ЖИЛИ СТАРИК СО СТАРУХОЙ
В обыкновенной деревенской избе очень жарко натоплено. Как пишут в сказах, жили в ней старик со старухой. Они себя стариками не считали, но находились уже в том возрасте, когда дети выросли и покинули отчий дом. Поговорить дома не с кем, как только друг с другом. А когда кто-нибудь не отвечал, тогда разговаривала только бабка или бурчал себе под нос дед.
Вот и сейчас Авдотья Лукинична рассказывала то ли деду, то ли сама себе:
– Манька-то совсем стыд потеряла, так и липнет к Ваньке-Репейнику, да чё да. А он от неё нос воротит, совсем нюх потерял, ли чё ли? На ней не глянет, ни даже да! Куды их в школе учат?
– Этому в школе не учат, – попробовал возразить Иван Ильич, запутавшись в старой сетке, которую решил починить, а сейчас рассматривал её, как рассматривают диковинную букашку, севшую нечаянно на рукав куртки, или случайно увиденную вошь.
– Я не с тобой, Синебрюхая Верхоплавка, разговариваю!
– А с кем ты разговаривашь?
– С кем надо, с тем и разговариваю.
Верхоплавками принято называть маленьких рыбёшек, плавающих в речке на мелководье. Они и в самом деле плавают почти по самому верху, хотя глубина на мелководье и так не достигает десяти-пятнадцати сантиметров. А синебрюхами их называют за синеватое, почти прозрачное брюхо.
Вот Авдотья Лукинична так и назвала супруга за то, что он родом был с верховьев реки. Она считала, что все, кто с верховья реки, ниже её высокого достоинства, просто синебрюхи и всё.
– Нет, ты специально меня изводишь! У меня и так руки ужо не слушаются, совсем ничё не видят, а ты ишо Манькой меня смущашь, – Иван Ильич, растопырив пальцы, стал разглядывать свою руку.
– Тебя засмущашь! Того и гляди сам к какой-ле прилипнешь. Хотя вряд ли на таку утварь кака позарится.
– Ты же прилипла! – возмутился дед, – Я и женился на тебе по пьянке, как порядочный гражданин, соблюдающий обычаи и Конституцию.
– Во-во, рази тверёзый бы женился? Ты и меня-то увидел только наутро, когды зенки искали опохмелку. Кака тут любовь? Живу с тобой токо ради приличия.
– Знам мы како приличие! Позарилась на мою молодость и стать. Был бы трезвый, ни за что тебя не увидел, мало рази девок вокруг! Всяки трутся о ноги, толстые и тонкие, брюхаты и, едри их в капусту, бесстыжи, как заморски вертихвостки, а ишо есть эманси…, эманси…, фу ты, чёрт! Совсем с вами весь запутался!
– Вот и запутался, что нас обзывашь. Была бы кака молода да чё да, дала бы тебе по пустому чайнику, чтоб закипел! Старый, а всё туда же, эмансипированных ему подавай!
– Нет, когда их будут давать, я возьму, что попроще, без закидонов и, чтоб была ласкова, как жирафа! Чтоб подол выше пупка не задирала. С тобой вот маюсь стоко лет, считай и жизни не видел.
Дед явно и сам не понял, что сказал. Жирафа он видел только в букваре на картинке, когда ещё в школе учился. Но про чайник ему не понравилось. Почему это он пустой? Дед имел четыре класса образования, прошёл всю войну, протопал, можно сказать, через всю Россию, заграницу прошёл почти до Берлина. Он насупился и отвернулся к сетке, делая вид, что очень занят.
– Вот тогда тебе Маньку и нать, а не Ваньке-репейнику. Она вмиг всему научит, што сама умет. Пять мужей было, ни один не зацепился, все помёрли. У них што-ля мор или у неё в доме мор? – Авдотья Лукинична немного сменила тон, понимая, что дело может дойти до скандала. «Про чайник я зря», – подумала она, но вслух признаваться ни за что не захотела.
Иван Ильич не отвечал. «Что толку говорить с пустой бабой?» – думал он, – «Лучше говорить со стенкой или совсем не говорить. Может, поспать? Рази тут уснёшь, когда у тебя над ухом жужжат! Вот один бы я проспал целый день с перерывом на обед!».
– А энтот-то наш сельповский председатель свою председательшу на замок запер, сам в контору, а её на замок да чё да. Грит, чтоб хвостом по деревне не мела. Она все сельповски секреты выдаёт, как придёт в магазин, так и выдаёт.
– Чего это она выдала? – не удержавшись спросил дед.
– А всё выдала. Рассказывала, как председатель с секлетаршей шушукались. Ревнует его к секлетарше. Грит не сельсовет, а дом свиданий. А председатель наш видны-ый, за него люба баба уцепится – не отстанет.
– Значит, секретарша и уцепилась.
– А чего ей не уцепиться, дома муж, да чё да, тут – председатель. Дитёв к бабке сплавили, сидят вдвоём в конторе, деньги считают.
– А ты говорила у них любовь…
– А кака любовь без денег? Вот и считают, чтобы любовь ядрёна была. Да тебе про любовь всё равно не понять! Тёмный ты, – подумав, добавила:
– И замурзаный, как рукомойник!
– Тьфу! Старая, ты дашь мне работу сделать или как?
– Я-то роблю, роблю, никакой благодарности. А ты рази робишь? Каку рвань опять принёс? Таку носит сельповска секлетарша. У неё одёжка, как дырява сетка, соблазнят не токо председателя, а и всех мужиков, да чё да. Поливат одёжу каким-то зюрантом, чтобы моль не завелась и запах был. Вот на запах мужики и клюют, он заместо приманки, ли чё ли. Сквозь одёжку всё исподне видать, совсем стыд потеряли! А, может, стыд им при рождении не дали? Каки-таки новы моды пошли задом вертеть да чужих мужиков соблазнять, ли чё ли?
Дед сидел, глядя на свою супружницу, открыв рот. Он хотел что-то сказать, но все слова куда-то подевались. Старик себя рукомойником не считал. Он всю жизнь работал, сейчас тоже в меру своих сил трудился на благо своей семьи, а его обозвали рукомойником и бездельником. Спорить больше не было никаких сил. Он украдкой достал из-под сетки фляжку и пригубил. Закусить было нечем, поэтому он поднял на уровень глаз сетку и стал рассматривать дыру, прислушиваясь к себе и чувствуя, как внутрь, в район желудка, забирается тепло, остужая закипевшую в душе злость.
«Пусть языком мелет», – подумал он, – «Мне-то что? Как ли эту конфронтацию переживу!»
Он, хоть и мысленно, употребил слово, которое случайно услышал, не понимая его подлинного смысла, но, считая, что оно как раз сейчас подходит для его тайных мыслей.
– Ты чё дыру рассматривашь, как в первый раз видишь?
– Дыра дыре рознь. Эту вижу в первый раз.
– А чё её разглядывать? Дыра она и есть дыра.
– Не скажи! Дыры все разные. Старые и чинить уже неохота, одни ремки, а энта новенька, приятно посмотреть. На старые дыры я и смотреть даже не хочу, не только что-то с ними делать.
– Ишь, какой привередливый! Новы ему подавай! Синебрюха она и есть синебрюха! Садись, чай поспел. Самовар токмо сам ставь на стол, остально расставлено. Рыба того году, сейгошней нет. Ты токо сети чинишь да дыры разглядывашь, а рыбы нет.
– Хоть бы стопку налила… Починю сетку и наловлю.
– Нече стару организму спаивать, чай не празник, а буден день, хоть и суббота. И скоко в вас влезат?
– На сухую и чай не пойдёт. Спасибо, сыт!
Старик опустил сеть и смотрел в одну точку.
– Ты, злыдень, поставишь самовар али нет? Налью одну и, чтобы больше ни-ни.
Старик мгновенно поднялся со стула, взял самовар и, как пушинку, водрузил на стол. Самовар был горячий и тяжёлый, но он это делал столько раз, что даже не задумался над этой проблемой, а просто перекинул его на стол по пути и всё, как перекладывают с места на место какую-нибудь вещь.
Супруги сели по разные стороны стола, каждый на своё излюбленное место. Авдотья Лукинична налила чай себе в чашку, а супругу в стакан, встала из-за стола, принесла початую бутылку водки и налила гранёную стограммовую стопку, но не до краёв, а на две трети.
– Явно пожалела, – Иван Ильич неотрывно смотрел на процесс наполнения стопки.
– Тебе хоть тазик налей, всё мало!
Старик поднёс стопку ко рту, посмотрел зачем-то внутрь и, не спеша, стал пить. Он пил не так, как это делают заядлые выпивохи, одним махом, а по-своему, как привык это делать всегда, вытягивая из стопки жидкость, как тянут её через соломинку…
– И как токо эта зараза в вас лезет! – старуха не любила, чтобы последнее слово было не за ней.
Иван Ильич поперхнулся, не допив, отвёл стопку и закашлялся. На некоторое время воцарилось молчание. Старуха молчала ехидно-торжественно, а старик вынужденно, поскольку говорить он несколько секунд не мог из-за застрявшей в горле водки.
Откашлявшись, он произнёс:
– Ну, как тут не заматеришься! В самый энтот, что ни на есть ответственный момент всю обедню испортила. Даже то, что успел отпить на пользу не пошло. Наливай снова! Пища не усваивается, когда блекостят под руку. Наливай! – дед решительно подвинул к старухе недопитую стопку.
– Энто твоя пища? Да пей ты ради Христа!
Авдотья Лукинична, поджав губы, долила стопку и, молча, стала пить чай, откусывая немножко от квадратного рафинада. Так уж вошло в привычку, что чай пила она вприкуску.
– Ты, когда баню починишь, злыдень? Опять кого-то просить нать. Я договорилась, да чё да, с Кабанихой, в иху баню сходим. Они как раз ужо помылись. Собирай монатки и пойдём, пока не закрыли.
Бани располагались в овраге, ближе к воде. Они хоть и были все разные, но с виду казались одинаковыми, как грибы, только размером и отличались, приютившись на склоне оврага, заросшие крапивой и густой травой по периметру. Старик и старуха шли по тропке.
– Ты баню-то Кабанихи знашь? – спросил дед.
– А чё её знать? Они оставили её открытой. Сказали, что закроют опосля сами. Да вон она, и замка нет, – уверенно показала пальцем на приглянувшуюся деревянную баню старуха, хотя совсем не была уверена, что это та самая баня, но признаться в этом она не хотела, не позволяла гордость своего высокого семейного положения.
В бане было жарко. По всем признакам в ней даже никто не мылся, поскольку все лавки были сухие и горячие.
– А она сказывала, что все помылись. Так что-ля натопили, что лавки сухи? – спросила старуха, входя в мойку, где дед уже уютно расположился на полке, и сама ответила:
– Можбыть давно мылись, всё высохло от жару. А ты чего разлёгся? Я что ля жар буду тебе создавать?
– Я не стал кидать, чтобы тебе не досадить лишним жаром. Вдруг опять не понравится?
– Ладно, сама тебя с полка сгоню, – смилостивилась Авдотья Лукинична, – Энто дело привычно. Ну, терпи! – она размашисто ловко плеснула целый ковш горячей воды на каменку, откуда вырвался, как из жерла пушки, пар, мгновенно расходясь по помещению, – Я, пожалуй, тоже погреюсь…, – она залезла к деду, кряхтя и, опуская голову, как можно ниже.
Помывка долго не заняла.
«Кто его знает, кому соседка ещё предлагала помыться?» – подумали супруги, – «Жару в печке на целый батальон хватит».
Старики решили освободить помещение, как можно быстрее.
Когда они сидели уже дома и отдувались, и отпивались после жаркой бани чаем, зашла соседка.
– Я баню-то на замок закрыла, – сказала она, – Вот принесла ключ! По привычке, – добавила она.
Повисла гнетущая тишина. Старик и старуха глядели друг на друга, не замечая соседки.
– Так вы пойдёте мыться? Чего молчите? И вид у вас какой-то распаренный! Ругались что ли?
– Спасибо, соседушка, – промолвил, очнувшийся первым старик, – Мы решили пока не ходить. Что-то старуха умом расхворалась. Ей голову парить вредно. Потом иё сведу, когда выздоровет. Больному человеку нельзя в бане мыться, тем более с такой болезнью. Садись, стопку с тобой пить будем!
– Ну, как знаете! А стопку я не пью, пойду, пожалуй, – недоумённо пожала плечами соседка и вышла за дверь.
Когда она вышла, старики ещё долго не могли опомниться. Иван Ильич достал из кармана фляжку, забыв, что это спрятано от посторонних глаз, налил и молча выпил.
– В чьей же бане мы мылись? – спросил он, скорее сам себя.
Старуха молчала. Наступал обыкновенный деревенский вечер. За окном слабо темнело. Самовар остыл. Иван Ильич залез на русскую печку и вскоре забылся безмятежным детским сном, улыбаясь чему-то во сне.