Она вышла замуж за Захара в том же году, осенью. Сказала, что любит его, что только с ним чувствует себя защищенной, спокойной и ее не тянет на подвиги. Вот так и сказала. Значило ли это, что Захар, этот великан с русыми кудрявыми волосами и добрыми глазами человека, видевшего смерть, устраивал ее как мужчина или же ей было просто стыдно ему изменять, я так и не поняла. Для меня главным было то, что моя подружка счастлива. Что она по-прежнему весела и полна жизни.
С Марком мы тоже время от времени встречались, но я так и не призналась ему, что не замужем, а Беатрисс (надо ей отдать должное) ни разу не выдала меня. Шло время, у нас с закройщиком уже могли бы появиться дети, но почему-то не появлялись. Я жила одна на Садовнической улице, в небольшой, хорошо обставленной квартире, уставленной кадками с растениями, и Марк, часто провожавший меня, ни разу так и не поднялся… Я сходила с ума от любви к нему, видела, что и он любит меня, но самое большое, что мы могли позволить себе, – это походы в кино (как пионеры), прогулки по садам и паркам Москвы и дальние вылазки на электричке за город, к нему на дачу. Понимала ли я, что только таким вот образом могу сохранить его для себя? Что стоит мне только признаться ему, что я свободна, что у меня никогда в жизни не было никакого закройщика, как Беатрисс, моя верная Беатрисс, тотчас возникнет между нами, как пограничный столб, и разъединит нас, как сиамских близнецов. Разрежет по живому. Хотя при чем здесь моя подруга? Она была благополучна, счастлива и находилась в том умиротворенном состоянии, которое предшествует беременности. Может, я боялась чего-то другого? Что прошло так много времени, а я запуталась во лжи? Что Марк никогда не простит мне того, что я попросту выдумала этого закройщика? Или же, в чем я всегда боялась себе признаться, став любовницей Марка, я лишусь удовольствия того сладкого напряжения, эротического магнетизма, что испытывали мы оба, находясь друг с другом и едва касаясь руками, пальцами, щеками, обмениваясь дыханием при поцелуях… Не это ли и составляет истинную ценность влюбленных друг в друга людей? Спать под шум дождя на широкой дачной кровати, под одним одеялом, прижавшись друг к другу, – не это ли мазохистская проверка темперамента, сродни жгучему, концентрированному наркотику? Или же это самая совершенная из всех существующих на земле глупостей? Я бы согласилась на все, будь Марк понастойчивее… Но я боялась, что и он ценит в наших отношениях недоговоренность, недоцелованность, недосовокупленность… Беатрисс же открыто заявляла, что мы извращенцы, каких свет не видывал, и что так можно довести мужчину до инфаркта, если я вообще не превратила его в импотента.
Они жили с Захаром в его двухкомнатной квартире, время от времени приглашали к себе в гости его друзей-докторов с женами и детьми или сами с удовольствием ходили к ним же в гости. Во всяком случае, так рассказывала об этом Беатрисс. Для нее каждое такое, на мой взгляд, наискучнейшее мероприятие было чуть ли не событием в жизни, к которому она основательно готовилась – шила новое платье, делала маникюр… Она тщательно скрывала от меня свою бедность, ей было стыдно признаться в том, что у них подчас нет денег на курицу, что они вторую неделю едят одну картошку. И что маникюр она давно уже делает себе сама, и что два последних платья тоже сшила собственными руками, и духи ей подарили еще в прошлом году… Я никогда не спрашивала подругу, почему она нигде не работает, хотя могла бы при желании устроиться с ее биологическим образованием в школу или какой-нибудь лицей. Устроилась же я с филологическим образованием в нашу же, университетскую, библиотеку! Думаю, она, достаточно хорошо зная себя, не хотела возвращаться в свою прежнюю, полную приключений и острых ощущений жизнь. Она сама себя заперла дома и терпела нищету исключительно из-за своего глубоко семейного чувства к Захару. Я не представляла, сколько она так еще выдержит, и, по правде сказать, не узнавала свою роковую Беатрисс. Она по-прежнему носила черные прозрачные чулки (на это у нее всегда находились денежки), стриглась у хорошего парикмахера и донашивала старые, но еще довольно приличные австрийские туфельки. Курить она стала реже, но обзавелась большой хрустальной пепельницей и серебряным портсигаром. Она изо всех сил пыталась оставаться такой, какой ее знала я… Наша игра продолжалась.
Симпатяга-таксист домчал меня до станции, содрал с меня приличную сумму (потом я узнала, что дорога до железной дороги была оплачена волосатым монстром из черного автомобиля) и, насажав новых пассажиров, уехал. Я купила билет на поезд и села ждать на станции, где было прохладнее, хоть и воняло плесенью и уборной.
Глубинка России – вот место, в котором я оказалась по случаю, устроенному мне моей же подружкой с вычурным и очень красивым именем Беатрисс. Я, прижав к груди потрепанный холщовый рюкзачок (еще один подарочек сокамерниц, наверно, до сих пор не пришедших в себя после моего неожиданного, фантастического вызволения), в котором преспокойно лежали теперь уже неполные две тысячи баксов, откинулась на спинку деревянного, страшно неудобного кресла и попыталась представить себе, что же могло произойти пять месяцев тому назад в квартире, где жила Беатрисс. И как могло случиться, что Захара убили. Марк рассказывал, что похороны были пышные, что люди рыдали, провожая его в последний путь… Марк и раньше говорил мне, что гибель Захара – следствие смерти одного из его пациентов, что на операционном столе, случается, умирают, что хирурги – обычные люди, а родственники погибших на столе пациентов иногда мстят врачам. Но Марк говорил это таким неуверенным голосом, что я не поверила. Однако именно по этой причине, другими словами, за недостаточностью улик и наспех состряпанному делу, в котором не было ничего, кроме подложенного в карман моей куртки ножа (в крови Захара, между прочим, это доказано экспертизой), меня и выпустили на свободу.
У меня внутри все зудело от неуемного желания позвонить Марку и поговорить с ним. Но он и так знает, что я сижу сейчас где-то на станции и жду поезда, а то и еду… Почему бы ему самому не позвонить?
И вдруг позвонил. Словно услышав мой внутренний, полный слез и горечи монолог.
– Привет, как ты?
Голос родной до судорог, до горячей волны между лопатками.
– Марк, сижу вот на станции, жду поезда. Буду в Москве завтра утром…
– Я встречу тебя, – он даже не дослушал меня. – Я уже мысленно стою на вокзале и встречаю твой поезд, и вижу тебя… Как же я соскучился, если бы ты только знала…
– Это ты меня вызволил, тебе спасибо, что бы я без тебя делала?
– Это твой закройщик…
Я разрыдалась.
– И думала, что я не знаю… Дурацкая, растянутая на три года игра в замужество. Изабелла, не реви. У тебя есть с собой носовой платок?
– Нет. Только салфетки. Бумажные. У меня вообще ничего нет, кроме… – И я в двух словах рассказала ему о деньгах. В темноватом помещении станции я была единственным пассажиром, а потому могла спокойно говорить, правда, тихо.
– Ну и правильно. Сначала надо выяснить, а уж потом… – поддержал меня Марк.
– Я не смогу ей мстить, больше того, скажешь, что я дура, но я хочу увидеть ее. Я так по ней соскучилась. Я не верю, что это она, не верю…
– Твое дело. Грязное дело. Мерзкое дело. Захара жалко. Он был хорошим другом. Прекрасным врачом. Талантливым хирургом. Думаю, твоя подружка была с ним счастлива. Несмотря ни на что.
– Но она сама сказала мне…
– Она фантазерка, во-первых. Во-вторых, истеричка. Она шизоидальная особь… Открой глаза… Да ладно, с тобой бесполезно говорить. Ты и меня терзала целых три года рассказами о каком-то портном. Ты смешная, Изабелла.
– Хорошо, что хоть ты называешь меня моим полным именем. – По щекам моим текли слезы.
– Ты сама придумала «Белку», вот и грызи свои орехи. Только смотри зубы не сломай… А теперь возьми себя в руки, успокойся, дождись поезда, садись и лети ко мне, прямо в мои объятия… Закройщик погиб, слава тебе господи… Ты теперь дважды свободна. Я целую тебя, моя Белла…
Я поцеловала телефон. Он был теплый – я крепко держала его в своей ладони. Так крепко, что чуть не раздавила. Думала, что чем сильнее я его держу, тем громче станет голос Марка.
Голод. Я почувствовала голод. До поезда было еще целых два часа. Вышла на перрон, увидела старуху с яблоками. Купила. Спросила, чистые ли. У нее же, оказывается, были и пирожки. Теплые. А начинка яблочная, розовая, густая, с корицей. В буфете к пирожкам нашелся и сладкий горячий чай.
– Как в ваш карман попал этот нож?
Следователь, смертельно уставший, прокуренный насквозь, кажется, что вот-вот из его пор повалит горький синий дым, смотрел куда-то мимо меня.
– Да откуда мне знать, как он ко мне попал. Должно быть, кто-то подложил.
Я вела себя еще пока вызывающе, ждала, что вот-вот все прояснится, откуда-то из темного угла квартиры Пожаровых (это была фамилия Захара) выйдет убийца и, ослепленный ярким светом, как застигнутая врасплох крыса, заслонится руками, а на них тут же наденут эти киношные, но такие холодные и унизительные для любого нормального человека браслеты. Наручники. Я сидела в наручниках. Как опасная преступница. Мне было смешно. Это был, понятное дело, истеричный смех. Он дрожал где-то в животе, отчего мне казалось, что и свитер мой тоже подрагивает, посмеивается над следователем и вообще над всем, что сейчас происходит. Куда подевалась Беатрисс?
У меня язык не поворачивался рассказать правду. Настолько она была нелепа. И я ждала, я еще долго буду ждать, когда же все прояснится и моя подружка сама расскажет, кого же она застала в квартире. Кого? Неужели у нее снова, как вши, завелись любовники? А ведь Захар вытравил их из ее жизни, раздавил гнид, вымыл и расчесал ее жизнь… Мне кажется, он знал о прошлом своей жены, но старался об этом не думать. У него было и других проблем много. Пациенты. Операции. Бессонные ночи. Дежурства.
«Знаешь, – говорила мне не раз Беатрисс, – я не выношу уже этого запаха. Я не могу спать с ним в одной постели. Мне кажется, что я в операционной и он сейчас зарежет меня…» Она впечатлительная, эта Беатрисс. Но она терпела и запах, и Захара, ведь теперь он зарабатывал большие деньги. И моя подружка больше не пользовалась своими уже затупившимися щипчиками для маникюра, она сама ездила на машине в салон, где ее приводили в порядок… Теперь она звонила мне не только чтобы пригласить прошвырнуться по магазинам, купить кое-что по мелочи вроде пудры или новой блузки или посидеть в кафе, просьбы ее стали более серьезными и интересными – мы ездили с ней по Москве и выбирали новую мебель, зеркала и сантехнику, ковры и портьеры…
– Изабелла. – Следователь словно выплюнул мое имя. Первый допрос происходил в квартире Пожаровых, в кухне, в нескольких шагах от места преступления: в спальне ковер был еще влажный от крови, тело Захара уже вынесли, его жену разыскали, она собиралась ночевать у своей знакомой. – Вы, надеюсь, понимаете, что я сижу вот здесь перед вами не для того, чтобы рассказывать анекдоты…
Вот осел! Как будто у меня нет более приятного занятия, чем быть объектом пристального внимания полуспившегося следователя прокуратуры, возомнившего себя крупным специалистом по убийствам. Меня, что называется, повязали на месте преступления, скрутили мне руки и надели наручники. В кармане моей куртки обнаружили улику – небольшой кухонный нож, которым Беатрисс обычно резала мясо. Нож немецкий, с отличной сталью, не требующий особой заточки, просто-таки великолепный нож, мечта всякой хозяйки… Мечта всякого умеющего обращаться с ножом невротика-убийцы? Жаль только, что на лезвии этого чудо-ножа нет желобка для стока крови. Для твоей крови, бедный Захар.