве без малейшей тени грусти —

под бодрый стук, под золотистый отблеск кадки.

Какая мудрость в этих головах капусты,

все отдающих – ныне, здесь и без остатка!

Все обретающих в осеннем онеменье,

все то, что отдано без страха и сомненья.

Когда проводишь друга – снова, снова! —

в нездешний мир, в загадочную тишь,

закрывшись в мастерской, не помня слова,

с немым резцом опять заговоришь.

Но все шумы, весь хаос многоликий

в затворничество целятся твое —

шаги влюбленных, фар вечерних блики,

околичное, с лаем псов, жилье.

Пусть гул толпы бахвалится победой.

Но надо было с демоном сойтись

в единоборстве ради правды этой —

искусства, светом полнящего жизнь.

И пусть друг друга рвут они на части,

ни разума не помня, ни стыда, —

и те, кто рвутся к вожделенной власти,

и те, кто должен уступить места.

Ты знаешь: шум машин, надменно-сухо

звучащий, страсти зов, поход во власть —

все это – не от сути, не от Духа,

и, как вселенский прах, должно отпасть

перед смиренным обликом иконы.

Все лжи слои осыпаться должны

пред вечным, перед тем, что ждет исконно

на самом дне духовной глубины.

И только тот, кто наших слез достоин,

кто прожил и ушел как человек,

вернется в некий час, поэт и воин,

чтоб с мастером вдвоем назвать свой век

по имени. Взгляни же миру в очи,

ваятель, чтоб в резце себя нашла

надежда, чтоб Судья небесный зорче

вгляделся в штрих-пунктир добра и зла.

Чтоб в дереве, металле или камне

прошли бы пред судом Его седин

тысячелетья следом за веками —

пешком, бегом ли, «формулой один».

В счастливой силе дня ты и не вспомнишь,

что слаб и наг, что на две трети сед.

Лишь в мудрой одинокой думе полночь

шепнет, что каждый свой оставит след.

И этот след на вязком бездорожье —

итог трудов резца и мук пера.

Свой нежный дар Христу и плану Божью

несут сквозь скудость мира мастера.

Несут сквозь казнь бездушья и бездумья

отвагу и отзывчивость сердец,

дабы, итожа счет жестокой сумме,

простил хоть часть стадам своим Отец.

Во дворе, возле крана с водою, почти у забора,

долгий век доживает посудина старого таза.

Он служил еще бабушке, помнится, в прежнюю пору,

а теперь в его чаше герань расцвела яркоглазо.

В нем купали меня. И касались Господнего чада

Иорданские воды в купели его допотопной.

Потому нам доныне, за слабую веру награда,

льются ливни с небес, над асфальтом, над грядкой укропной.

И хоть мухи жужжат над отжившим железным сосудом,

все искрится его оцинковка под солнцем средь зноя.

И смирившись с кончиной своею, с часов самосудом,

он и участи нашей крупицы уносит с собою.

Он, кто первым узрел наготу нашу, Божью убогость,

омовений родительских помнящий нежность и строгость.

А мы с Борой Хорватом[2] отсутствовали как мертвые,

пребывая в иных краях – посущественней, поважней.

Не было с вами нас, лишь посмертные абрисы легкие

на земле мы оставили. С ветром минувших дней,

с ритмом его искали гармонию строки наши,

чтобы не каждый понял слова, но голос любой узнал.

Жить – тяжелей, но поется – все легче, все дальше.

Вот и забудьте о страхе, вы, кто нас услыхал.

Как тебя из слов построить, Грачаница,

чтобы умилиться, а не отчаяться?

Чтобы никогда не терять из виду

со стены глядящую Симониду.

Чтобы подсобили святые сербские

унести тебя в своем сердце, и

чтоб любой из нас, где ни погляди,

по одной Грачанице нес в груди.

Что берег в душе от вышних,

то огонь уже повыжег,

пламенем – по рукам,

вспышками – по устам.

За слезы о чьем-то сыне

за попранные святыни,

за птицу, сбитую влет,

душа к отмщенью зовет.

Крест, меч и речь мою —

Косову отдаю.

В Метохии – сны мои.

С подъязычным ядом змеи

пойду в монастырь Дечаны —

оставить старые раны,

и силой памяти призван,

вернусь к тебе, древний Призрен:

разрушенные, в чаду,

Архангелы[3] обойду.

Мы готовили из пепла

Хлеб.

Замешивали его слюной,

Заливали водой,

В которой отражалась луна.

Мы добавляли уголья из орехов

И порох какой-то лечебной травы,

Переливали юрьевской росой

И снова добавляли

Одну каплю воска,

Чтобы душа лучше легла

В яму посередине.

Такой хлеб,

Испеченный на солнце,

Мы не ели,

Но зашивали в пояс,

Сотканный из соли,

И в глухой час ночи

Бросали собакам.

Как говорится,

Лечили ужас.

Не зная, что только

Дым

Стал

Нашей жизнью.

Я сманила тебя оттуда, где было тебе светло,

в этот мир, где живая душа дешевле полушки,

что ни сей – слишком поздно тут всходит добро,

слишком рано – зло,

и поэтому ты не спеши выйти вон из нашей избушки.

Ты возьми себе в помощь, как в начале времен,

зверолова чутье – знатока повадки звериной.

Много в городе комнат-пещер, и со всех сторон

праисторию жалит будильников рой комариный.

Вот куда соскользнул этим летом ты с неба. Но

Твой Всевышний Отец тебя видит. И, вероятно,

Он тебе дал все то, что мало кому дано

для прорыва сквозь тьму и для возвращенья обратно.

Коль одинаково слева и справа,

Надвое поровну делится тело,

То отчего не поймет это, право,

Наша душа, хоть и кажется целой?

Так почему она все разделяет,

Учит все равными видеть частями —

Даже себя. Выбирать заставляет

Меж одинаковыми смертями.

Так для чего я ищу ежечасно

Суть: выбираю, решаю, листаю?

Времени, что потерял я напрасно,

Для одной истины еле хватает.

Если все схоже – тогда все едино,

Жизнь – лишь отрезок меж точками страха,

Все, что мое, все, что бедно и – дивно

Станет в итоге лишь горсточкой праха.

Тихо в нашем доме,

Ни воды нет, ни пищи,

Невозможно заснуть

На сопревшей подушке.

На посуде слой пыли,

В чулане висит паутина,

Жестяные рога на стенах,

На них плесневеет наша надежда,

Старые мифы,

Умолкнувший мир.

Мы говорим, но слов не слышно.

Нам снится Земля Светозарная…

Мы сидим на корточках на пороге,

Гордые, облинявшие.

Уже смутьяны о нас забыли

И давно нам палками не грозят.

Тихо в нашем доме,

В очаге блестит ледяная корка,

В зеркалах разбитые лица,

Глаза, ставшие серыми

От прошедшего и грядущего.

Уже сто лет как колокол не говорил,

Уже сто лет как не звонят телефоны,

Родные под кров не слетаются,

А коты не справляют свадьбы в подвале,

Тихо в нашем доме:

Ни вода его не зальет,

Ни гром в него не ударит.

Куда ты шла с конфетками в кармане,

С коробкой разноцветных капитошек,

Простая, как полотна Пиросмани.

Изящная, как черная калоша?

Условия условному рефлексу

Поставлены, как жесткий ультиматум.

Страшила шла к волшебнику за сексом,

Загадочная, как шпионка Мата.

Волшебник был не то чтоб очень добрый.

Волшебник был красивый, как лисица.

Опасный, как испуганная кобра.

Страшила – она та еще тупица.

Как Муська за кошачьей дикой мятой,

Она чесала, матушка-природа,

Заранее в разорванном и мятом

По самым оживленным огородам.

Ей сельский хор читал «Безумству храбрых…»,

Она была для местных не чужая,

Но без горизонтального макабра

Не будет, как известно, урожая.

И вот она лежит на мягкой пашне,

Подарок без коробки и без банта.

Волшебник подошел во всем домашнем.

В халате, на серебряных пуантах.

Она просила сразу слишком много.

Он на нее смотрел тепло и мерзко,

С какою-то брезгливой поволокой,

Как будто страсть тушил по-пионерски.

А ей-то что? А что ей, в общем, надо?

Побулькать, как кипящее варенье.

Услышать заклинание «Авада…»

И стать благоуханным удобреньем.

Вчера я вспоминала о Страшиле,

Когда хрустящий хлеб с повидлом ела.

В башке твоей опилки. В попе шило.

Твой первый и последний танец – белый.

Ты ждешь меня

Из похода на край Ойкумены,

Где минута длиннее ночи Алкмены, а неделя длиннее года,

Где луна спорит с солнцем, где непогода и широта с долготой переменны.

Ты ждешь меня

И смотришь в экрана окно.

Почтальоны не в моде давно и не носят известий,

Но конвертик в углу, в век бесчисленных несоответствий, появляется все равно.

Ты ждешь меня

Из-за Моря Дождей и отмелей синего цвета.

Я дрейфую под парусом лета, под звездой в сто тысяч четыреста сорок четыре карата

И слежу за крылом фрегата, он выведет. Он – птица-астролог, птица-примета.

Ты ждешь меня.

Это человеческого магнита вечный закон.

Это не физика, не Дирака бозон. Он сильнее плюса и минуса, жизни и смерти.

Мы свое притяжение чертим и в разбегающихся вселенных, умеем звучать в унисон.

Ты ждешь меня,

Не спишь и ловишь мой голос в ракушке-трансляторе,

В шуме подземного ветра метро и на эскалаторе, сквозь помехи радиоэфира.

И из параллельного антимира к тебе летит «люблю»-смс в половине пятого.

Ты ждешь меня,

Как никто никого никогда не ждал.

Не ударами сердца цимбал, но запястьями, кожей, эритроцитами, нервами,

Моими последними дюймами и своими рассветами блекло-фанерными. Может, так уже кто-то кого-то ждал?

Может. Но не так, как ты.

Лето сползает с крыши выцветшим покрывалом,

Голубь взлетает в небо ровно по счету «три»,

Я выхожу на солнце, смело подняв забрало,

Только дрожат колени и пустота внутри.

Летом все стало проще, летом мы стали ближе,

Лето туманит разум, словно бокал вина.

Я утопаю смело в пряной и сладкой жиже,

Я выпиваю лето – залпом, глотком, до дна.

Листья полощет тополь в небе, как в бурной речке,

За гаражом в овраге штурмом берут редут.

Мы из травы сплетаем тоненькие колечки —

Нас ни года, ни страны в жизни не разведут…

Кличет в ветвях кукушка, время летит под горку.

Мы разбрелись по свету, ухнули в бездну лет.

Взрослая жизнь порою мерзкая, как касторка,

Где ты, счастливый, звездный в детство мое билет?

Снова настало лето, ветер стучится в стекла,

В город, где было детство, поезд меня везет,

Солнце слепит нещадно, даже щека намокла.

«Странная эта тетка, что она так ревет?»

Старая голубятня выжила, как ни странно,

А над оврагом строят новый высотный дом.

Я набиваю солнцем сумочку и карманы,

Впрок запасаюсь ветром, вволю и на потом.

Пусть повезет разочек, я же авантюристка…

Птицей лечу с обрыва, ветер когтит лицо,

В пестрой тени акаций кто-то до боли близкий

Складывает травинку в тоненькое кольцо.