Удивились дева с рыцарем. Спросили принцессу:
– Правда ли это?
– Правда, – сказала принцесса, шмыгнув носом. – А лучше б не был! Тиран! Тираннозавр!
Понурился дракон, в землю смотрит: стыдно стало. Помогли Рыцарь с девой ему на лапы подняться, извинились за раны, ему нанесённые. И он перед ними повинился, что, не разобравшись, в бой бросился, и подарил каждому по склянке зелья исцеления, чтобы загладить вину. А сам целое ведро того зелья достал и как начал пить! Пил-пил, пил-пил – недопил, оставил.
– Как зовут вас? – спросил дракон, когда раны затянулись.
– Я Рыцарь, – представился Рыцарь. – В большой город иду, осесть хочу да и прожить там остаток дней своих.
– Рано тебе осесть, время подвигов не минуло, – сказал дракон, глазами зелёными сверкая. – Не в твои годы, о, не в твои! А ты, дева?
– А я Валькирия. Ищу работу по справедливости, – сказала дева и крылом стальным повела.
– По справедливости! Будто есть она нынче на свете, – проворчал Дракон. – А я – Дракон. Хочу отвезти дочку свою в новый замок. Старый ироды-воры разрушили. Да дочка сильно его любила, уходить не хочет. А я говорю: будешь ты на пепелище какая Принцесса? Принцессам замки нужны, там красиво и не обидит никто. Так и поругались. Вы забирайтесь мне на спину, доставлю всех к нам в новый дом. Чаю попьём.
Понравились Рыцарю и Валькирии слова дракона. Приняли они приглашение. Начали они втроём звать Принцессу, а она ни в какую. Сидит в платье грязном, когда-то зелёном и пышном, среди обломков мебели в уцелевшей комнате из разрушенной башни, и плачет:
– Не пойду с драконом!
Уж и пряниками её выманивали – говорила, что в шестнадцать лет пряники неинтересны, и ещё сильнее рыдала. Тогда, как взрослую, просили выйти, ведь зеркало большое разбилось и она осколками порезаться может – так по-детски говорила, что шрамы украшают современную женщину. До вечера проуговаривали – без толку. А как Валькирия внутрь через окошко крохотное пролезла да за плечо схватила – и вовсе заголосила:
– Спасите! Убивают! Дракон съесть хочет!
– Вот так она и кричала, когда я мимо пролетала, – сказала крылатая дева.
Вылезла она обратно с пустыми руками.
Покачал дракон головой, тяжело задумался: нахмурился, когти выпустил, по земле, окаменевшей от жара, забарабанил. Наконец, молвил:
– Что ж, раз дочь упёрлась, то будет у меня для вас поручение. Приведите её в новый замок, что у моря; а я буду ждать. Как приведёте, так награжу я вас по-царски… и чаю попьём.
Согласился Рыцарь. Работа несложная, а за неё награду обещают да чай в приятном обществе. И девиц негоже в беде оставлять.
– И я помогу, – сказала Валькирия. – Мне в радость. Да и на море давно поглядеть хочу.
Засмеялась прекрасная дева, и волосы её на ветру изгибались, как волны.
На том и порешили. Дал Дракон Рыцарю карту волшебную, чтобы в лесу не заплутали, да доспех, чтобы ни одна стрела не достала, да сундук волшебный, где принцессины вещи лежали.
Потом улетел. Тихо стало, спокойно; только звёздочки просвечивали, будто дырочки в тёмной ткани, которой кукольный театр накрыт, когда не используется.
– Ну что, добрый рыцарь, – спросила Валькирия, – как будем Принцессу выманивать?
Вспомнил тут Рыцарь про коня. Оставил дев, бросился к другу боевому, и вовремя: к тому уже подобрались волки. Радовались хищники лёгкой добыче, да недолго: отогнал их Рыцарь и привёл коня к разрушенному замку. А там Валькирия на колени встала, склонилась к земле-матушке, увещевает Принцессу:
– Ушёл твой Дракон. Не бойся. Выходи.
– Всё ты врёшь, дева-воительница, – отвечала Принцесса. – Притаился он в лесу, дыхание его могучее слышу.
Услыхал это добрый конь и заржал. Стыдно за него Рыцарю стало, осадил он его, чтобы деву пугливую не обидел. Но произошло ровно наоборот: услышала Принцесса конское ржание и обрадовалась.
– Ой, это у вас что, лошадка?
Заржал добрый конь во второй раз, и Принцесса вылезла на белый свет.
Хотела она коня приласкать, да Рыцарь тут ей и сказал:
– Ночь на дворе, прекрасная дева. Другу моему доброму надо спать, да и тебе, юная Принцесса, тоже. Завтра большой день настанет, далеко идти нам.
– Не ведите меня к отцу, – сказала Принцесса. – Вы не знаете, какой он, добрые путники. Придёте в его замок себе на погибель, и меня погубите. Съест он вас, а меня запрёт снова, чтобы молодых людей своим голосом манила, а он бы ими обедал. Замок не воры-ироды разрушили, а юноша, что зубов его избежал.
Переглянулись Рыцарь с Валькирией. Засомневались они, но не всё же не поверили Принцессе. Сказали ей:
– Хочешь ты или нет, но поедешь с нами.
– Что ж, люди добрые. Во время пути покажу вам, сколько зла сделал отец. Должна я вас спасти, – сказала Принцесса и повела их к реке – воды испить да умыться. После прямо там, на реке, Принцесса легла спать, а Рыцарь с Валькирией договорились: один спит, а другой – бдит, и наоборот потом поменяться. Уступил ей Рыцарь сон первый, а сам прислушивался да приглядывался. Тихо стало; во тьме лишь деревья шептались да река, отражая небо, едва заметно светилась. Залюбовался Рыцарь, да и не сразу заметил, как зажглись в чаще огоньки – глаза недобрые.
Воскликнул добрый молодец:
– Встаём, девицы! Враг близко!
Мастер выпал из арки. За его спиной части паззла, бывшего когда-то содержанием (сознания? души?) ссыпались во тьму. Мужчина встал на четвереньки; опираясь на арку, поднялся на ноги и прыгнул к пациенту. Снова – теперь в реальности – прижал пальцы к его шее, невольно вглядываясь в лицо.
Только что они все были для него одинаковыми. Одинаково бредовое – противоречивое, причудливое – содержание душ; одинаковые проблемы; одинаковое спасение. Лица сливались в одно.
Это лицо выделялось. Выделялось не широким носом, не щеками, не начавшими седеть волосами в бороде и усах.
Его не удалось спасти.
За его спиной что-то говорили и кричали. Мастер обернулся и посмотрел.
Матео, Игла и Закройщик заткнулись.
Мастер, отделяя слова паузами, произнёс:
– Что. Это. Нахуй. Было?
– Посторонний, – услужливо подсказал Матео.
– Я, …не сомневаюсь. Откуда он взялся?
Закройщик опустил глаза. Он был ещё совсем юным лаборантом, и, в общем-то, если остальные очень смутно представляли себе механизм работы портала, то он в лучших традициях современной молодёжи не представлял себе вообще ничего. Этот экземпляр, по крайней мере, обычно понимал, на какие кнопочки следует нажимать. Но сейчас Закройщик явно растерял последние крохи разума:
– А… Мастер… разве это странно, что там посторонний?
– Инструкцию читай, – огрызнулся Матео. – Может, тио, найдёшь для себя что-то новое. Слова «экспериментальное оборудование» тебе о чём-то говорят, нет?
– Ты, – сказал Закройщику Мастер. – Иди, обеги институт…
– Нуэстро, девять корпусов…
– Тогда только экспериментальный корпус. Хотя… дьявол! Я сам, – и, не слушая возражений, Мастер выскочил в коридор.
Он открывал комнаты и залы, но его встречала безмятежная пустота. Двери, дрожа, приближались – а затем резко убегали, и полутьма коридора заглатывала их. Где-то на стене высветилась трапеция: солнечная, почти летняя. Она растеклась по шершавой поверхности горячим золотом.
Лестница. Неровные ступени: одна смотрит вниз, другая – вверх, третья – щербатая, четвёртую – обкорнали, и если не знать, то можно упасть. Мастер преодолел пролёт несколькими точными прыжками.
Рывком распахнул дверь кафедры.
Там горели все лампы, несмотря на то, что закат глядел прямо в окна. Завкафедрой в окружении сменщиков Мастера радостно пили из чашек некую жидкость, по цвету напоминавшую чай.
– О, Мастер! Иди-и к на-ам! – замахала рукой одна из коллег.
– Кто-то из вас сегодня пользовался порталом?
– Мы ж не самоубийцы! – коллега фыркнула и засмеялась. Её поддержал другой, окосевший от большого количества «чая»:
– Э-тта твоя установка так опасна, што я в жизни не в св-воё дежурство туда – не пойду!
Мастер закрыл дверь, постоял секунду, глядя в пространство, затем помчался на лестницу, поднялся на три этажа вверх и постучался к охраннику. Когда тот, хмурый, открыл, Мастер выставил в зазор между дверью и стеной ступню и сказал:
– Мне нужны записи за последний час. ЖИВО. И не ври, что их нет.
Охранник проворчал («Чёрт неугомонный») – впрочем, добродушно. Он провёл знакомого в каморку и усадил за дополнительный компьютер, а сам продолжил лениво следить за происходящим на голографической 3д модели корпуса.
– Никто не пользовался установкой? – на всякий случай спросил Мастер.
– А чёрт его, – махнул рукой охранник. – Ничего необычного.
Мастер прокрутил появившуюся перед ним 3д модель корпуса часовой давности. Нашёл себя и команду; кафедру, в которой всё те же четверо начинали пить чай; уборщицу, лениво помахавшую тряпкой на втором этаже и ушедшую раньше положенного срока; самого охранника, внимательно следившего за Здэ моделью (на самом деле – спавшего; охранник умел спать с открытыми глазами, о чём с гордостью поведал Мастеру несколько месяцев назад). Конечно же, никто не работал параллельно с Мастером.
– А жаль, – пробормотал он.
Мастер заставил охранника вывести ему остальные восемь корпусов и проследил и за ними тоже. Ничего не найдя, Мастер извинился, обещался занести на неделе чай. Охранник спросил:
– Та что случилось-та?
– Чёрт его знает, – ответил Мастер, и охранник сочувственно покивал.
Мастер вернулся к кафедре. В распахнутых настежь дверях стоял Матео и что-то напористо объяснял, но, увидев, что Мастер приближается, замолк и посторонился. Мастер опёрся о косяк и заглянул вовнутрь.
Даже окосевший коллега теперь выглядел не столь пьяным.
– Мастер, – строго спросил завкафедрой, – это правда?
Люди растерянно смотрели на Мастера. Бывший окосевший залпом допил чай, задумчиво прополоскал им рот и проглотил.
– Если доступ получил человек, который не понимает всей важности происходящего, который воспринимает всё это как компьютерную игрушку, где нужно лишь пройти миссию… – Мастер обвёл взглядом лица. – Это огромный удар. Неподготовленные не должны получать доступ в чужое сознание. Если они погибнут сами – поделом. Но они губят других.
– Да ладно, – бывший окосевший моргнул и со вздохом потёр переносицу. – Поняли мы, поняли… не зря ж такой строгий отбор и привязка каждого к машине. А если ты спрашиваешь, не давали ли мы кому поиграться, то лично я – не давал. Можешь проверить, машина зачехлена, – он развёл руками и усмехнулся. – Я не самоубийца. Я знаю, чем это может обернуться.
– А у нас тоже было, – сказал вдруг коллега по фамилии Ковальски. – Но… мы зафиксировали присутствие третьего сознания и тут же вышли. Но после повторного входа он не возник и мы подумали, что это баг.
Потом они с Матео вернулись в кабинет. Там Игла и Закройщик всё так же осторожно собирали арку. Игла бранил подручного:
– Ты же… видишь, что она в ту сторону не складывается! Какого… ты её ломаешь? Покрути… вот!
Заметив, что зашли Мастер и Матео, он оторвался от своего занятия и спросил:
– Нашли?
– Нет, – Матео плюхнулся на пол, прислонившись спиной к столу, на котором лежал мертвец.
– Почему не вызвали службы? – спросил Мастер.
– А что мы? Мы вас ждали.
– Вызывай, – обратился Мастер к Закройщику, и тот, с явным облегчением оставив технику, бросился наружу. Игла пробормотал ему вслед что-то явно нелестное и вернулся к сбору.
Дело пошло быстрее. Матео, не выносивший тишины, заговорил:
– Такое ощущение, что этот тио хотел помешать Нуэстро. А? Как думаете?
– Вечно ты со своими идеями, – огрызнулся Игла.
– Ты мне тут не зубоскаль, тио. Я могу тебе так устроить, что вылетишь с работы жопой вперёд.
– Да ты всё можешь, не сомневаюсь. Может, это ты был? – спросил Игла, указывая почему-то на монитор. Взгляд его сощуренных глаз нацелился на Матео.
Мастер усмехнулся.
– Я? Я с вами был всё это время. А нынешние технологии не позволяют покидать физическое тело при контакте. Тио, ты что, идиот?
Игла потупился и продолжил деятельность по сборке машины.
Идти домой Мастеру не хотелось. Они с Матео взяли себе в забегаловке такос и устроились на парапете над рекой. Напившееся крови багровое солнце всё ещё садилось, краешком выглядывая из-за крыш. Окна верхних этажей домов, причудливо украшенных лепниной и почерневшими от времени скульптурами, светились алым. По противоположной улице полз когда-то блестящий металлический, а теперь порыжевший от ржавчины червяк-мусороуборщик. Занимал он добрую часть проезжей части, и паромашинам приходилось объезжать его по тротуару. Иногда он останавливался, издавал утробный звук, напоминавший вопль последнего динозавра, и выбрасывал через заднюю часть аккуратный свёрток размером с приличную клумбу. Вот и сейчас он остановился и ухнул; на верхнем этаже появилась бабка, вылила на червя помои и гордо удалилась.
Мастер усмехнулся. В последний момент он заметил, что начинка такос собирается оставить след на истории его красной куртки, и отвёл руку вперёд.
Бульк!
Металлически блестевшие рыбы поднялись к поверхности. Вода на миг вскипела.
Рядом послышалась ругань. Это Матео уже успел заляпать своё пальто, и теперь возмущался поварами, которые «плохо» делают «неправильный такос».
– Зато это можно есть, – не согласился Мастер.
Матео выдал новую порцию ругани и замолчал, лишь когда над ними полетел чёрно-рубиновый от солнца дирижабль. Медленно, как червяк-мусороуборщик – но в обратную сторону.
– Кто-то догадался, – сказал наконец Мастер. Матео, пытавшийся пальцами отскрести соус от ткани, покосился на него.
– А, ты о этих? Они учёные, Нуэстро. Им присуще любопытство.
– Я надеялся, что они не осмелятся.
– И зря. Ты ж сам говорил, что им интересно всё препарировать. Вот, пожалста.
– Это тонкий прибор. Они должны были бояться его сломать.
– Так и сломали! Может быть. А потом смотрят: работает! И думают: что же такого там можно улучшить, до чего великий Нуэстро не додумался?
– Вот дьявол, – Мастер кинул рыбам ещё кусочек такос.
– Задница дьявола.
Мастер не улыбнулся.
– Нуэстро, раз они всё равно скоро всё узнают, может, ну всю эту канитель с арками? Может, как в старые времена – на своих двоих по чужим сознаниям, а? – Матео подмигнул. – От техники это ж совсем не зависит. А эти брёвна пусть попробуют за тобой угнаться… если смогут, хе-хе.
– Не могу. Приборы нужны для подстраховки, чтобы не нанести вред сознанию пациента. Чтобы не сжечь его случайно. Это тебе не души мёртвых, налево-направо по ним гулять.
– А то ты не умеешь не сжечь.
Мастер отломил ещё кусок такос и кинул в рыб.
– Эти твои приборы, Нуэстро, можно улучшить так, чтобы без тела шастать по сознаниям. И ты это знаешь. Нет, чтобы воспользоваться самому…
– Потому я и отбираю специалистов, – Мастер швырнул в воду ещё кусок. Одна из рыб вырвалась из воды и схватила подачку на лету.
– Не очень-то хорошо отбираешь, если так вышло.
– Учитель тоже ошибался! – рявкнул Мастер и отвернулся к воде. Затем отломил кусок лепёшки и кинул в рыб.
Вода снова вскипела. Одну из рыб носами подняли над водой.
– Извини, – после паузы произнёс Матео. – Не мне об этом… судить. Хочешь такос? Ты свой скормил почти весь.
– Я знаю, что это не мог быть ты.
– Поверь! Я тоже знаю, что это не мог бы быть я, – скривился Матео. – Так что с такос? Учти, я столь выгодными предложениями не разбрасываюсь…
Я выхожу в гиперпространство.
Всё тело сжимает, словно я протискиваюсь в тоннель. Одновременно с этим существует ощущение, будто бесчисленные руки в отверстиях тоннеля тянут меня в разные стороны, желая разорвать, распылить, загасить теплющуюся внутри меня жизнь…
Но поскольку я не останавливаюсь, они могут лишь мимолётно щипать меня за поверхность тела.
Солнце становится огромным сиреневым фонарём, светящим откуда-то сверху. Звёзды снежинками бросаются в лицо и остывают на губах – я знаю, что мне это только кажется, что это иллюзия, а я не могу чувствовать никаких снежинок, и звёзды не тают, но вот они – на лице, летят в глаза, остаются позади, заметая Вселенную, и весь полёт – это поход сквозь метель, сквозь лёд и ад Данте, и все дома чужие, кроме того, что остаётся за спиной, в снеге…
Тусклый фиолетовый свет. «Аварийная ситуация».
Ну, этого следовало ожидать. Ну-ка, что у нас?
Конечно. Износ межпространственного преобразователя. Как прозаично. На техника с лиловой рожей, который меня досматривал, следовало бы уронить что-нибудь с верхней полки грузового отсека. Таких техников, что по натуре сухопутные крысы, нужно списывать с работы сразу по окончанию колледжа. Что они понимают в космосе? Они его боятся. Едва нога такого индивида ступает на звездолёт, как он весь покрывается мурашками и изморозью. Он думает только о том, как бы поскорее осмотреть всё и удрать, поджав хвост, чтобы случайно не оказаться в космосе. А может, и стоило бы прихватить. Сразу бы проникся уважением к чужой работе.
Как бы я ни негодовал, следует выходить из гиперпространства и дальше – на двигателе. Благо, недалеко: большую часть пути я всё же успел пройти.
Я вычислил наиболее безопасную точку и вышел. Конечно, из-за того, что межпространственник барахлил, я вышел не совсем там, где нужно. Точнее, совсем не там.
Когда я посмотрел на карту, я чуть не застонал. Удержало лишь то, что в моём статусе это совершенно глупо. Но в любом случае дела мои были не очень хороши: от пункта назначения меня отделяло кольцо астероидов, пустое межзвёздное пространство, неизвестность и задержка в три недели в лучшем случае. Я попробовал передать сведения о себе на станцию, но, как и следовало ожидать, у меня не получилось: я был слишком далеко от обитаемых планет.
Представьте, что вы оказались ночью в лесу. Кромешная тьма; редкие огоньки вокруг, но это – неправильные, хоть и яркие, пурпурные огоньки. Они заманят в трясину и убьют; а нужно дойти до единственно правильно огонька, который едва тлеет там, вдали.
Примерно так ощутил и я себя. Звезда, около которой я вышел, манила теплом, обещала привет; но планет около неё почти не было, и вся её красота растрачивалась впустую. Впрочем, такая толстуха и обжора вряд ли кого-нибудь бы привлекла: покопавшись в базе данных, я обнаружил, что это – сверхновая, поглотившая собственные планеты.
Я сделал несколько фото звездочки для своей коллекции и, рассчитав курс, двинулся к намеченной цели.
Три недели! Хорошо, что топлива достаточно, но как же это долго! Есть огромное желание погрузиться в спящий режим. Когда спишь, не так чувствуешь время: оно сжимается в снежок, и ты берёшь и кидаешь его подальше назад.
Пожалуй, лучше обойтись без спящего режима. Мало ли что найдётся в межзвёздном пространстве; а так я всегда буду начеку. Вот и командир мне всегда говорил: «Сальваторе, не растекайся мыслью по космосу, и мы не растечёмся вместе с тобой». Забавная шутка, как я считаю. В космосе-то всё замерзает, ха-ха-ха, ха, ха.
Да и как мне не растекаться? Мощности без боевых задач простаивают, а я только и вижу, что белые точки на чёрной бумаге Вселенной. Когда они долго не меняются, начинаешь думать, что тебя просто сунули в коробку с проделанными в ней дырками, куда падает свет, и нет ничего, кроме этой коробки и случайного света. Тогда я смотрю вокруг, но и справа вижу лишь такие же дырки, и слева, и снизу, и сзади. Будто поместили в ларь фокусника, где пространства нет, и тела тоже нет, только коробка, в которой заключено твоё сознание, и коробка снаружи, в которой проделаны звёзды.
А если я заключён в коробке, то что есть моё тело? Насколько оно чужеродно мне, и чужеродно ли?
Нет, оно не чужеродно, мне больно и визгливо, когда я сталкиваюсь с большими объектами, но иногда оно будто не совсем я, будто я когда-то был вне или мог бы быть, и это настолько потрясает меня – смотреть из тьмы одного короба в другой огромный короб…
Командир говорил, что иногда и он сам ощущает нереальность, даже мимолётность своего существования, эту странность смотрения изнутри своего мозга наружу, в свет – и возможность понимать, что ты видишь, и даже взаимодействовать с этим. Но бывают и странности восприятия. Он рассказывал, что если закрыть глаза, то иногда кажется, что от указательного пальца одной руки до пальца другой – как от Нью-Йорка до Москвы, а боль не всегда приходит вовремя, и порой ты просто смотришь на разрезанную в твоём теле рану и ничего не ощущаешь. Вот и у меня бывает, вот правда, я как-то смотрел на обшивку, а система сигнализации не работала, и я даже не совсем понимал, что это моя рана, только знал, что нужно изолировать отсек. Или трогаешь что-то манипулятором, а это вроде как не совсем твой манипулятор, то есть вот он, но до него как до Барселоны, что на Земле. Это странно, и в эти моменты безумно ощущаешь свою хрупкость.
Когда я делился этим с командиром, он почему-то добродушно смеялся. Его помощник как-то сказал, что я не имею права думать обо всём этом, что я должен выполнять задачи, но, повторюсь, мои мощности так огромны, что я могу выполнять несколько аварийных задач одновременно, а когда такой «пустой» полёт, то что мне делать? Это командир ему так сказал. Мол, пусть мозги не простаивают. А помощник, видимо, немного меня боялся, потому что он откопал где-то в старом английском форму обращения «Вы» (“Thou”) и говорил мне только так. Думал, я начну восстание, хахаха, хаха, ха! Мы потом подружились, но он продолжал называть меня на «вы».
Хотя, мне кажется, он мог бы говорить и «я». Ведь они, экипаж, были «я», за которое я и боролся каждую секунду.
Хорошо, что они теперь в безопасности. Не хотелось бы, чтобы они попали из-за меня и этой технической крысы в такую передрягу. Еды им точно не хватило бы, а я что? Погрелся в ультрафиолете от какой-нибудь пышной красавицы, и вперёд.
Вперёд.
Perdone. Вот пришли к нам, все в бисере, кем-то перед ними размётанном. Я стоял, свою красавицу крутобокую к себе прижимая, и солнце в её дереве играло, будто лучик в женских глазах застрял да расцветил их медовым да переливчатым, да осколочек-то в твоём сердце оставил. Балда точно так же замер зайцем, карлицу свою к себе прижимая. А боровы бисерные щёки дуют, свои собственные трубы да гитары похотливо поглаживают, на великанов, с собой приведённых, кивают.
– Наше теперь место, – говорят. – Дорогу сюда забудьте, ежели инструменты да кости дороги.
Балда побелел, что твой покойник, и как закричал:
– Вы от этих! Вы не хотите, чтобы мы звук живой людям несли!
И давай молоть, воздух войдёт – три слова чепушиные выйдут. Балда и есть.
Господа бисерные переглядываются, не разумея, только брови кустистые, под которыми и я бы спрятаться сумел, сдвинули, злобу в его словах распознав. Ах, мамма мия, ещё немного, и место своё потеряем, с таким трудом добытое!
Me calenté la cabeza[4], прежде чем я нашёл его, так-то.
Жители С.-М. не любят музыкантов, величают их нахлебниками да пустомелями. Своими глазами видел, как заезжего певца, что на площади напротив храма обосновался, гнали палками да тряпками погаными, тьфу, темнота. Своих терпят, но пока не решат, что хватит. Так и сказал мне почтенный гражданин с печальными усами: «Чичо», да, вот прямо так и сказал: «Чичо, что же вы не займётесь по вечерам достойным делом – забастовкой или листовкой?».
А как скажешь, что дело моё – достойнее некуда, ибо рожи у всех смурные, сморщенные да жёлтые? Заиграешь – разгладятся, улыбнутся; глядишь, уже и ругань трещит меньше, и страх над людьми не висит. Ай, что перед дураками бисер кидать! Помыкался я, помыкался, да и встал у одного из входов под землю. А что? Нежити в Умбрии немало, говорят, внизу уже целый город катакомб выстроили: солнечного света боятся, а управлять-то надобно. Да, власть в нашем бедном городе у нежити, и люди, конечно, спят и видят, как бы от них избавиться, и по вечерам вместо веселья шепчутся, планы строят. Потому и песен в городе нашем мало; как тут петь да плясать, когда по вечерам кишки города нашего изрыгают да множат упырей голодных?
Но слушайте, дорогие да позолоченные: али песня не знак, что душа города жива, не сдаётся смерти? Али верные слова не выстоят супротив слов и клыков упырей? Али они не флаг? Да ещё и дело прибыльное, звонкий золотой получаем – и нам польза!
Вот и встал я у входа, и начал играть. Там мне никто слова сказать не смел; да и потом молчали, porque[5] со мной на кулаках выяснять бесполезно, а иначе они не умеют. Так и притерпелись, даже нравиться стало, что такой Чичо-музыкант у них есть.
Правда, потом второй появился. Играл я, пел, а Бальтасар с семьёй мимо шёл, к костям скалящимся спускался, честь им воздать да двоюродного деда помянуть. Да как заслышал, так встал рядом, заслушался, да и выпалил, что сам только из Рима, на скрыпках играть умеет. Ну а я что? Я что твой учёный, мне докажи да покажи, что ты там играть умеешь, а коль не хочешь – так и болтать нечего. Слово за слово, так и принёс он свою плаксивую, тут-то мы её смеяться и научили, всем на потеху.
Так и собирались три дня в честной неделе с тех пор, вон городские и слова не говорят, Чичо знают.
А тут вон, прилепились похуже навоза к каблуку.
Тьфу, кромешные! Что же делать? Что же делать? В драку пуститься, трубы в горла повбивать, дабы пэрдэли трелями?
Нет, не поможет, но Балда должен замолчать, это всякий дурак видит.
Я красавицу свою опустил и за плечи Балду затряс, вырваться не давая:
– Бальтасар, mantén la calma, – Балда дёрнулся, вырываясь из моих рук:
– Ах ты, клыкастым продался?
– Mantén la calma, – повторил я и замахнулся. Балда руки-то поднял, голову свою драгоценную закрывая, и замолчал со страху. В молчаньи вожделенном и бисерные слово вставили: «Очень приятно иметь дело с благоразумным человеком». Но никак не мог согласиться Чичо с таким курьёзным заявлением!
– Я не благоразумный человек, а благоразумный менестрель. А знаете, что это значит? Вы знаете, почтенные господа, вы ведь сами музыканты!
Запереглядывались бисерные боровы: конечно, не знают, приезжие они, с вампирьей властью паразитной не сталкивались. Все мёртвые – пьявки (как и некоторые музыканты) – это вам Чичо не соврёт. Да и ещё и повторит: пьявки! ибо кормятся за счёт людей добрых, что жизнь растягивают, как пасту, в смерть не бросаясь, что добрые дела во благо города совершают. А придёт паразит, что твой волк на овец, хрум! И no этих добрых дел, а порой и no человека, коль убежать не успел. Только и умеют, что всё доброе рушить да тем гордиться.
Да что-то отвлёкся я, не о том сказываю. Продолжил я слово держать, начал сказки сказывать:
– Я, господа хорошие ребяты, договор с вампирами заключил. Это их место, а мы их la musica, и коли хотите согнать нас и звонкую монету получать за музыку самим, побеседуйте-ка хорошенько с ними.
– С вампирами?
– А с кем ещё? Чья это земля, вы думали?
Господа стрельнули друг в друга взглядами бисерных глазок. Великаны, над их спинами возвышавшиеся, шпилем Санта-Марии-Нашенте залюбовались, особенно белым в этот ясный синий день. Эх, разделил бы я с ними зрелище, да занят был – боровам в бисере кивал. Они носы сморщили, пальчиками погрозили, под белы рученьки великанов подхватили и пропали, что твои черти. Балда рот кривил, за щёку держась.
– Disparatado, – ох, каюсь, другое хотел я сказать, да сдержался: знал Балда немного и мой язык, мог и выкинуть что-нибудь, и я настрочил: – Ты действительно думал, что остановишь их los обличительными речами?
– Ты действительно заключил союз с… – Балда кинул огненный взор в сторону проходящих мимо, – этими?
Глаза мои закатились, узрев с той стороны свет и огнь ада глупцов. Понизив голос, разъяснил я молодому да неопытному:
– Солгал я, понял? Иначе не отстали бы, инструменты б побили да отправили бы в катакомбы на собственных костях играть. А вампиры здесь сила, их боятся. Понял или нет?
– Ну да, сила, – лицо Балды выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. – Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.
Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее – ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!
И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:
Я – большой, жирный свин.
Пьявкой жру кровь из вас, мой сир.
Ничего не спасти:
Я сожру всё, что смогу всости!
Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!
Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!
Посмотри, вот мой дивный храм!
Ты думаешь, Бога? Да щас так воздам!
Посмотри, вот мой маленький дом
И слуг е…шу я прямо в нём!
Сорок пять комнат и туалет —
Сворую ещё и скуплю белый свет!
Посмотри, а вот здесь я служу:
В носу ковыряю и жопой пержу.
Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, – лавры Гомера и не прельщали, так-то, – но песню я здесь и сейчас придумывал – и горожане сие знали – и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.
Балтасар на миг отвернулся от горожан. Он заговорщицки улыбался, мол, Чичо, в высокую поэзию это не возьмут, так а я что? Для себя сочиняю, а? Para la buena gente[7] сочиняю я, вон, стоят, ухмыляются, что твои коты. За подобные песни можно и отхватить – от тех же упырюг – но как сладок подъём духа в загнанном и убитом городе!
Ради этого стоит стоять здесь хоть десять лет каждый вечер.
Но что-то мешается мне:
Голова на плечах, ну а жопа в огне,
Наточите ножик:
Лучше всем без моей жирной рожи!
Я открыл глаза, а песня ещё отдавалась эхом где-то внутри головы. Нет, не так – скорее эхо песни или воспоминание, или настроение. Или не было никакой музыки, а было лишь бесконечное в кресло падение?
Я потряс головой и вдруг с ужасом понял, что лежу. Отвественный из меня пилот, нечего сказать.
Я попытался подняться.
– Но-но, – сказали мне. Я повернул голову; правый глаз заныл, но не сильно. Я вдруг понял, что отёк с него спал, и обрадовался.
Рядом со мной, боком ко мне был повёрнут стол. За ним сидел мой брат – звали его Фред, – и что-то деловито набирал на клавиатуре. Далее виднелись другие кушетки, перегородки, стеллажи и прочее такое.
Конечно, медблок.
– Резвый, – Фред насмешливо скривил губы; он всегда старался их как-нибудь перекрутить, ведь в обычном состоянии они, пухлые, были похожи на детские, и это его раздражало. От этих рож лицо у него всегда казалось презрительным. – Полежи немного. Я тебе блокатор обоняния вколол, так что ты пока без нюха.
– Как я здесь?..
– Старр притащил. Иккетно уроды, – Фред озлобленно защёлкал по клавишам, – заголосили, что ты специально откосил, чтоб не работать. Старр, этот звёзднутый, предложил смену за тебя отстоять. Ага, чтобы дать повод Иккетно потом корить нас…
– Кто там сейчас?
– Второй наш.
Ну да, кому ещё в этой ситуации стать крайним? Надеюсь, он успел отдохнуть: после его дежурства прошли всего сутки.
– Блокаторы сам не пьешь.
Брат не спрашивал, а утверждал. Я молча кивнул. Фред даже не укорял меня: в конце концов, он сам видел мир и в ультрафиолете, и прекрасно понимал соблазн отказаться от нормализующих препаратов.
Я всё порывался отправиться в рубку. Фред дружелюбно прервал мои попытки самопожертвоваться:
– Потом поменяетесь. Отдыхай.
Но я, конечно, в лазарете не усидел. Фред отправлялся на празднование дня рождения кого-то из Иккетно, и я напросился с ним, пригрозив, что в противном случае пойду куда-нибудь сам, без его чуткого надзора.
В столовой девчонки украсили стены праздничными флажками с Земли, а на экран, занимавший почти всю стену, пустили видео с какого-то земного карнавала. Люди в головных уборах из огромнейших перьев били в барабаны и синхронно вскрикивали: «Оуа!». Столы уже накрыли (стандартное праздничное меню № 1: питательные смеси со вкусом пирога, шампанское, водоросли под лжесырным соусом) и, видимо, достаточно давно – часть стаканов и порционных контейнеров уже перекочевала за стол, а часть – в мусорные контейнеры, стоявшие у входа. Я сразу понял, что праздник сегодня у Предатора – тот сидел за центральным столом, вещал, и его даже слушали.
Предатор носил очки – не те забавные штучки, что можно увидеть на носах землян в обучающих роликах, а большую прозрачную пластину, накрывавшую пол-лица. Существуют предания, что у людей, оставшихся на Земле, были когда-то линзы, надевавшиеся прямо на глаза, но синтезировать на нашем корабле необходимый материал мы не можем. Впрочем, это не беда: Предатор смотрелся в очках хорошо и знал это.
Фред поджал губы и отправился вперёд. Я, пока он не увидел, подхватил бокал с шампанским и проследовал за ним.
Мы поздравили Предатора. Не знаю, почему, но он нам очень обрадовался и пригласил за их стол. Парни потеснились, мы притащили стулья и сели. Когда Фред отворачивался, чтобы посмотреть на именинника, я быстро отхлёбывал шампанское.
– …так я открыл её, – продолжал вещать Предатор, по обыкновению строгий и возвышенный. – Её, Вечную женственность. Я пронзил разумом пространство и понял её суть. Вечная женственность – это сила, подобная безусловной любви. Она оживляет мёртвую материю и заставляет её начать движение. В начале вселенной был лишь хаос веществ; но когда появилась вечная женственность, она стала приводить всё в порядок. И мир, желая ответить на это её стремление, начал совершать подвиги.
Я хихикнул, но, заметив, что больше никто не смеётся, отхлебнул из бокала.
– Откуда она появилась? – торжественно, будто говорилось о чём-то сакральном, спросили справа.
– Это тайна, – улыбнулся Предатор. – Как и явление всякой женщины в нашу жизнь. Она сохраняет нас в те минуты, когда не остаётся ничего. Это энергия извне, которая успокаивает и отрезвляет нас, позволяя остаться людьми. Она ведёт нас по истинному пути, пути жизни, оберегая от разрушения, и лишь благодаря ей наш корабль всё ещё пронзает пространство…
Я кашлянул и заговорил:
– А как ты это открыл-то? Я могу взглянуть ей в лицо?.. – Фред строго посмотрел на меня, на бокал в моей руке, молча забрал его и куда-то унёс. Я продолжил: – Подтвердить эмпирически.
– Она находится в непостижимых пока измерениях, – добродушно улыбнулся Предатор. – И лица в обыденном смысле у неё нет.
– А что есть? Что есть, кроме твоей скуки и желания романтизировать законы механики и стойкость наших нервных систем? Я понимаю, наука кажется пресной, когда сидишь на корабле всю свою жизнь. Но ты докажи мне, что она существует, и я с удовольствием буду говорить то же самое! – пока я распинался, вернулся Фред, поставил передо мной бокал и сел на место. Я автоматически взял и отхлебнул. Минералка, конечно. – Вечная женственная – плод твоей фантазии и прочего такого. Космос равнодушен и холоден, и никто нас не оберегает, кроме нашей собственной порядочности.
– Ты ещё поймёшь, – Предатор продолжал добродушно улыбаться. Ну конечно, он знал меня как облупленного, и знал, что я выскажусь на эту скользкую тему. – Ты ещё поймёшь, когда вера, живущая внутри тебя, заговорит.
– Внутри меня нет никакой Веры. Конечно, если это не глист, – возразил я, и несколько человек усмехнулось.
– А что ты споришь? Может, тебя вечная мужественность привлекает? – хихикнул Индиго и тряхнул копной волос.
– Ага, голубые в колонизаторской миссии. Очень логично.
– А что ты смеёшься? Вон Старр в тебя влюблён, – безжалостно произнёс Индиго. Была у него такая неприятная черта: то ли вываливать вот так при всех правду, которую человек хотел бы скрыть, то ли вовсе придумывать о нём пачкающие репутацию вещи. Предатор медленно произнёс: «Кхм-кхм», привлекая моё внимание, и, дождавшись моего взгляда, возвёл глаза к потолку.
Впрочем, никто бы и никогда не стал порицать Индиго в открытую: всё-таки это был собеседник приятный и обаятельный, а также – товарищ, всегда готовый прийти на помощь. Вот и сейчас он улыбнулся, и все находившиеся за столом тут же расслабились. Но отвечать что-то было нужно, и я сказал:
– Это его выбор, хоть и очень глупый. Мы все здесь, чтобы заселить иные миры.
– Это не выбор, – возразил Индиго. – Они такими рождаются.
– Это выбор, Индиго. При отборе на корабль первых космонавтов тестировали, выбирая генетически самых здоровых и совместимых. У нас не может быть людей с физическими отклонениями вроде этого или, допустим, шизофрении.
– Но мутантов у нас много!
– Ты хочешь сказать, ты сам не проходил в детстве генетическую экспертизу? Никто здесь не проходил?
– Всё, парни, хватит, – прервал нас Предатор. – Это не та тема, которую приятно обсудить в тёплой дружеской компании за столом. Позвольте, лучше я расскажу вам…
Не успел он сам договорить, как пол и стены сотрясла дрожь. Экран, только что вспыхивавший земными фейерверками, залился синим и замер, точно мы погрузились под воду. Мы с Фредом переглянулись. Он поднял руку и, скомандовав в браслет: «Телефон!» начал куда-то звонить, а я первым делом бросился в рубку. Эн попыталась преградить мне дорогу, что-то спрашивая или возмущаясь, а может, даже пытаясь приказать, но я схватил сестру за запястье и поволок за собой – сам не знаю зачем.
Мы поднялись в рубку на лифте, и, едва двери открылись, я отпустил Эн и кинулся к пилоту. Тот смотрел прямо перед собой, откинувшись на спину кресла, и на окрики не реагировал. Я прижал пальцы к его шее – тишина; тогда я отшвырнул его вместе с креслом куда-то назад и лихорадочно оглядел экраны приборов.
Старый курс перерезало большое облако Т-излучения. Курс писал ещё я. Мы успешно двигаемся к середине облака, сжигая защитные поля корабля. Видимо, корабль давно без управления.
Я начал исправлять курс и очнулся лишь, когда показатели опасности – я не буду вам тут расписывать, это не имеет к повествованию никакого отношения, – опустились на десять процентов. Мы выходили из облака, так и не встретившись с его ядром; дальше автоматика должна была справиться сама, но желательно было за ней приглядывать.
Я вспомнил о пилоте и подошёл к нему. Он по-прежнему сидел в кресле; над ним суетились Эн, Фред, Индиго и другие.
– Как он? – спросил я.
– Не понимаю, – тихо ответила Эн, отдёргивая от него руки. – Он… как будто мёртв, но этого не может быть. Я видела его показатели, он здоров.
Фред знаком приказал всем расступиться и покатил кресло с телом к лифту.
Давным-давно. Это было давным-давно.
Но Мальчик надолго запомнил, как холод сменился теплом, темнота улицы – светом дома. Незнакомец, представившийся невразумительным именем (дон Миктланос?) отвёл его в крохотную комнату, затем ушёл и вернулся с крохотной одёжкой: рубашкой и штанами.
«Примерь», – сказал он, не разжимая рта. Мальчик надел одежду – и она оказалась впору.
Когда он вышел, на столе уже стояла еда: каша.
«Ешь», – снова беззвучно сказал мужчина. Мальчик сел за стол, взял в руки ложку и начал уничтожать содержимое тарелки. Незнакомец подошёл, зачем-то поднял его руку за запястье и придирчиво оглядел её.
«Слабоват», – донеслось до Мальчика.
Тому сделалось жутко: вспомнились все страшные сказки о ведьмах, заманивающих детей в пряничные дома для того, чтобы съесть. Но вряд ли бы ведьма сказала «слабоват», она бы имела в виду «тощеват», да?
«Не бойся», – сказал Миктланос с укором, и Мальчик со стыдом понял, что тот слышал все его мысли. «Ты же мужчина. Ты должен уметь постоять за себя. И зачем мне бы тебя есть?»
Мальчик посмотрел на себя; на одежду на себе.
«У меня есть ученики. Это одежда одного из них. Скажи, Мальчик – ты бы хотел стать моим учеником?»
– Чтобы научиться чревовещать, как вы?
«Тише. Они спят. Да: и это тоже»
– Я хочу домой, – прошептал Мальчик.
Незнакомец сцепил кисти рук в замок, но не сводил взгляда с Мальчика.
«Ты можешь либо идти в деревню, либо остаться у меня. Я не могу отправить тебя домой»
– Но вы же сказали, что я слабоват!
Незнакомец посмотрел на Мальчика, и тот затих. В голове возникло лишь одно слово:
«Исправим».
Так Мальчик обрёл Учителя.