Журнал «Юность» №03/2024 - читать онлайн

Оказывается, императрица Елизавета Петровна

однажды на балу, увидев у фрейлины Лопухиной

такую же розу в прическе,

заставила виноватую встать на колени,

срезала преступную розу с прядью волос,

еще и два раза Лопухину ударила.

Какая же ты дура, Лиза.

Меняется запах с возрастом,

роза уже пахнет не так,

волосы пахнут не так, подмышки,

и только долгая злая память

лежит черновиком на подоконнике

и пахнет свежевысушенным розмарином.

Только вряд ли в восемнадцатом веке в России

на кухне использовали розмарин.

Только представить себе: никогда не одна,

рядом всегда какие-то условные мы.

И тоже, наверно, сходила с ума от зимы,

и тоже, наверно, сходила с ума зима.

И вот в середине одной из этих бескрайних зим

край все-таки наступил и горлом пошла она,

смертная, старческая, не голубая

в три часа пополудни пятого января.

И бедная Лиза-старушка туда поплыла,

ничего в этой смерти не понимая.

У меня на кухне растет розмарин,

кто-то принес в горшочке, вот и растет,

прижился, прибился одной бесконечной зимой,

рассказывает мне на своем лекарственном языке свои лживые детские сказки:

дескать, когда-то, когда Святое семейство держало свой путь в Египет,

Дева Мария положила младенца Иисуса на камни,

под скромный такой кустарник в белых цветочках.

Это и был розмарин,

только другого цвета.

И вдруг белый цвет превратился в небесный.

Злая память не может пахнуть высушенным розмарином.

Только добрая память пахнет камфорой и сосною.

Два только раза, оказывается, плакал Наполеон,

когда уже был императором,

оба раза по своим генералам.

А в детстве, наверно, вообще не плакал,

только мучил двух братьев,

одного бил, другого кусал,

и всегда успевал первым наябедничать матери,

так что наказывали искусанного и побитого,

в общем, та еще сволочь была.

Битый небитого везет.

Два раза отрекался Наполеон от престола,

в последний раз в пользу сына: бедный ребенок,

ведь если ты взрослый,

но закроешь глаза и сложишь ладони,

как будто ты молишься или молишь,

то эти ладони в прыгающей темноте покажутся тебе детскими.

Я закрыл глаза, сложил ладони,

они оказались дитячьими:

там небитый небитого на руках несет,

там цыплячий бисер цыпленка зовет,

тот клюет его, как с голодного края, клюет.

А мама у цыпленка лиса сверхтревожная,

говорит: не жадничай, клюй осторожно,

а то будешь желудком опять болеть,

за живот, крылышкуя, хвататься.

А цыпленок ей (или я) в ответ:

Не хочу открывать глаза, не хочу сюда просыпаться.

Я вообще тебе никто,

имя мое никак.

Я пустое пальто,

плывущее через мрак.

Я вернусь домой,

я сниму штаны.

Там пустяк пустой

зимней пустоты.

Пустота берет

ручку в пустоте,

пишет пустота

знаки на листе.

Жил да был пример

про пустячных пчел.

Я тебя решил

и теперь ушел.

Анна Ахматова однажды сказала,

когда выходила ее послеопальная книга,

сильно почиканная советской цензурой,

так, что остались там только рожки да ножки, пейзажные зарисовки:

«Что сможет сказать про меня современный читатель?

Эта дама очень любила гулять».

Когда мои сны

собираются в книгу,

я листаю ее, смотрю,

там написано «спал», тут написано «сплю»,

тут написано «не просыпаясь», тут написано «сон»,

думаю: «Что скажет про меня современный читатель?»

Современный читатель все это современно читает,

решает:

«Этот человек средних лет

очень любил поспать».

Но я не люблю.

Я люблю видеть синие улицы,

я любил кого-то из вас,

я любил неожиданный удар повторяющейся шутки

(есть шутки, которые бывают смешными только на третий раз).

Я люблю рифму на «-ать» и «-ться».

Умирать, воскресать, прощаться.

А еще я люблю этой неожиданный вывих солнечного воздуха,

когда дым плывет по нему,

когда

на фотографии вдруг выпрыгивает синяя точка,

очевидный оптический брак,

как неверный пароль к рутубу, который ты десять лет назад потерял,

а там остались видео прежнего счастья,

которые ты бы хотел безвозвратно стереть

(дурак, это и было твое безвозвратное счастье),

все это блямкает, лепечет, плачет, струится,

потом костенеет, стареет, как придуманный старый орел и орлица,

про которых говорят,

что, когда им исполняется сорок лет,

клюв их становится слишком длинным и слишком тяжелым,

а когти на лапах дубеют и отрастают

(ими трудно когтить добычу),

а перья давно уже превратились в кольчугу,

в ней невозможно дышать и в ней невозможно взлететь.

Тогда орел от всего этого избавляется:

сбивает о камни свой клюв, вырывает когти и перья.

И так живет где-то в труднодоступных местах,

пока все не вырастет заново.

Потом оказалось, что это всего лишь легенда,

псевдонаучная чушь.

«Но я ее запомнила, – жизнь говорит, —

она может быть Вам интересна».

И будет только снег, и снег, и снег

на всех дорогах и на всех путях,

и будет только снег, и бог, и свет

во всех немых и вымерших сетях.

Ни фейка, ни упавшего в себя —

не что-то сложное, а что-нибудь простое —

и не доставленное я́бет ю́лбюл я,

и неотправленное слово золотое.

И если жизнь без зашуми пуста,

как у инсультника, в пустыне самознайства,

аще устыны ир, ни ы ни а,

и аже ога ету. Догадайся.

В общем, она уже догадалась.

И вот

старая Елизавета стягивает с себя старую Елизавету,

два клюва, двухглавую маску, роняет скипетр и державу

из худеющих кошкиных рук,

становится молодой,

потом закрывает глаза, подносит ладони одну к другой,

и они превращаются в маленькие ладошки.

Крошечная Лизетт помнит, как называл ее папа,

как много зла она потом, выросшая, причинила, —

крошечная Лизетт вообще ничего никому не забыла,

маленькая Лизетт, как Вселенная, помнит все.

Поэтому она садится на́ пол рядом с механическим голландским

золоченным цыпленком,

достает из кармашка недавно найденный от него потерянный ключ,

заводит цыпленка,

тот дергано наклоняется, пьет ненастоящую воду,

и она говорит ему:

«Милый мой цыпленок,

победи,

не заступай за край, дождись,

доживи жизнь.

И за воду эту мою, милый цыпленок,

потом по-немецки, по-русски, по-гречески, да хоть на фарси,

по-цыплячьи хотя бы —

зиме за меня помолись».

оранжевая краска на деревянном окне

со временем выцветает до коричневой

впитывает в себя молдавское солнце

и становится похожей на высохшее

в жаркое лето невспаханное поле

я мою окна в доме своего детства

каждую ночь во сне

но никак не могу до конца стереть

черноту из глубины этих трещин

открываю глаза и вынимаю занозы

из своих онемевших от усталости пальцев

они стали слишком похожи на бабушкины

такие же коричневые

от времени и солнца

не вовлекай меня

господи

в ад твой и рай

вон там игрушка

не сломана

с ней играй

только меня

пожалуйста

не выбирай

эти коробки

из детского

сада зла

я на себе

не вывезла

хоть везла

девушки

больше нет

как ее весла

кру́гом теперь

и время

и голова

я нахожу дорогу

к себе

едва

где в никуда

билеты

мне дайте

два

здесь уже все

на пе-ре-у-чет

закрыто

если уж буквы

латинского алфавита

только

viva la vita

la dolce vita

Прости мне все:

расстрельные листы,

дорогу на костях

и мост над Нарвой.

За этот стол

опять расселись

лярвы.

Чем будешь их

кормить сегодня ты?

Прости мне все:

могилы без имен,

по кругу бег,

распад земного рая.

Свой след

несут на всем,

не вымирая,

живые привидения

времен.

Прости мне все:

наш с призраками дом

всегда открыт

любым ветрам

и бурям.

И даже если

ладаном окурим,

то этих духов

вряд ли изживем.

Прости мне все:

но эту злую силу

ослабить можно,

только говоря,

что виноваты

в ней – и ты, и я.

Но я давно за все

тебя простила.

чего вы хотите?

спросила я

жить

этого мне хватит

сказал он

и улыбнулся

через силу

рана требовала

перевязки

еще не заживала

еще не было ясно

когда затянется

я сидела

у его постели

в больничной палате

и пела

про себя

колыбельную песню

о сонных пчелках

никто не слышал

что на самом деле

мы убаюкивали

друг друга

в ту беззвездную ночь

я его

своей

неслышной песней

о радости

он меня

своей

неловкой улыбкой

рожденной из

из самого сердца

незаживающей

боли

Вот составляешь ты

опись друзей.

Этим ты больше

не будешь своей.

Те отменили

тебя навсегда.

Тут призывают

к ответу:

«Ты – да?

Или ты нет,

может быть?»

Там молчат.

Где-то берут тебя

под патронат,

на карандаш

или под козырек.

Кто-то стал близок,

хотя был далек.

Кто-то оставил

тебя здесь одну.

Выбрал другую

вину и страну.

С кем-то

встречаетесь

вы за столом,

чтоб говорить —

не о том, не о том…

С кем-то на кухне

поминки, запой.

С кем-то идешь,

как на митинг,

домой.

С кем-то смеешься,

неся ерунду,

и забываешь

про эту вражду.

И забываешь,

и ладно.

Потом

описи все

мы сожжем.

Ведь сожжем?

Я не закончилась вместе с твоей Россией.

Я еще здесь для тебя каждый день берегу

мамино сердце, ты знаешь, опять аритмия.

Спать по ночам перестали мы. Вот к четвергу,

может, достану лекарства, пустеют аптеки.

Врач наш живет где-то там по соседству с тобой.

Но мы еще как-то держимся, хоть ипотека.

Мы не закончились вместе с ушедшей весной.

Мы для тебя ведь оттуда одними цветами

все перемазаны (лишь бы не черным был цвет).

А я не знаю, чем завтра лечение мамы

мне оплатить, уже, кажется, больше сил нет.

Нет, я не жалуюсь, там ведь тебе же не проще.

Там ведь свои огорчения, беды, долги.

Но ты представить не можешь, какие здесь ночи,

как они кратки и как бесконечно долги.

Я теперь собираю волосы

на затылке тугим узлом.

Ни за кем не иду в потоке

и не двигаюсь напролом.

Раздаю все долги бегущим

и пытаюсь мирить друзей.

Только это как будто гибнуть

на расстреле меж двух огней.

Только это как будто —

мысли все благие собрав подряд,

по дорожке кривой с котомкой

добровольно спуститься в ад.

Я теперь не снимаю крестик

даже в душе, как будто мне

он поможет облегчить душу,

не сгореть в нутряном огне.

Но однажды, однажды, знаю,

здесь наступит момент такой,

что креститься смогу я только

ампутированной рукой.

я пересчитываю по пальцам

всех кого потеряла

всех кто меня бросил

чтобы спасти себя

чтобы убить себя

чтобы убить других

чтобы уйти в землю

и больше не вернуться

я пересчитываю их

и мне не хватает

пальцев одной руки

всех рук богини лакшми

раньше они были частью меня

чтобы успеть всех обнять

за всеми присмотреть

обо всех позаботиться

всех любить

теперь им ни до кого

не дотянуться

отсохли

отпали от тела

за ненадобностью

стали отдельными

я уже много ночей

лежу с ними в постели

как с собственным трупом

и привыкаю к этой

инвалидности

вчера вынесла их из дома

и закопала в землю

может однажды

на этом месте

вырастет лес рук

воздетых к небу

для всех бесприютных

лишенных частей

живого тела

живой жизни

живой любви

которая не оказалась

сильнее смерти

здесь

живут

люди

в каждом

из этих

домов

в этой

побитой

посуде

в пепельной

этой

груде

смыслов

обломков

слов

эти дома

живые

слепоглухонемы

словно

их домовые

здесь

живем

мы

и чем он так хорош?

жирный слизняк с рыбьими глазами.

я нашел в соцсети его фотки.

их ничтожно мало, он не красавчик.

но веселый хотя бы? Но ведь и я тоже!

или тебе просто нравятся брюнеты,

а я нет?

…10 лет назад мы летали в Италию.

везде пахло кофе и сигаретами,

а жирным слизняком еще не пахло.

как славно было читать эти вывески

ТАБАККЕРЕЯ, ПАСТИЧЕРИЯ…

наша первая общая заграница —

неуклюже прекрасная.

нельзя класть сыр в маринару.

нельзя пить капучино в обед.

нельзя уходить вот так,

перечеркнув сапожок на карте мира,

а на руке – линию любви.

у жирного, наверное, ее и не видно.

или же наоборот – у него там глубокая зарубина?

все может быть: ведь вы столько лет вместе!

…я и потом ездил в Италию. без тебя.

поесть макарон и маритоцци.

тебе же нравятся парни в теле?

твой смотрит на тебя своим рыбьим взглядом столько лет.

мальчик-маринара,

одолевший, перевесивший меня когда-то.

хочется перемотать нас на 10 лет назад:

худые, угловатые, отчаянные, но пока не отчаявшиеся.

…я снова курю, заявляя таким образом о молодости:

мне снова 25, я в Римини, ты рядом,

и я еще не знаю, сколько таких «ты» успеет появиться,

чтобы почить в море.

зато как прочен оказался твой толстяк!

и ты тоже.

вас можно снимать в рекламе суперклея.

ты не помнишь, как лежит карандаш в руке,

как рисуется куб и конус.

ты бегаешь по Москве —

бешеной собаке всё достраивают новые кольца

под и над землей.

ты не помнишь первой любви.

и второй

тоже.

только какие-то длительные романы,

past continuous.

иногда они тянулись, как горячий сыр,

и неизменно вязли на зубах.

зато ты помнишь,

как мама забирала тебя из детского сада,

приходила с брикетом мороженого —

бананового или клубничного.

беззаботность детства слаще всякой любви.

первой, второй и даже десятой,

которая пока не наступила

и не факт, что успеет.

«Сто влюбленностей и любовей бешеной собаки» —

это подходящее название для повести Маргарит Дюрас.

правда, она уже умерла.

а и я не вспомню,

каким был с тобой и до тебя.

и до того прохожего.

московское море что-то выводит на песке

и тут же стирает написанное —

моя память – московское море.

московское время говорит:

уймись, собака бешеная,

всё у тебя есть,

только клубничного беспечного тебя с карандашом в руке

не существует.

в первый день лета стоит завести дневник

личный или погоды:

ночь была длинная.

день выдался без осадков.

а я составляю списки:

написать этому, позвонить тому,

купить: кабачки и фарш.

небо ясное.

про счастье вслух не говорю.

фарш поженится с кабачками,

а мы с тобой нет.

и прольется дождь.

там за «Солнцем Москвы»

вот-вот встанет настоящее солнце.

и пока этого не случилось,

ты здесь.

долго ли, коротко ли.

как бы я ни противился,

оно появится и злорадно подмигнет.

странно, что чертово колесо уподобили небесному телу.

а твое вот-вот скроется за дверью.

как отследить переход ночи в утро?

где разместить погранпост,

чтобы дотошная проверка

продлевала счастье?

чтобы я, как героиня Ренаты,

мог сказать: «Я летаю, я в раю»

не раз и не два, а десять.

вот он, мой потаенный таежный роман.

вот оно, лето,

бессонное и вдруг такое же долгое, как русская зима,

как мое ожидание, как твое послевкусие.

металлическое солнце крутится.

сколько ему еще?

вот бы до конца лета

(зачеркнуто: до конца света)

не расставаться с тобой.

китайский отель оказался не очень хорошим,

без лоска, уставший, как мы с дороги:

я уже воспел этот общий вагон —

ковчег, где нам, Белке и Стрелке, нашлись места.

я все время кривил лицо, все мне было не так,

не так, как в кино, и ехали мы в Купчино, а не в Венецию,

хотя и там потом побывали.

и вообще

все будет потом: и Хаятт с Мариоттом,

и кривое лицо распрямится в улыбке.

а ты так и останешься в китайском номере —

моя юность и злость,

холеная нищая Стрелка.

не роман, а вальс (собачек).

не жизнь, а сказка братьев Гримм.

и никакой Венеции,

наш поезд прибывает в Торжок.

и я улыбаюсь той любви,

которую распознал с большим опозданием,

спустя восемь бесконечных земных лет.

«пусть тебя переделают в Переделкино» —

так мне сказала подруга, благословляя в дорогу.

тут, конечно, не станешь гендерфлюидом,

но в домик Окуджавы заглянуть можно.

можно также поваляться в гамаке,

натянутом между корабельных сосен.

и думать о тебе и почему-то об Ольге Берггольц и Виктории Токаревой,

великих здешних обитательницах.

что можно сказать в стихах такого,

чего нельзя выразить самыми простыми словами?

я не знаю, и пока меня не переделали,

сообщаю: я тебя люблю.