…До двери комнаты, в которой ждал его Мошнаускас, Константину оставалось сделать ровно один шаг. Последний. Можно было открывать дверь и вламываться, вбегать, входить, вползать – все, что угодно, в зависимости от того, хочешь ли ты убить своего противника или довольствуешься тем, что убьют тебя.
На этот раз Константин не стал делать паузы между своими шагами. Он не задержался перед дверью, как того уже ждал Мошнаускас, чутко прислушивавшийся к размеренному ритму его движения.
Последняя пауза сжалась в бесконечно малый отрезок времени, и Константин влетел в комнату, резко двинув дверь плечом и тут же упал на пол, ожидая вспышки выстрела. Ни на что другое он не мог ориентироваться в совершенно темной комнате.
Два выстрела раздались сразу же, едва Константин успел упасть и откатиться в сторону, задев по пути что-то из мебели, судя по легкости, с которой этот предмет отлетел в сторону, – стул.
Одна пуля грохнула в дверь на уровне груди стоящего человека, вторая ударила в пол, в то место, где за секунду до этого находился Константин. Обе вспышки он успел заметить и тоже послал две пули, одну за другой, в силуэт человека у противоположной стены.
Константину показалось, что он услышал короткий стон и едва слышное ругательство.
«Он ранен! – подумал Константин, охваченный азартом преследования врага. – Сейчас, сейчас! Я сейчас тебя добью, не расстраивайся сильно из-за своей раны».
Стрелять, ориентируясь по чуть слышным шорохам и вспышкам выстрелов противника, Константин научился еще в Афганистане, где скорость реакции и ответного выстрела не раз спасала ему жизнь.
И еще одно правило, усвоенное в Афгане, он всегда соблюдал неукоснительно. После того как нажал на курок, уходи с огневой позиции прежде, чем вылетит пуля из твоего ствола, если не хочешь стать покойником. В Афганистане все стреляли отлично. Особенно те, кто стрелял в Константина и его боевых друзей.
Выстрелив, он вновь откатился в сторону и оказался за каким-то углом, где Мошнаускас не смог бы его достать своим выстрелом. Это он понял по тому, что не увидел вспышки выстрела, который последовал через несколько секунд по тому месту, откуда он стрелял. Но и он не смог сделать ответный выстрел.
– Панфилов! – услышал он голос Мошнаускаса. – Ты еще жив?
– Я тебя убью! – вырвалось у Константина, едва он услышал голос человека, который зверски расправился с Маргаритой и Татьяной.
– Только если тебе это удастся, – услышал он короткий смешок Мошнаускаса. – Но я в этом сомневаюсь. Мне кажется, что ты просто присоединишься к своим бабам, составишь им, так сказать, компанию.
«Спокойно, Костя, спокойно, – сказал сам себе Панфилов. – Он просто хочет вывести меня из себя, разозлить, чтобы я начал дергаться и пороть горячку. Знакомый ход. Тот, кто приходит в ярость, всегда проигрывает хладнокровному противнику».
– Что же ты молчишь, Жиган? – крикнул Мошнаускас. – Такая, кажется, была у тебя когда-то кличка? Какой ты, на хрен, Жиган! Ты сявка болотная, а не Жиган! Двух бабенок не сумел защитить. Герой! Говнюк ты, а не герой! Знаешь, что кричала та, пострашнее и помоложе, когда я шлепнул ее старшую подружку? Она кричала: «Костя! Костя!» Я ей так и сказал: «Говнюк твой Костя! Пидор мокрожопый! Я его шлепну не сегодня-завтра».
Константин молчал, хотя зубы его были сцеплены так, что еще чуть-чуть и они начали бы крошиться. Но он не давал себе прийти в ярость. Он знал, что должен оставаться спокойным и сосредоточенным, чтобы нетерпение не вызвало дрожи в руке и не сбило прицел.
Пусть Мошнаускас упражняется в злословии. Константин прекрасно понимал, что делает он это от невозможности справиться с Константином.
– Что же ты молчишь, говнюк? – продолжал кричать Мошнаускас. – Язык от страха проглотил? Хочу сказать тебе, что я одобряю твой выбор, – бабенки ничего, особенно младшая. Рожа у нее, конечно, немножко подкачала, глуповатая мордашка, но зато тело, – в самый раз. Да нет, я без брехни, я сам попробовал, пока мы втроем тебя ждали, а ты все не появлялся. Бабенки твои заскучали, начали упрашивать меня, чтобы я их отпустил. Соблазняли меня всем, что умеют… Умеют они, должен тебе сказать, много! Я давно так не трахался! Это был кайф! У меня прямо руки дрожали, когда я их кончал… Не в них кончал, это я раньше сделал, а когда я убивал их. Особенно младшенькую. Засомневался даже, может быть, себе оставить? Она обещала любить меня каждый день, сколько я захочу, только бы я ее в живых оставил. Ты слышишь меня, герой? Впрочем, можешь не дергаться, я отказался, не выношу баб с такими лошадиными рожами, как у нее. Но когда горло ей резал, рука все-таки дрогнула. Что-то в ней такое есть. Извини, было… Теперь-то что в ней может быть? Только трупный запах.
– Ты слишком много говоришь, – перебил его Константин из своего угла, и сам поразился, насколько спокойно звучит его голос. – Наверное, это от страха. Я даже знаю, чего ты боишься. Больше всего ты боишься не того, что я тебя убью. Ты боишься, что я уйду отсюда, и ты не сумеешь меня убить. Потому что я знаю, куда идти, к кому. Как ты думаешь, что скажет Глеб Абрамович, когда я расскажу ему все, что знаю о твоих делах?
– Что ты можешь о них знать? – раздался смех Мошнаускаса. – Ты, мелочь пузатая, случайно попавшаяся мне под ноги! Тебя ждет участь Воловика. Я тебя для этого сюда и пригласил. Но не надейся, что тебе окажут такие же почести и твой труп будет растворен в горячем металле. Или расплавлен? Да какая, черт возьми, разница. Генриха Львовича уже не существует, он никогда не вернется, не отыщется даже его труп, поскольку и трупа никакого уже давно нет. Я даже не знаю, по каким формам разлили металл, принявший его останки. Впрочем, его биографы могут установить это по заводскому журналу готовой продукции. Меня это не интересует. Меня интересует только одно, рассказывал ты кому-нибудь о контактах со мной и Воловиком или нет. Но можешь и не отвечать, поскольку это никакого влияния на твою судьбу не окажет. У тебя на роду написано быть убитым. И непременно здесь, и непременно сейчас.
Константин машинально отметил, что точка, из которой доносится до него голос Мошнаускаса, медленно перемещается. Тот явно рассчитывал, заговаривая зубы Панфилову, выйти на прямой выстрел и открыть огонь на поражение по источнику голоса.
«И этот номер не пройдет, – усмехнулся про себя Константин. – Скорее так сам себя подставишь, супермен хренов!»
Он повернулся спиной в ту сторону, где, по его предположению, находился Мошнаускас, и говорил теперь в стену, с таким расчетом, чтобы отраженные от стены звуки создавали ложное представление о том, где он находится. И сразу же заметил, как занервничал Мошнаускас.
– Что ты бегаешь от меня, как таракан, – воскликнул тот, сбитый с толку маневром Константина. – Я таких тараканов раздавил за свою жизнь… Не ты первый, ну, и сам понимаешь… Стреляй же, сука, чего ты ждешь? Стреляй! Не бойся! Умирать не так страшно, как кажется.
Константин стрелял в темноте на звук так же хорошо, как при ярком свете солнца.
Когда стоишь в дозоре темной безлунной ночью, палишь в каждый шорох, как в копеечку, натренируешься, дай бог каждому. Утром специально ходил проверять, что там шуршало по ночам. Чаще всего находил дохлых тушканчиков или соек, попадались застреленные удавчики, доводилось вот так, на слух, пару раз застрелить и гюрзу. Были случаи, когда вместо очередного тушканчика между камней находили труп моджахеда, но чаще всего их уносили в горы те, кто приходил вместе с убитым ночью. Они редко оставляли трупы своих у наших застав…
– Прежде чем ты умрешь, – сказал Константин, – ответь мне на вопрос.
– А ты наглый парень, – отозвался Мошнаускас. – Думаешь, если я разрешил тебе один раз положить себя на лопатки… Непобедимым себя считаешь?
– Заткнись! – оборвал его Панфилов. – Что я считаю, не твое собачье дело. Ответь на один только вопрос. Зачем ты их убил? Чем они тебе мешали? Если тебе нужен я, – зачем ты убил двух женщин, до которых тебе не было никакого дела? Если бы ты не сделал этого, я бы оставил тебя в живых. Я тебя не понимаю…
– Зачем? – переспросил Мошнаускас. – Ты бы еще спросил, зачем по моему приказу убили Генриха Воловика! Так мне было нужно! Вот и весь ответ.
– Это все очень понятно, – перебил его Константин. – И Воловик. И то, что ты хочешь убить меня. Ты просто прикрываешь свои грехи и свою непрофессиональность перед хозяином. ГБ не понравится такой работник, как ты, такие становятся не нужны сразу же, как только их делишки вылазят наружу. Ты и так уже труп. Но убью тебя все же – я! Можешь считать, что легко еще отделался. Но на вопрос мне все же ответь, зачем ты убил Риту и Татьяну? Чем они-то тебе помешали, – две слабые женщины, которые не знали о твоих делах ничего, абсолютно ничего!
– Да, с мозгами у тебя туго, – ответил Мошнаускас, и Константин отметил, что источник голоса уже вышел из-за угла стены и теперь находится от него на дистанции прямого выстрела. – Мне нужен был ты! Я что же, гоняться за тобой по всей Москве должен? Я рассудил, что правильнее будет, если ты сам меня найдешь. И оставил тебе приглашение. Я был прав! Ты явился тотчас же. Я еще думал, – не выпустить ли им обеим кишки и не намотать ли их на люстру. Но оказалось, что ты и так, без особого приглашения, готов идти куда глаза глядят за каждой юбкой! Ты пришел, прибежал, стоило мне только свистнуть!
Когда он произносил последнее слово, Константин выстрелил. Стрелял он, стоя спиной к цели, только на голос, но был уверен, что попал.
– У, сука! – негромко выругался Мошнаускас.
Константин ждал ответного выстрела, но его не последовало. Панфилов недоумевал, но выстрела все не было. И Мошнаускас молчал, красноречие его неожиданно иссякло. Прислушавшись, Константин различил лишь едва слышный шорох с той стороны, куда он только что выстрелил. Все говорило за то, что Мошнаускас серьезно ранен и теперь ему не до Константина, ему бы ноги унести.
Но Константин знал, как легко принять желаемое за действительное в такие напряженные моменты, и не разрешал себе верить в легкую победу. Он хорошо знал, что легких побед не бывает, так же, как и легких смертей. Смерть может быть только быстрой, но не легкой. Умирать всегда тяжело, даже тогда, когда ты умираешь быстро.
Стараясь не шуметь, Константин снял с себя куртку и осторожно бросил ее метрах в двух от себя на пол. Едва она с тихим шорохом коснулась пола, как в нее тут же ударили две пули, а затем еще две. Мошнаускас, даже если он и был серьезно ранен, стрелять мог, и стрелял он по-прежнему отлично.
Но на этот раз он обманулся, полагая, что Константин купился на его возглас и последующее молчание, и решил покинуть свое убежище. Две пары пуль, которые он всадил, как ему казалось, в вышедшего из-за угла Константина, должны были закончить сегодняшний разговор. Мошнаускас ждал звука упавшего на пол тела.
Но вспышки ответных выстрелов высветились гораздо правее того места, в которое он стрелял. И Мошнаускас понял, что Константин его обманул. Но это было единственное в тот момент, о чем он успел подумать.
Первая пуля пробила ему пальцы правой руки и выбила из нее пистолет, вторая попала в живот, – стрелял Константин по классическим правилам, серией из трех выстрелов, сдвигая прицел на каждом ответном выстреле на миллиметр от точки вспышки в сторону предполагаемого местонахождения тела противника, – третья раздробила левое бедро.
Мошнаускас тяжело упал на правое колено, но левую ногу он совершенно не чувствовал, она не слушалась, на нее невозможно было опереться, и он завалился на левый бок, громыхнув ногами о какой-то шкаф.
Самое плохое было не то, что его ранили, и даже не то, что пистолет выбит из его правой руки. Левая была совершенно здорова, да и правая, несмотря на боль, все еще слушалась, достать пистолет из подмышечной кобуры – дело нескольких секунд. И даже не пуля в животе беспокоила его больше всего, хотя это было очень серьезно, но думать об этом он будет только после того, как покончит с этим Панфиловым, едва не угробившим его сейчас…
Хуже всего было то, что, падая и громыхая, он совершенно не слышал, что в это время делал Константин. И теперь просто не знал, где тот находится. Во время поднятого Мошнаускасом шума можно было переместиться в любой угол комнаты, можно было и вообще ее покинуть. А он не должен выпустить отсюда Константина Панфилова живым.
– Рано радуешься, урод! – сказал он, понимая, что теперь Константин считает себя хозяином положения, будет играть с ним, как кошка с мышкой, и не станет стрелять на голос в серьезно раненного противника. – Я еще жив, а значит, самое страшное для тебя – впереди. И ты это знаешь, потому что жмешься в темном углу, как трусливый заяц! Ты боишься даже смеяться откровенно, – знаешь, что я всажу пулю в твой смеющийся рот.
Боль в простреленном в нескольких местах теле мешала говорить, Мошнаускас чувствовал, как кровь горячими ручейками течет по ногам и по животу, чувствовал, как начинает кружиться голова, но он знал, что это не от потери крови, еще рано, это только от страшной боли, которую ему приходится терпеть и которую он хочет скрыть от стрелявшего в него человека.
– Ну, покажись мне, скотина! – крикнул он. – Ты же все равно покойник. Я даже могу рассказать тебе, как умер Воловик, все равно ты никуда отсюда не уйдешь и рассказать об этом никому не сможешь… Воловика сбросили в расплавленный металл вместе с его любовницей. От него не осталось ничего! Это сделал не я, но я сам это видел. В смысле, на пленке, в записи. Потому что я приказал не только убить его так, чтобы никто найти не мог его тело, но и снять все это на пленку. Да, именно для того, чтобы меня не обманули, чтобы быть уверенным… Тех, кто это сделал, я убрал сам. И о пленке с этой записью знал один я. И буду знать только я один, потому что ты сейчас умрешь… Ну, где же ты прячешься, трусливый суслик! Покажись перед смертью.
Удар носком ботинка в висок оборвал его выкрики. Все это время Константин стоял рядом с ним, чуть сзади, он сразу же пошел на сближение после того, как убедился, что его выстрелы цели достигли, и услышал грохот падающего тела. Он едва не наступил на ворочающегося на полу Мошнаускаса и готов был выпустить себе под ноги всю обойму, но рисковал нарваться в ответ на выстрел.
Поэтому он слушал и все точнее ориентировался в относительном расположении их тел, чтобы нанести прицельный точный удар ногой. Удар, после которого противник теряет сознание. Проверенный удар, отработанный. Только наносился он сейчас в темноте, но и такое Константину приходилось порой делать.
Когда Мошнаускас сумел открыть глаза, в комнате горел свет. Витольд попытался поднять руку, но она уже не слушалась.
«Видно, крови потерял уже много, – подумал Мошнаускас и застонал от нахлынувшей боли. – Что с руками, черт возьми?!»
Руки оказались связанными, – это он обнаружил через минуту после того, как открыл глаза.
– Очухался? – услышал он голос Константина над собой. – Вот теперь можно тебя и кончить, не мог же я отправить на тот свет совершенно бесчувственное тело. Нет, я хочу, чтобы ты понимал, что с тобой делают. И жалел о том, что родился на свет.
Он поднял с пола сбитый кем-то из них стул, поставил рядом с лежащим у стены Мошнаускасом и сел. Достал сигареты, закурил. Руки у него не дрожали. Он с некоторым удивлением прислушивался к себе, но не уловил даже признаков какого-нибудь волнения.
Несколько секунд Константин молчал. Потом вздохнул и сказал, слегка шевельнув голову Мошнаускаса носком ботинка:
– Меня не интересует, что ты думал, когда убивал двух этих женщин. Я только хочу понять, почему они умерли? Почему умирают все, на чьем пути встречаюсь я. Независимо от того, друзья это или враги. Вот и ты скоро умрешь. Объясни мне, почему? Почему со мной так же опасно дружить, как и быть моим врагом? Почему меня нельзя любить? Объясни мне ты, тварь, что толкнуло тебя стать моим врагом? Тебе захотелось умереть? Или ты даже не думал об этом, когда я встретился на твоем пути?
Мошнаускас молчал. Он уже так ослабел от потери крови, что едва шевелил языком. Он чувствовал, как кровь наполняет его брюшную полость, и понимал, что умрет в любом случае, пристрелит его Константин или нет. Сердце, обессиленное болевым шоком и постоянным, все увеличивающимся дефицитом крови, отказывалось работать и замирало на доли секунды. Билось неровно, судорожными толчками.
– Врача, – прохрипел из последних сил Мошнаускас. – Вызови «Скорую».
Константин зло рассмеялся.
– «Скорая» уже прибыла, – сказал он, резко оборвав смех. – Врач уже здесь и сейчас окажет тебе последнюю помощь. Сейчас тебе станет легко и свободно… Тебе станет никак.
Он поднял руку с пистолетом и выстрелил. На правом виске Мошнаускаса, в том месте, куда угодил ему носок панфиловского ботинка, появилось небольшое ровное отверстие, которое тут же затянулось кровью, выступившей над ним небольшим бугорком.
Константин вывернул карманы куртки Мошнаускаса, обнаружил записную книжку и сунул ее в карман. Затем он забрал пистолет из подмышечной кобуры, разыскал на полу второй пистолет, стер с него кровь и тоже сунул в карман.
Больше здесь делать было нечего. Панфилов выключил свет, прошел по длинному, заставленному старой конторской мебелью коридору до входной двери, вновь услышал ее оглушительный скрип и вышел на улицу.
Алешкинский лес молчал, и Константин не мог понять, что ему слышится в этом молчании, – сочувствие или осуждение. Он пошел куда-то, не выбирая дороги, просто огибал деревья, перешагивал через маленькие кусты, продирался через большие, просто шел, не думая конкретно ни о чем и ничего не желая. Обрывки смутных мыслей теснились в его голове, они возникали сами и сами исчезали безо всякого усилия с его стороны.
Через час он вышел к транспортной развязке на Московской кольцевой дороге, недалеко от Новобутакова. Куда идти дальше, он не знал.
Константин вновь остался один. Теперь он был еще более одинок, чем раньше.