Здание суда отличалось от таких же неказистых домов аула ржавыми решетками на мутных окнах. К десяти часам комнатка трещала от народа: адвокаты, менты и просто любопытные. Судилище над москвичами обещало местным неисчерпаемый запас сплетен. Конвой привел Финика и усадил за барьер. Бледный, изможденный, одетый в несуразное с чужого плеча, он за время в тюрьме сильно изменился и не смотрел на меня. По его виду я понял: каждый будет выплывать сам, скорее всего, топя другого.
День погряз в рутине оглашения материалов дела. Судья соответствовал фамилии. Тряся жиденькой бороденкой, Козлицин монотонно читал протоколы и акты экспертиз. Понять его настрой я не мог. Заинтриговав развязкой, он объявил перерыв до завтра.
Утро началось, как и предыдущее. Секретарь, жопастая адыгейка, картавя, крикнула:
– Встать! Суд идет!
Козел выглядел бодреньким. По очереди задавая вопросы, он заявил, что перекладывая вину друг на друга, мы усугубляем и без того незавидное положение – виноваты оба. Это явилось предвестником беды. Слово дали адвокатам. Обе тетки просили суд принять во внимание нашу молодость, положительные характеристики и обещали, что мы еще принесем пользу родине. Прокурор с мнением коллег согласился отчасти. Обозвав нас дармоедами, он дал понять: мы действительно потрудимся на благо общества, но при полной от него изоляции. Гром грянул. Мы промямлили последнее слово, и Козел, объявив перерыв, отправился решать, кому из нас сколько дать.
В прострации, не ожидая подобного, я вышел на улицу. Мимо провели Финика. Спустя пару минут за углом раздались крики и мат. Обратно Прошкина уже тащили. Выломав стенку деревянного сортира, Дима пытался бежать – и снова неудачно. Дежурившие у входа менты подозрительно косились и на меня. Через час, не колеблясь, я поступил бы так же, но тогда, надеясь на чудо, покорился своей участи.
Что посадят, я понял, вернувшись в зал. Адвокат, отводя глаза, смотрела в окно, к конвоирам Финика прибавились еще двое, а когда Козел заблеял: «Именем Российской…» сомнения исчезли. Волновало, сколько: два, три, больше? Дали три; Диме, чтоб не бегал, четыре. Подошли мусора. Я интуитивно, как на последнюю надежду, посмотрел на адвоката, однако Гребенкина, потеряв интерес, уходила прочь.
– Руки за спину!
На запястьях щелкнули наручники и меня вывели в коридор. Произошедшее не укладывалось в голове. Как такое могло случиться и случиться со мной?! Скоро я попаду туда, где за дело и по праву сидят настоящие преступники: воры, насильники и убийцы! А меня за что? За какие-то тряпки? И почему сегодня, 23 мая, когда мне исполнилось 22 года?
Ответа я не знал и не знаю до сих пор, однако в тот страшный день я родился заново, прожил непростую жизнь и в результате написал эту книгу.
Меня завели в КПЗ, и я осмотрелся. На возвышении, подложив телогрейку, лежал парень.
‒ Зема! – он привстал. – Курево есть?
‒ Не курю.
‒ Плохо. Два дня не смолил! Осудили? Много?
– Три.
‒ Ништяк! На одной ноге простоишь и не заметишь! – парень оскалился, обнажив железные зубы.
Я удивленно посмотрел на него. Перекидывая четки синими от наколок пальцами, он не шутил.
‒ А тебя за что?
– Да ни за что! – он удивился моей наивности.
Я понял, что спросил не то, и впредь решил не задавать лишних вопросов. Вечером меня увезли.
Миновав двойные ворота, автозак остановился. Нам приказали выйти, и мы оказались внутри каменного мешка. Стены в решетках по периметру двора, образуя колодец, уходили в ночь. Открыли дверь, и я попал в комнату с кафелем по кругу, как в больнице.
– Раздевайся! – буркнул мент в халате, а когда я остался в одних трусах, спросил: – Вши, гонорея?
– Нет, – собираясь одеться, ответил я.
– Их тоже стягивай! – приказал мусор и, видя мое недоумение, добавил: – Присядь десять раз!
Не понимая, зачем, я подчинился, справедливо полагая, что тюремные издевательства начались. В камере потом объяснили: это часть досмотра, исключающая пронос запрещенного в заднице.
Пока я одевался, мент раскурочил мою обувь. Выдернув шнурки, он разломал подметки и вытащил супинаторы. За перегородкой меня усадили на стул, и цирюльник включил машинку. Мотор загудел, и волосы посыпалась. Когда обрили, я поискал зеркало, но мастеру одной прически оно не требовалось. Свое отражение я увидел в бане через неделю. Из старого, мутного осколка смотрел кто-то незнакомый, обросший щетиной, с бесконечной тоской в голубых глазах.
Оформив, нас повели по переходам СИЗО. Осознать произошедшее и поверить в его неизбежность я не мог: мозг упрямо не воспринимал реальность. Казалось, еще поворот – и череда железных дверей исчезнет, и я вернусь в привычную суету. Но лязг решеток, отражаясь эхом от стен, затихал под потолком и возвращал к действительности.